Новости

«МАРИЯ СТЮАРТ» Ф.ШИЛЛЕРА НА СЦЕНЕ МАЛОГО ТЕАТРА

Из книги С.Н. Дурылина «Мария Ермолова»

Мария Ермолова в роли Марии Стюарт

14 февраля 1886 г. в свой бенефис Ермолова поставила трагедию Шиллера «Мария Стюарт». Самый выбор этой трагедии был актом борьбы Ермоловой за героический репертуар. Это отмечалось в печати: «М. Н. с большой заботливостью относится к составу своих бенефисов и стремится к обогащению репертуара Московской сцены выдающимися произведениями... С настойчивостью, заслуживающей полного одобрения, г-жа Ермолова преодолевает те препятствия, которых не существует для современных, в большей части весьма слабых пьес».

В другой газете читаем: «Наконец труппа Малого театра... получила возможность испробовать свои силы на классическом произведении: г-жа Ермолова поставила в свой бенефис «Марию Стюарт» Шиллера. Вообще до сих пор классические произведения поступали на сцену нашего императорского театра почти исключительно благодаря г-же Ермоловой, и публика не может не принести благодарности этой талантливой, но вместе и глубоко серьезной артистке».

«Мария Стюарт» была, действительно, включена в репертуар только благодаря упорному настоянию М. Н. Ермоловой. Пьеса Шиллера не шла в Малом театре со времен Мочалова; она была запрещена для постановки в императорских театрах. Ермоловой приходилось добиваться снятия этого запрещения.

В неизданном письме к артисту Александрийского театра Н. Ф. Сазонову, имевшему большие связи в петербургских-высших бюрократических кругах, М. Н. Ермолова писала:
«Прибежище мое в печалях, милейший Николай Федорович, вонмите моей просьбе! Я послала в комитет и цензуру новенькую пьесу «Марию Стюарт» Шиллера, которую я хочу ставить в свой бенефис. Последите, голубчик, если можно, за ней, как она будет проходить эти мытарства, чтобы ее там не очень задерживали. Узнайте, милый, где она теперь, и дайте мне знать.
Простите, что навязываю вам хлопоты, но знаю ваше отношение ко мне и не сомневаюсь, что вы все сделаете, что можете...
У нас все обстоит благополучно, замучили меня совершенно разными ролями, а вы как на этот счет? Тоже, кажется, ничего, все обстоит благополучно...»

Биографы Ермоловой не отметили того факта, что артистка, высоко ценившая эту трагедию Шиллера, приготовила роль Марии еще за восемь лет до спектакля Малого театра. Она сыграла ее в Киеве в 1878 г., и тогда же рецензент спектакля писал: «Видно, что артистка немало поработала над этой ролью, что она ей много стоила труда... Г-жа Ермолова прекрасно исполнила отдельные сцены: так, например, вполне художественна была сцена ее с бароном Борлейфом в первом действии, когда она в порыве негодования, с неподдельным презрением говорит о судьях своих... Великолепно был прочитан артисткой последний монолог, когда Марию охватило бессильное отчаяние: в голосе артистки слышалась сдержанная мольба, слышался вопль несчастной женщины, забывшей под тяжестью минуты, кто она, и готовой к унизительным слезам перед простым бароном... Начало 3-го действия не удалось артистке, но зато конец этого действия, сцены с королевой, борьба Марии с собой, ее бессильная сдержанная сначала, а затем широким необузданным потоком излившаяся желчь — все это было передано вполне артистически... Последнее же действие, несмотря на всю свою эффектность, пропало совершенно. Ермолова прочла свои прощальные монологи как-то монотонно неподвижно устремив глаза в одну точку».

За время, протекшее после этого первого выхода в трудной роли Марии Стюарт, Ермолова много работала и над собой и над этой ролью. По поводу ее московского бенефиса один из рецензентов писал: «К вящему торжеству и блеску шла классическая трагедия бессмертного Шиллера «Мария Стюарт». Да и невозможно было бы поставить в этот день на сцену произведение не первоклассное: развившийся теперь во всем своем блеске талант нашей первоклассной артистки требует для такого дня и роли, соответствующей ее силам, роли тоже первоклассной».
Один из наиболее образованных и серьезных критиков, Н. М. Городецкий, останавливаясь на исполнении отдельных сцен трагедии, дал довольно яркое изображение Ермоловой в «Марии Стюарт»:
«Роль Марии Стюарт, по справедливости, будет считаться одним из наиболее крупных созданий талантливой бенефициантки.
В образе, полном трогательной грации и величия, она воплотила замыслы поэта, оставаясь верною его указаниям как в целом, так и в деталях Г-жа Ермолова с замечательной добросовестностью отнеслась к изучению мельчайших деталей роли и с необыкновенным искусством передавала малейшие переходы тона в изображении страдающей королевы, временами величавой, временами детски радующейся при возникнувшей надежде на свободу, а в большинстве подавленной под тяжестью горя, бурно прорывающегося в заключительной сцене с Елизаветой... Костюм и прическа Ермоловой — Марии были исторически верны. Лицо ее хотя выражало испытанные ею тяжкие страдания, но было величаво-красиво... С самого первого выхода г-жи Ермоловой, в первом же разговоре с Кеннеди вырисовывается в исполнении г-жи Ермоловой личность Марии, как благородного, но слишком нежного и чувствительного существа, поставленного в обстоятельство далеко не такое, для которого оно было создано. С каким величественным спокойствием ведет она сцену с Паулетом, который для нее не более, как «слуга», хотя она в полном распоряжении этого слуги!.. Как быстр в исполнении г-жи Ермоловой переход к легкомысленной надежде на освобождение в разговоре с Мортимером и сколько величавости и сарказма проявляет даровитая исполнительница в разговоре с Борлейфом!.. Сцена свидания с Елизаветой, лучшая сцена во всей трагедии, над которой поэт так долго и с такой любовью работал, о которой вел продолжительную переписку с Гете, вызвала неподдельный восторг зрителей. При входе Елизаветы Мария склоняется на колена с горячим желанием примирения, но один взгляд на Елизавету убеждает ее в том, что она не ошиблась в бессердечии Елизаветы. То восклицание ужаса при этом сознании, которое слышится в исполнении г-жи Ермоловой, невольно убеждает зрителя в невозможности доброго исхода от свидания двух королев. Но вот... исполнительница делает заметно тяжелое усилие. Лицо ее изображает величайшее душевное страдание; в сознании, что нельзя упускать момента для испрошения милостивого снисхождения к ее мольбам, она вновь склоняет колена и придает своим мольбам возможно более мягкое выражение. Когда же со стороны Елизаветы вместо сострадания слышатся оскорбительные упреки, лицо г-жи Ермоловой моментально преображается: она выпрямляется, глаза ее блещут выражением сильного гнева и в воспламененной речи она с замечательной силой воспроизводит страстность натуры шотландской королевы. Она не слышит, она не может слышать увещательных советов Шрюсбери и по уходе Елизаветы с выражением величайшего торжества бросает Кеннеди радостное восклицание: «Пред Лейстером унизила ее!»
Тяжелая заключительная сцена прощания с окружающими и исповедь превращают Марию в исполнении г-жи Ермоловой в мученицу, покорившуюся печальной необходимости силою духа, в нравственно укрепившуюся женщину. Королевское величие исчезает, и зритель видит лишь страдалицу. На один момент религиозное чувство сменяется мыслью о земных благах при виде Мортимера, и момент этот удивительно точно подмечен был г-жею Ермоловой. Образ грациозной несчастной королевы глубоко запечатлелся в зрителях, благодаря художественной игре артистки...»

Другой рецензент указывал на то, что образ, созданный Ермоловой, явился результатом большой работы взыскательной артистки и верен творческому замыслу Шиллера: «Г-жа Ермолова заслуживает большой благодарности, что не день и не два занимается своей ролью и других заставляет заниматься своими; продолжительным же изучением проникается мыслью автора до такой степени, что лицо, изображаемое ею так цельно, так полно, так округленно, что никаких исправлений, никаких дополнений не только не требует, но и не може! допустить».

Ермолова имела в «Марии Стюарт» огромный успех: «Едва из боковой двери тюрьмы показалась бенефициантка в роли несчастной Марии Стюарт, как весь буквально полный театр загремел от рукоплесканий... На сцену, к ногам артистки, посыпались цветы. Полчаса бенефициантка не могла произнести ни слова; едва рукоплескания начинали утихать, как снова поднимался взрыв новых рукоплесканий. То же было после каждого действия».

Чем пленила Ермолова демократическую публику в трагедии о печальной судьбе бывшей шотландской королевы? В исполнении знаменитых артисток середины XIX столетия Рашель и Ристори трагедия Марии Стюарт была драмой о королеве, потерявшей королевскую власть и испытывающей унижение своего величия. А. М. Каратыгина (1802—1880), с успехом игравшая роль Марии Стюарт, вспоминала о Ристори в этой роли: «Недостаток грации, женственности... мешал правдоподобию исторической верности; она вовсе не была трогательна ни в первой половине сцены свиданья с Елизаветой, которую желает смягчить и склонить к примирению, ни в пятом акте, идя на казнь, при прощанья с служителями... Это отнюдь не походило на трогательные увещевания к покорности, от которых я, в молодости моей, рыдала, слыша их из уст К. С. Семеновой, в старинной пиесе того же названия...
...Нежность и чувствительность были не велики и у Рашель в этой роли. Но зато во второй половине сцены свидания с Елизаветой, где уязвленная, оскорбленная, она, подобно раненой львице, обращается на врага своего,— это окончание сцены было неподражаемо! Она точно не словами, а на деле срывала личину с соперницы своей; казалось, что яд капал с языка ее».

Ермолова совершенно иначе строила все движение роли Марии. Она на всем протяжении трагедии показывала освобождение Марии Стюарт от всего, что затемняло и угашало в ней прекрасный свет человечности. В этом и состояло у Ермоловой все внутреннее действие трагедии Марии Стюарт. И знаменитая сцена третьего акта, которая у многих исполнительниц основывается на таком подтексте роли Марии: «Вот я смиряюсь, и с помощью смирения добьюсь пощады у Елизаветы»,— у Ермоловой приобретала совсем иной, несравненно более глубокий смысл. Мария взывает к человеческому в королеве Елизавете; она обращается к ней примерно так: «Давайте говорить, как человек может говорить с человеком, как женщина может говорить с женщиной. Я—в тюрьме, вы — на троне, но это все может измениться: над этим существует человеческое, до которого надо подняться».

Таков был подтекст, с которым Ермолова вела третий акт и всю роль Марии Стюарт. И становилось ясно, почему неизбежен трагический конфликт между нею и Елизаветой: Елизавета ни на минуту не перестает чувствовать себя королевой. Для нее не существует человека, а тот, кто одет в одежду короля, по произволу может давать жизнь или смерть тому, кто нищ, заточен в тюрьму. Нечего ждать от такой королевы. Чем больше в Елизавете — Федотовой проявлялась королева, тем больше обнаруживались лицемерие, ложь, тщеславие, пустота мнимого королевского достоинства. Чем больше показывала Ермолова в Марии женщину, страдающую, как страдают тысячи простых женщин, переживающую одиночество, тюрьму, оскорбление, ожидающую несправедливого приговора смерти,— тем сильней обнаруживались в ней чистота души, мудрость сердца, человечность.

Одна из зрительниц, Е. Д. Турчанинова, вспоминая Ермолову в «Марии Стюарт», пишет: «В мрачную эпоху реакции она, как пламенный трибун, пробуждала у старых и молодых зрителей лучшие чувства, стремление к борьбе за свободу, протест против порабощения угнетенных, чувство долга. Ни один знаменитый артист того времени не производил на меня такого захватывающего впечатления, как Мария Николаевна Ермолова.

В «Марии Стюарт» в сцене двух королев Ермолова, как птица, вырвавшаяся на свободу, вылетает из тюрьмы и наслаждается всем, что видит. Свидание, где она, трепещущая, униженная страданием, опускается на колени перед жестокой, холодной Елизаветой, и этот крик возмущенной гордой души: «нет, этого уж слишком много!» Как бурный, неудержимый поток несутся уничтожающие, оскорбительные для Елизаветы слова. И зрители, казалось, присоединились к ней, к ее протесту, волнение зрителей достигает апогея».

В борьбу двух королев — ив сцене их встречи и во всей пьесе — Ермоловой и Федотовой были вложены противоположные чувства — это был трагический конфликт исключительного напряжения. Вряд ли в истории русского театра найдется дуэт, равный по драматическому подъему и суровой красоте этому диалогу, в котором и Ермолова и Федотова дали лучшее, что было в гении одной и в таланте другой я что завоевано было их художественным мастерством. По верному заключению Ю. М. Юрьева, «сцена встречи обеих королев в их исполнении поистине являлась редчайшим шедевром сценического» искусства».

В роли Марии Стюарт «сценический темперамент Марии Николаевны Ермоловой, неповторимая убедительность найденных ею интонаций, полных психологических «тайничков», внезапных переходов из одного столетия в другое — все это, вместе взятое, необыкновенно сильно захватывало зрителя, вело его как бы на поводу у великого таланта Ермоловой».

Но было в этой роли и в этой сцене у Ермоловой то, что дается не только исключительным дарованием и мастерством, но и глубоким творческим пониманием образа, верным постижением идейной задачи, которую предстоит решить художнику.

Ермолова — Мария при встрече с Елизаветой еще не сказала ни единого слова, но «глаза Ермоловой начинают искать на лице соперницы хоть проблеск, хоть намек на то, что дало бы возможность в какой-либо мере питать надежду на примирение. Ермолова даже делает несколько шагов по направлению к Федотовой, пристально вглядываясь в ее лицо, но нет: федотовская Елизавета стоит перед нею невозмутимая, без движения, холодная, как изваяние, величественная и неприступная, как скала. Как бы разбившись об эту холодную неприступность, Ермолова со стоном: «О, боже, нет души в ее чертах»,— бросается обратно к Кеннеди».

Елизавета обращается к придворным с лицемерным вопросом, оскорбительным для Марии: «Кто эта женщина?»

Ермолова в это время воплощала целую гамму чувств борьбы Марии с собой. Скрепя сердце, она пыталась опять подойти к ней, делала несколько нетвердых шагов по направлению к Елизавете, но, натолкнувшись на ее непроницаемость, от которой так и веяло холодом, останавливалась на полпути и упрямо не двигалась дальше.
Елизавета упорно, надменно, беспощадно казнит Марию презрительным молчанием.
«Опустившись на колени, Ермолова ждала: не может быть, чтобы Елизавета никак не отозвалась в ответ... Но нет: ничего, кроме молчания!.. Томительная, напряженная пауза—по глазам Ермоловой видно, как она с трудом сдерживается, но все же еще питает надежду на примирение и делает последнюю попытку.
После мучительного молчания уже новые ноты, иные интонации звучат в словах:
Но будьте же и вы великодушны!
Да не лежу, покрытая стыдом!
Простите мне державную десницу,
Глубоко павшей помогите встать.

Тут слышится не просьба, не мольба, а скорее требование, приказ. Каждая фраза отдельно, между ними большие интервалы, как будто после каждой из них нужно было ожидать того или иного ответа на эти требования...»
Что означают все эти обращения Марии к Елизавете, одинаково выразительные и в безмолвии и в немногословной, необычайно волнующей речи?
Это все были поиски человечности в этой королеве, это были обращения к человеку.
Эти тихие, а то и безмолвные реплики, обращенные Марией — Ермоловой к Елизавете, действовали на зрителя не менее сильно, чем действовал финал знаменитой встречи двух королев.
Прикасаясь рукой к голове, как бы снимая с нее корону, со спокойно-величавыми словами:
Владейте с миром! Отрекаюсь
От прав моих на государство ваше,—
Ермолова — Мария, отрекаясь от своих прав на королевство, как человек у человека, просила мира и свободы у Елизаветы.
Но все напрасно. Королева не щадит в Марии человека и больно оскорбляет в ней женщину.
Гневно и грозно обличает теперь Мария Елизавету, казнит ее надменное властолюбие, ее подлое лицемерие, ее коварную жестокость.
В пятом действии Марию Стюарт ведут на казнь, назначенную ей Елизаветой, но в третьем действии Мария — Ермолова совершила казнь над королевой: с Елизаветы сорвана королевская мантия, прикрывавшая ее ничтожество, и выставлена на позор вся ее бесчеловечность и трусливая жестокость.
Лучшая из многих попыток описать финал принадлежит Ю. М. Юрьеву: «Это было нечто неповторимое по силе экзальтации, огненности сценического темперамента и трагической значительности. Трудно словами передать, что это было за впечатление; могу лишь засвидетельствовать, что оно было поистине ошеломляющим... Это был как бы образец оправдания на театре великого искусства актера, которое, будучи, конечно, только искусством, казалось в этот момент более мощным, чем сама жизнь, чем сама природа. Это была уже даже не «сценическая правда», а «истина» — вершина вершин».
Ермолова ни в чем не разрывала с действительностью, ни на минуту не выносила образ Марии Стюарт из пределов реального, и трагическая мощь этого образа, его героическая действенность безраздельно владели зрителями.
Это неизменно повторялось и тогда, когда Ермолова, с годами, перестала играть всю трагедию Шиллера, а исполняла только одну эту сцену встречи двух королев. Каждый раз, когда по просьбе бенефициантов и устроителей благотворительных спектаклей Ермолова соглашалась выступить в сцене из «Марии Стюарт», она производила неотразимое впечатление.

Так было в бенефис вторых режиссеров, суфлеров и библиотекарей в Большом театре (18 октября 1903 г.), когда, несмотря на участие в этом спектакле Ф. И. Шаляпина («Алеко» Рахманинова), Л. В. Собинова и А. В. Неждановой (второе действие из оперы «Ромео и Джульетта»), художественным центром спектакля оказалась сцена из «Марии Стюарт» с Ермоловой. Так было в Петербурге, в концерте, устроенном М. Г. Савиной для усиления средств Всероссийского театрального общества.
Сцену из «Марии Стюарт» Ермолова избрала для своего пятидесятилетнего юбилейного спектакля, и новый, советский зритель, восторженно приветствовавший Ермолову, мог убедиться по одной этой сцене, каким мощным трагическим дарованием обладает великая артистка.

В 1893 г. труппа Малого театра гастролировала в Варшаве. Когда 23 мая появилась афиша «Marja Stuart» z udzialem pani M.N. Ermolowoj («Мария Стюарт» с участием г-жи Ермоловой), театр был переполнен. Зрители во главе с артистами варшавских театров восторженно принимали русскую артистку. Как вспоминает Е. Д. Турчанинова, игравшая в этом спектакле одну из прислужниц Марии Стюарт, весь спектакль был сплошной овацией в честь Ермоловой, во славу ее искусства, несущего призыв к освобождению.