Новости
«МАРИЯ СТЮАРТ» Ф.ШИЛЛЕРА НА СЦЕНЕ МАЛОГО ТЕАТРА
«МАРИЯ СТЮАРТ» Ф.ШИЛЛЕРА НА СЦЕНЕ МАЛОГО ТЕАТРА
«МАРИЯ СТЮАРТ» Ф.ШИЛЛЕРА НА СЦЕНЕ МАЛОГО ТЕАТРА
Из книги Н.А. Смирновой «Воспоминания»
Волнующей постановкой была возобновленная в сезон 1910/11 года «Мария Стюарт» Шиллера. Роль Марии А.И. Южин решил дать В. Н. Пашенной, а Елизаветы — А.А. Яблочкиной и мне.
После неудавшейся Франчески Мария была первой трагической ролью, которую предстояло играть Вере Николаевне. В кулуарах театра по поводу этого назначения говорили, что молодой артистке не справиться с ролью, что у всех еще в памяти М.Н. Ермолова. Но Южин сделал так, как решил. На лето Южин пригласил Пашенную к себе в деревню и помогал ей в работе над Марией. Я тоже летом занялась Елизаветой. Мне помогал Николай Ефимович (Эфрос – муж Н.Смирновой, знаменитый критик и театровед. – М.Р.) и своими советами и тем, что достал много исторических книг, относящихся к эпохе царствования Елизаветы.
Мне не хотелось играть эту роль. В провинции я играла Марию, и роль несчастной королевы, опоэтизированной Шиллером и привлекающей все симпатии зрителя, нравилась мне много больше. Я просила Южина дать мне играть в очередь с Пашенной. Южин отказал и приводил очень неубедительные для меня доводы отказа вроде того, что я недостаточно молода для шиллеровской Марии (мне было тогда 36 лет), недостаточно женственна, но я подозревала, что все это дипломатические уловки.
Вот что я писала в своем дневнике во время летней поездки с Малым театром.
«Варшава. 29 апреля 1910 года.
Вот уже четыре дня живу в необыкновенно мучительном состоянии. Большая и глубокая боль в душе, из чего она состоит—не разберусь. Крушение мечты, обида, уязвленное самолюбие, а главное — неожиданность. Сегодня буду говорить с Южиным. Чем кончится, не знаю. Может быть, придется уйти из Малого театра...»
И дальше: «Разговор с Южиным мало успокоил меня. Как-то смутно все же на душе, много сомнений. Но какой замечательный этот большой, сильный, на вид железный человек. Мягкий и нежный, как женщина, какой прекрасный, добрый и чуткий. Я его очень люблю».
Не помню, чем меня так очаровал тогда Александр Иванович, но помнится, что он советовал мне еще и еще подумать, убеждал, что роль Елизаветы интереснее, а уж если я непременно хочу играть Марию, то пусть будет по-моему.
Он посеял тогда в моей душе много сомнений, и вопрос остался нерешенным. Через несколько месяцев я писала в дневнике: «Как смешно теперь вспомнить, что я поистине волновалась тем, что не я играю Марию Стюарт, был обижена. Теперь, когда мне предоставлен выбор, когда я много раз внимательно, с мыслью сыграть все это, прочла роль,— она мне показалась скучной, малоинтересной. Совсем другой казалась она мне в молодости, когда я смотрела Марию Стюарт на сцене, другой казалась и тогда, когда я играла ее в провинции, выхватив две сцены и проведя их на нервах и темпераменте. Теперь хотелось найти в роли захватывающие душу переживания, и их я не нашла. Поэзия и величие кроткого страдания не влекут меня. Мне теперь уже больше понравилась умная, хитрая, честолюбивая Елизавета, хотя и ее можно было написать интереснее, чем это сделал Шиллер. Все написано слишком примитивно, без тонкости и изящества. Все-таки буду играть Елизавету. Как смешно? Из-за чего же я мучилась в Варшаве и почему мне казалось, что меня обидели?»
Когда начались репетиции «Марии Стюарт», сразу выяснилось, что Пашенной действительно не легко будет справиться с ролью, но она приступила к работе смело и уверенно. Это была уверенность молодости. Пашенная на вид внешне совсем не волновалась, держала себя очень непринужденно и даже слегка вызывающе по отношению к сомневавшимся в ее силах и возможностях.
Совсем иначе вела она себя при возобновлении «Марии Стюарт», уже сложившейся актрисой с большим именем, десять лет спустя, под режиссерством Александра Акимовича Санина. Она заново переделала роль и на репетициях была серьезна, взволнованна и сосредоточенна.
С большим волнением приступила я к работе над Елизаветой. Играть приходилось непосредственно после Г. Н. Федотовой и в очередь с А. А. Яблочкиной.
Я задумала сыграть не шиллеровскую, а историческую Елизавету, сделав из нее яркую характерную фигуру и использовав при этом свои индивидуальные особенности. Я вычитала, что Елизавета была среднего роста (как и я) и очень старалась всячески сделать себя выше и представительнее. На официальных приемах она, что называется, «пыжилась». В интимной жизни и в неофициальных разговорах со своими приближенными она сбрасывала с себя напускное величие, была груба, резка, часто бранилась, как мужчина. Таким рисовался мне ее внешний образ. А внутренне я хотела сделать ее горячей, убежденной хранительницей британской монархии, умной женщиной, понимавшей, что Мария—центр, вокруг которого собираются католики, желающие свергнуть протестантку, незаконную дочь Генриха VIII, и посадить на ее место слабую, женственную королеву Марию, которая будет выполнять их планы. Мне казалось, что Елизавета борется с Марией не только из личного соперничества, но во имя блага вверенного ей государства. В шиллеровском тексте можно было найти материал для такого толкования, но осуществить в полной мере мои намерения мне помешали «традиции», по которым Елизавета должна быть везде королевой, со всеми аксессуарами величия, то есть с особенной «королевской» походкой, манерами и речью.
Ставил пьесу И. С. Платон, в то время еще придерживавшийся «традиций» и постоянно приводивший мне в пример исполнение Федотовой и Яблочкиной. Я была в Малом театре всего два года, и у меня нехватило смелости настоять на своем. Я кое в чем уступала, сомневалась в своей правоте, образ потерял четкость и получился не такой, как я его задумала.
Приведу один курьезный случай, иллюстрирующий, как в постановке придерживались традиционного исполнения. Во втором действии Елизавета принимает иностранных послов. Я прочла в романе (кажется, Вальтер-Скотта) описание ритуала приема и начала сцену, придерживаясь прочитанного, стоя на ступенях трона с державой и скипетром в руках.
И. С. Платон предложил мне вести сцену сидя, говоря, что королеве не подобает стоять. Я начала спорить. Тогда Платон крикнул, подняв голову вверх, к колосникам, где в это время находился заведующий машинной частью, старинный работник театра Коноплев:
«Коноплев!»
«Что вам?» — раздался сверху голос.
«Скажи, — продолжал Платон, — Гликерия Николаевна в этой сцене сидела или стояла?»
«Сидела», — крикнул сверху Коноплев.
«Вот слышите, Гликерия Николаевна сидела», — обратился ко мне Иван Степаныч.
Спорить было бесполезно. Гликерия Николаевна была для всех авторитетом. Я подчинилась и села.
Сцена идет, вдруг сверху раздается:
«Стойте, стойте!»
Мы остановились.
«Гликерия Николаевна стала сидеть, когда у нее заболели ноги, а раньше она стояла».
Я получила разрешение принимать послов стоя.
При постоянном напоминании о том, как играла Гликерия Николаевна (а играла она очень хорошо), трудно было создавать что-то свое. Яблочкину я намеренно не смотрела, чтобы не путать свой образ.
Спектакль, помнится мне, имел успех. Мнения относительно исполнения Елизаветы Яблочкиной и мною разделились. Некоторые, в том числе К. Н. Рыбаков, очень одобряли меня, другие находили, что правильнее и лучше играет Яблочкина. К числу последних принадлежали режиссер и Южин. Я не унывала и продолжала работать над ролью, но считаю, что по-настоящему хорошо я сыграла ее только один раз — через месяц после смерти моего мужа, в ноябре 1923 года.
После смерти Николая Ефимовича мне казалось, что я никогда не смогу больше играть, что у меня не хватит сил выйти на сцену. Южин уговаривал меня как можно скорее взять себя в руки и приступить к работе. «Это отвлечет вас от вашего горя, заставит хоть на время уйти от воспоминаний и сожалений». — «Ну, что ж, — думала я, — провал так провал, ведь жить и работать надо, пусть будет, что будет», и я согласилась, чтобы меня включили в репертуар. Утром в день спектакля я пробовала повторить роль, ничего не выходило, я останавливалась на каком-нибудь слове, и мысли опять возвращались к невозвратимой потере. Пошла на спектакль словно во сне. Вошла в свою уборную, где месяц тому назад вот в этом кресле, возле зеркала, сидел Николай Ефимович, пришедший за мной к концу спектакля. Сердце у меня заныло, я почувствовала себя такой одинокой, несчастной, что горько заплакала и не могла начать гримироваться.
Все, и наш гример, замечательный художник, Николай Максимович Сорокин и одевавшая меня костюмерша, отнеслись ко мне с нежной заботливостью, вниманием, лаской и уговаривали меня взять себя в руки. Я собрала все силы и точно окаменела. Меня загримировали, одели, и я пошла на сцену. Я была совершенно пустая, ничего решительно не чувствовала, и мне казалось, что я не помню ни одного слова роли. Заиграла музыка, я взяла руку графа Лейстера (не помню, кто его играл в этом спектакле — П. М. Садовский или М. Ф. Ленин), шесть пажей несли мой громадный шлейф, все это были мои ученики, сочувствующими глазами смотревшие на меня, блеснул привычный свет рампы, я двигалась, как кукла, и взошла на ступени трона...
Владимир Александрович Зайцев, наш главный суфлер, очень волновавшийся за меня, громко сказал мне первые слова роли, и я продолжала машинально говорить стихи, как грамофонная пластинка. Прием послов окончен. Я села, лорды расположились за столом, поставленным на середине сцены. После какой-то моей реплики Михаил Семенович Нароков не сразу ответил мне, сделал какое-то движение, словно собираясь подойти ко мне, и не своим голосом начал говорить. Дальше все пошло гладко.
Когда кончилось действие, раздались аплодисменты, более сильные, чем обычно; вызывали несколько раз. Михаил Семенович подошел ко мне и сказал: «Вы заметили, что я остановился и был поражен вашей игрой сегодня, вашими интонациями, глубокими и проникновенными. Слова:
«Туманно небо над страною этой.
Удар ужасный, неизбежный, близкий
Грозит и дому моему и сердцу», — вы сказали так, что у меня сердце дрогнуло.
А я не помнила, как я играла. Мне казалось, что кто-то глубоко во мне сидящий говорит и чувствует за меня.
В четвертом действии, после подписания приговора, когда публика обычно ненавидит Елизавету и вызовы бывают очень скупые, в этот раз бурно аплодировали. Кто-то из актеров сказал мне, что я на этот раз нашла совсем новые краски, новые черты в образе, он стал сложнее, интереснее, значительней и глубже.
Повторить этого я не могла и больше уже ни разу так не играла.
Я привела этот случай потому, что он интересен для, психологии актерского творчества.
Очевидно, я ушла в глубь самой себя и выявила во всей полноте то, что думала и чувствовала в лучшие минуты вдохновения, создавая роль. В этот раз меня ничто не отвлекало, я была «в кругу», по выражению К. С. Станиславского. Я не боялась играть по-своему, забыла о режиссере, о традициях, о сравнениях.
Раз я уж заговорила о вторичном возобновлении «Марии Стюарт», то закончу об этом спектакле, чтобы больше к нему не возвращаться. В этой постановке он был много совершеннее первого и в смысле режиссерском и в смысле актерского исполнения.
Все актеры выросли за десять лет, прошедшие с того времени. Пашенная, в первой постановке игравшая по-ученически, теперь давала в сценах первого действия поэтичный, красивый, полный королевского достоинства образ, сдержанно, затаив в глубине всю силу бурлящих чувств, начинала она сцену свидания с Елизаветой и раскрывала всю силу темперамента в конце сцены, начиная со слов: «Прочь от меня смиренье, кротость агнца, терпение, лети на небеса!» В последнем действии она была трогательна, величественно проста и мудра перед лицом смерти.
А. А. Остужев — Мортимер — пылкий, безрассудный юноша, безумно влюбленный в Марию, беззаветно преданный ей. Вдохновленный задуманным планом освобождения Марии, он находит в себе уменье носить маску перед теми, от кого хочет скрыть этот план. и детски доверчив с теми, кого считает своими друзьями.
П.М. Садовский и М.Ф. Ленин создали очень эффектного и выразительного Лейстера, любимца Елизаветы, продавшего себя за карьеру, умеющего войти в доверие к королеве, уверенного в себе и заносчивого со всеми, кроме нее.
С. В. Айдаров делал рыцаря Паулета выдержанным, суровым, честным, прямым, верным слугой королевы, справедливым и благоразумным. Е. А. Лепковский передавал с мягкой добротой и человечностью образ старика графа Шрюсбюри, вызывая большую симпатию зрителей.
М. С. Нарокову в роли Берлэя недоставало тонкого коварства и дьявольской жестокости. В небольшой роли французского посла выдвинулся на первый план только что вступивший в труппу В. Р. Ольховский и обратил на себя общее внимание красотой и яркой характерностью образа настоящего француза.
Красивые и эффектные декорации и костюмы переносили в эпоху Елизаветы и передавали романтику Шиллера. Спектакль имел большой успех.
Из книги Н.А. Смирновой «Воспоминания»
Волнующей постановкой была возобновленная в сезон 1910/11 года «Мария Стюарт» Шиллера. Роль Марии А.И. Южин решил дать В. Н. Пашенной, а Елизаветы — А.А. Яблочкиной и мне.
После неудавшейся Франчески Мария была первой трагической ролью, которую предстояло играть Вере Николаевне. В кулуарах театра по поводу этого назначения говорили, что молодой артистке не справиться с ролью, что у всех еще в памяти М.Н. Ермолова. Но Южин сделал так, как решил. На лето Южин пригласил Пашенную к себе в деревню и помогал ей в работе над Марией. Я тоже летом занялась Елизаветой. Мне помогал Николай Ефимович (Эфрос – муж Н.Смирновой, знаменитый критик и театровед. – М.Р.) и своими советами и тем, что достал много исторических книг, относящихся к эпохе царствования Елизаветы.
Мне не хотелось играть эту роль. В провинции я играла Марию, и роль несчастной королевы, опоэтизированной Шиллером и привлекающей все симпатии зрителя, нравилась мне много больше. Я просила Южина дать мне играть в очередь с Пашенной. Южин отказал и приводил очень неубедительные для меня доводы отказа вроде того, что я недостаточно молода для шиллеровской Марии (мне было тогда 36 лет), недостаточно женственна, но я подозревала, что все это дипломатические уловки.
Вот что я писала в своем дневнике во время летней поездки с Малым театром.
«Варшава. 29 апреля 1910 года.
Вот уже четыре дня живу в необыкновенно мучительном состоянии. Большая и глубокая боль в душе, из чего она состоит—не разберусь. Крушение мечты, обида, уязвленное самолюбие, а главное — неожиданность. Сегодня буду говорить с Южиным. Чем кончится, не знаю. Может быть, придется уйти из Малого театра...»
И дальше: «Разговор с Южиным мало успокоил меня. Как-то смутно все же на душе, много сомнений. Но какой замечательный этот большой, сильный, на вид железный человек. Мягкий и нежный, как женщина, какой прекрасный, добрый и чуткий. Я его очень люблю».
Не помню, чем меня так очаровал тогда Александр Иванович, но помнится, что он советовал мне еще и еще подумать, убеждал, что роль Елизаветы интереснее, а уж если я непременно хочу играть Марию, то пусть будет по-моему.
Он посеял тогда в моей душе много сомнений, и вопрос остался нерешенным. Через несколько месяцев я писала в дневнике: «Как смешно теперь вспомнить, что я поистине волновалась тем, что не я играю Марию Стюарт, был обижена. Теперь, когда мне предоставлен выбор, когда я много раз внимательно, с мыслью сыграть все это, прочла роль,— она мне показалась скучной, малоинтересной. Совсем другой казалась она мне в молодости, когда я смотрела Марию Стюарт на сцене, другой казалась и тогда, когда я играла ее в провинции, выхватив две сцены и проведя их на нервах и темпераменте. Теперь хотелось найти в роли захватывающие душу переживания, и их я не нашла. Поэзия и величие кроткого страдания не влекут меня. Мне теперь уже больше понравилась умная, хитрая, честолюбивая Елизавета, хотя и ее можно было написать интереснее, чем это сделал Шиллер. Все написано слишком примитивно, без тонкости и изящества. Все-таки буду играть Елизавету. Как смешно? Из-за чего же я мучилась в Варшаве и почему мне казалось, что меня обидели?»
Когда начались репетиции «Марии Стюарт», сразу выяснилось, что Пашенной действительно не легко будет справиться с ролью, но она приступила к работе смело и уверенно. Это была уверенность молодости. Пашенная на вид внешне совсем не волновалась, держала себя очень непринужденно и даже слегка вызывающе по отношению к сомневавшимся в ее силах и возможностях.
Совсем иначе вела она себя при возобновлении «Марии Стюарт», уже сложившейся актрисой с большим именем, десять лет спустя, под режиссерством Александра Акимовича Санина. Она заново переделала роль и на репетициях была серьезна, взволнованна и сосредоточенна.
С большим волнением приступила я к работе над Елизаветой. Играть приходилось непосредственно после Г. Н. Федотовой и в очередь с А. А. Яблочкиной.
Я задумала сыграть не шиллеровскую, а историческую Елизавету, сделав из нее яркую характерную фигуру и использовав при этом свои индивидуальные особенности. Я вычитала, что Елизавета была среднего роста (как и я) и очень старалась всячески сделать себя выше и представительнее. На официальных приемах она, что называется, «пыжилась». В интимной жизни и в неофициальных разговорах со своими приближенными она сбрасывала с себя напускное величие, была груба, резка, часто бранилась, как мужчина. Таким рисовался мне ее внешний образ. А внутренне я хотела сделать ее горячей, убежденной хранительницей британской монархии, умной женщиной, понимавшей, что Мария—центр, вокруг которого собираются католики, желающие свергнуть протестантку, незаконную дочь Генриха VIII, и посадить на ее место слабую, женственную королеву Марию, которая будет выполнять их планы. Мне казалось, что Елизавета борется с Марией не только из личного соперничества, но во имя блага вверенного ей государства. В шиллеровском тексте можно было найти материал для такого толкования, но осуществить в полной мере мои намерения мне помешали «традиции», по которым Елизавета должна быть везде королевой, со всеми аксессуарами величия, то есть с особенной «королевской» походкой, манерами и речью.
Ставил пьесу И. С. Платон, в то время еще придерживавшийся «традиций» и постоянно приводивший мне в пример исполнение Федотовой и Яблочкиной. Я была в Малом театре всего два года, и у меня нехватило смелости настоять на своем. Я кое в чем уступала, сомневалась в своей правоте, образ потерял четкость и получился не такой, как я его задумала.
Приведу один курьезный случай, иллюстрирующий, как в постановке придерживались традиционного исполнения. Во втором действии Елизавета принимает иностранных послов. Я прочла в романе (кажется, Вальтер-Скотта) описание ритуала приема и начала сцену, придерживаясь прочитанного, стоя на ступенях трона с державой и скипетром в руках.
И. С. Платон предложил мне вести сцену сидя, говоря, что королеве не подобает стоять. Я начала спорить. Тогда Платон крикнул, подняв голову вверх, к колосникам, где в это время находился заведующий машинной частью, старинный работник театра Коноплев:
«Коноплев!»
«Что вам?» — раздался сверху голос.
«Скажи, — продолжал Платон, — Гликерия Николаевна в этой сцене сидела или стояла?»
«Сидела», — крикнул сверху Коноплев.
«Вот слышите, Гликерия Николаевна сидела», — обратился ко мне Иван Степаныч.
Спорить было бесполезно. Гликерия Николаевна была для всех авторитетом. Я подчинилась и села.
Сцена идет, вдруг сверху раздается:
«Стойте, стойте!»
Мы остановились.
«Гликерия Николаевна стала сидеть, когда у нее заболели ноги, а раньше она стояла».
Я получила разрешение принимать послов стоя.
При постоянном напоминании о том, как играла Гликерия Николаевна (а играла она очень хорошо), трудно было создавать что-то свое. Яблочкину я намеренно не смотрела, чтобы не путать свой образ.
Спектакль, помнится мне, имел успех. Мнения относительно исполнения Елизаветы Яблочкиной и мною разделились. Некоторые, в том числе К. Н. Рыбаков, очень одобряли меня, другие находили, что правильнее и лучше играет Яблочкина. К числу последних принадлежали режиссер и Южин. Я не унывала и продолжала работать над ролью, но считаю, что по-настоящему хорошо я сыграла ее только один раз — через месяц после смерти моего мужа, в ноябре 1923 года.После смерти Николая Ефимовича мне казалось, что я никогда не смогу больше играть, что у меня не хватит сил выйти на сцену. Южин уговаривал меня как можно скорее взять себя в руки и приступить к работе. «Это отвлечет вас от вашего горя, заставит хоть на время уйти от воспоминаний и сожалений». — «Ну, что ж, — думала я, — провал так провал, ведь жить и работать надо, пусть будет, что будет», и я согласилась, чтобы меня включили в репертуар. Утром в день спектакля я пробовала повторить роль, ничего не выходило, я останавливалась на каком-нибудь слове, и мысли опять возвращались к невозвратимой потере. Пошла на спектакль словно во сне. Вошла в свою уборную, где месяц тому назад вот в этом кресле, возле зеркала, сидел Николай Ефимович, пришедший за мной к концу спектакля. Сердце у меня заныло, я почувствовала себя такой одинокой, несчастной, что горько заплакала и не могла начать гримироваться.
Все, и наш гример, замечательный художник, Николай Максимович Сорокин и одевавшая меня костюмерша, отнеслись ко мне с нежной заботливостью, вниманием, лаской и уговаривали меня взять себя в руки. Я собрала все силы и точно окаменела. Меня загримировали, одели, и я пошла на сцену. Я была совершенно пустая, ничего решительно не чувствовала, и мне казалось, что я не помню ни одного слова роли. Заиграла музыка, я взяла руку графа Лейстера (не помню, кто его играл в этом спектакле — П. М. Садовский или М. Ф. Ленин), шесть пажей несли мой громадный шлейф, все это были мои ученики, сочувствующими глазами смотревшие на меня, блеснул привычный свет рампы, я двигалась, как кукла, и взошла на ступени трона...
Владимир Александрович Зайцев, наш главный суфлер, очень волновавшийся за меня, громко сказал мне первые слова роли, и я продолжала машинально говорить стихи, как грамофонная пластинка. Прием послов окончен. Я села, лорды расположились за столом, поставленным на середине сцены. После какой-то моей реплики Михаил Семенович Нароков не сразу ответил мне, сделал какое-то движение, словно собираясь подойти ко мне, и не своим голосом начал говорить. Дальше все пошло гладко.
Когда кончилось действие, раздались аплодисменты, более сильные, чем обычно; вызывали несколько раз. Михаил Семенович подошел ко мне и сказал: «Вы заметили, что я остановился и был поражен вашей игрой сегодня, вашими интонациями, глубокими и проникновенными. Слова:
«Туманно небо над страною этой.
Удар ужасный, неизбежный, близкий
Грозит и дому моему и сердцу», — вы сказали так, что у меня сердце дрогнуло.
А я не помнила, как я играла. Мне казалось, что кто-то глубоко во мне сидящий говорит и чувствует за меня.
В четвертом действии, после подписания приговора, когда публика обычно ненавидит Елизавету и вызовы бывают очень скупые, в этот раз бурно аплодировали. Кто-то из актеров сказал мне, что я на этот раз нашла совсем новые краски, новые черты в образе, он стал сложнее, интереснее, значительней и глубже.
Повторить этого я не могла и больше уже ни разу так не играла.
Я привела этот случай потому, что он интересен для, психологии актерского творчества.
Очевидно, я ушла в глубь самой себя и выявила во всей полноте то, что думала и чувствовала в лучшие минуты вдохновения, создавая роль. В этот раз меня ничто не отвлекало, я была «в кругу», по выражению К. С. Станиславского. Я не боялась играть по-своему, забыла о режиссере, о традициях, о сравнениях.
Раз я уж заговорила о вторичном возобновлении «Марии Стюарт», то закончу об этом спектакле, чтобы больше к нему не возвращаться. В этой постановке он был много совершеннее первого и в смысле режиссерском и в смысле актерского исполнения.
Все актеры выросли за десять лет, прошедшие с того времени. Пашенная, в первой постановке игравшая по-ученически, теперь давала в сценах первого действия поэтичный, красивый, полный королевского достоинства образ, сдержанно, затаив в глубине всю силу бурлящих чувств, начинала она сцену свидания с Елизаветой и раскрывала всю силу темперамента в конце сцены, начиная со слов: «Прочь от меня смиренье, кротость агнца, терпение, лети на небеса!» В последнем действии она была трогательна, величественно проста и мудра перед лицом смерти.
А. А. Остужев — Мортимер — пылкий, безрассудный юноша, безумно влюбленный в Марию, беззаветно преданный ей. Вдохновленный задуманным планом освобождения Марии, он находит в себе уменье носить маску перед теми, от кого хочет скрыть этот план. и детски доверчив с теми, кого считает своими друзьями.
П.М. Садовский и М.Ф. Ленин создали очень эффектного и выразительного Лейстера, любимца Елизаветы, продавшего себя за карьеру, умеющего войти в доверие к королеве, уверенного в себе и заносчивого со всеми, кроме нее.
С. В. Айдаров делал рыцаря Паулета выдержанным, суровым, честным, прямым, верным слугой королевы, справедливым и благоразумным. Е. А. Лепковский передавал с мягкой добротой и человечностью образ старика графа Шрюсбюри, вызывая большую симпатию зрителей.
М. С. Нарокову в роли Берлэя недоставало тонкого коварства и дьявольской жестокости. В небольшой роли французского посла выдвинулся на первый план только что вступивший в труппу В. Р. Ольховский и обратил на себя общее внимание красотой и яркой характерностью образа настоящего француза.
Красивые и эффектные декорации и костюмы переносили в эпоху Елизаветы и передавали романтику Шиллера. Спектакль имел большой успех.
Дата публикации: 20.01.2006
«МАРИЯ СТЮАРТ» Ф.ШИЛЛЕРА НА СЦЕНЕ МАЛОГО ТЕАТРА
Из книги Н.А. Смирновой «Воспоминания»
Волнующей постановкой была возобновленная в сезон 1910/11 года «Мария Стюарт» Шиллера. Роль Марии А.И. Южин решил дать В. Н. Пашенной, а Елизаветы — А.А. Яблочкиной и мне.
После неудавшейся Франчески Мария была первой трагической ролью, которую предстояло играть Вере Николаевне. В кулуарах театра по поводу этого назначения говорили, что молодой артистке не справиться с ролью, что у всех еще в памяти М.Н. Ермолова. Но Южин сделал так, как решил. На лето Южин пригласил Пашенную к себе в деревню и помогал ей в работе над Марией. Я тоже летом занялась Елизаветой. Мне помогал Николай Ефимович (Эфрос – муж Н.Смирновой, знаменитый критик и театровед. – М.Р.) и своими советами и тем, что достал много исторических книг, относящихся к эпохе царствования Елизаветы.
Мне не хотелось играть эту роль. В провинции я играла Марию, и роль несчастной королевы, опоэтизированной Шиллером и привлекающей все симпатии зрителя, нравилась мне много больше. Я просила Южина дать мне играть в очередь с Пашенной. Южин отказал и приводил очень неубедительные для меня доводы отказа вроде того, что я недостаточно молода для шиллеровской Марии (мне было тогда 36 лет), недостаточно женственна, но я подозревала, что все это дипломатические уловки.
Вот что я писала в своем дневнике во время летней поездки с Малым театром.
«Варшава. 29 апреля 1910 года.
Вот уже четыре дня живу в необыкновенно мучительном состоянии. Большая и глубокая боль в душе, из чего она состоит—не разберусь. Крушение мечты, обида, уязвленное самолюбие, а главное — неожиданность. Сегодня буду говорить с Южиным. Чем кончится, не знаю. Может быть, придется уйти из Малого театра...»
И дальше: «Разговор с Южиным мало успокоил меня. Как-то смутно все же на душе, много сомнений. Но какой замечательный этот большой, сильный, на вид железный человек. Мягкий и нежный, как женщина, какой прекрасный, добрый и чуткий. Я его очень люблю».
Не помню, чем меня так очаровал тогда Александр Иванович, но помнится, что он советовал мне еще и еще подумать, убеждал, что роль Елизаветы интереснее, а уж если я непременно хочу играть Марию, то пусть будет по-моему.
Он посеял тогда в моей душе много сомнений, и вопрос остался нерешенным. Через несколько месяцев я писала в дневнике: «Как смешно теперь вспомнить, что я поистине волновалась тем, что не я играю Марию Стюарт, был обижена. Теперь, когда мне предоставлен выбор, когда я много раз внимательно, с мыслью сыграть все это, прочла роль,— она мне показалась скучной, малоинтересной. Совсем другой казалась она мне в молодости, когда я смотрела Марию Стюарт на сцене, другой казалась и тогда, когда я играла ее в провинции, выхватив две сцены и проведя их на нервах и темпераменте. Теперь хотелось найти в роли захватывающие душу переживания, и их я не нашла. Поэзия и величие кроткого страдания не влекут меня. Мне теперь уже больше понравилась умная, хитрая, честолюбивая Елизавета, хотя и ее можно было написать интереснее, чем это сделал Шиллер. Все написано слишком примитивно, без тонкости и изящества. Все-таки буду играть Елизавету. Как смешно? Из-за чего же я мучилась в Варшаве и почему мне казалось, что меня обидели?»
Когда начались репетиции «Марии Стюарт», сразу выяснилось, что Пашенной действительно не легко будет справиться с ролью, но она приступила к работе смело и уверенно. Это была уверенность молодости. Пашенная на вид внешне совсем не волновалась, держала себя очень непринужденно и даже слегка вызывающе по отношению к сомневавшимся в ее силах и возможностях.
Совсем иначе вела она себя при возобновлении «Марии Стюарт», уже сложившейся актрисой с большим именем, десять лет спустя, под режиссерством Александра Акимовича Санина. Она заново переделала роль и на репетициях была серьезна, взволнованна и сосредоточенна.
С большим волнением приступила я к работе над Елизаветой. Играть приходилось непосредственно после Г. Н. Федотовой и в очередь с А. А. Яблочкиной.
Я задумала сыграть не шиллеровскую, а историческую Елизавету, сделав из нее яркую характерную фигуру и использовав при этом свои индивидуальные особенности. Я вычитала, что Елизавета была среднего роста (как и я) и очень старалась всячески сделать себя выше и представительнее. На официальных приемах она, что называется, «пыжилась». В интимной жизни и в неофициальных разговорах со своими приближенными она сбрасывала с себя напускное величие, была груба, резка, часто бранилась, как мужчина. Таким рисовался мне ее внешний образ. А внутренне я хотела сделать ее горячей, убежденной хранительницей британской монархии, умной женщиной, понимавшей, что Мария—центр, вокруг которого собираются католики, желающие свергнуть протестантку, незаконную дочь Генриха VIII, и посадить на ее место слабую, женственную королеву Марию, которая будет выполнять их планы. Мне казалось, что Елизавета борется с Марией не только из личного соперничества, но во имя блага вверенного ей государства. В шиллеровском тексте можно было найти материал для такого толкования, но осуществить в полной мере мои намерения мне помешали «традиции», по которым Елизавета должна быть везде королевой, со всеми аксессуарами величия, то есть с особенной «королевской» походкой, манерами и речью.
Ставил пьесу И. С. Платон, в то время еще придерживавшийся «традиций» и постоянно приводивший мне в пример исполнение Федотовой и Яблочкиной. Я была в Малом театре всего два года, и у меня нехватило смелости настоять на своем. Я кое в чем уступала, сомневалась в своей правоте, образ потерял четкость и получился не такой, как я его задумала.
Приведу один курьезный случай, иллюстрирующий, как в постановке придерживались традиционного исполнения. Во втором действии Елизавета принимает иностранных послов. Я прочла в романе (кажется, Вальтер-Скотта) описание ритуала приема и начала сцену, придерживаясь прочитанного, стоя на ступенях трона с державой и скипетром в руках.
И. С. Платон предложил мне вести сцену сидя, говоря, что королеве не подобает стоять. Я начала спорить. Тогда Платон крикнул, подняв голову вверх, к колосникам, где в это время находился заведующий машинной частью, старинный работник театра Коноплев:
«Коноплев!»
«Что вам?» — раздался сверху голос.
«Скажи, — продолжал Платон, — Гликерия Николаевна в этой сцене сидела или стояла?»
«Сидела», — крикнул сверху Коноплев.
«Вот слышите, Гликерия Николаевна сидела», — обратился ко мне Иван Степаныч.
Спорить было бесполезно. Гликерия Николаевна была для всех авторитетом. Я подчинилась и села.
Сцена идет, вдруг сверху раздается:
«Стойте, стойте!»
Мы остановились.
«Гликерия Николаевна стала сидеть, когда у нее заболели ноги, а раньше она стояла».
Я получила разрешение принимать послов стоя.
При постоянном напоминании о том, как играла Гликерия Николаевна (а играла она очень хорошо), трудно было создавать что-то свое. Яблочкину я намеренно не смотрела, чтобы не путать свой образ.
Спектакль, помнится мне, имел успех. Мнения относительно исполнения Елизаветы Яблочкиной и мною разделились. Некоторые, в том числе К. Н. Рыбаков, очень одобряли меня, другие находили, что правильнее и лучше играет Яблочкина. К числу последних принадлежали режиссер и Южин. Я не унывала и продолжала работать над ролью, но считаю, что по-настоящему хорошо я сыграла ее только один раз — через месяц после смерти моего мужа, в ноябре 1923 года.
После смерти Николая Ефимовича мне казалось, что я никогда не смогу больше играть, что у меня не хватит сил выйти на сцену. Южин уговаривал меня как можно скорее взять себя в руки и приступить к работе. «Это отвлечет вас от вашего горя, заставит хоть на время уйти от воспоминаний и сожалений». — «Ну, что ж, — думала я, — провал так провал, ведь жить и работать надо, пусть будет, что будет», и я согласилась, чтобы меня включили в репертуар. Утром в день спектакля я пробовала повторить роль, ничего не выходило, я останавливалась на каком-нибудь слове, и мысли опять возвращались к невозвратимой потере. Пошла на спектакль словно во сне. Вошла в свою уборную, где месяц тому назад вот в этом кресле, возле зеркала, сидел Николай Ефимович, пришедший за мной к концу спектакля. Сердце у меня заныло, я почувствовала себя такой одинокой, несчастной, что горько заплакала и не могла начать гримироваться.
Все, и наш гример, замечательный художник, Николай Максимович Сорокин и одевавшая меня костюмерша, отнеслись ко мне с нежной заботливостью, вниманием, лаской и уговаривали меня взять себя в руки. Я собрала все силы и точно окаменела. Меня загримировали, одели, и я пошла на сцену. Я была совершенно пустая, ничего решительно не чувствовала, и мне казалось, что я не помню ни одного слова роли. Заиграла музыка, я взяла руку графа Лейстера (не помню, кто его играл в этом спектакле — П. М. Садовский или М. Ф. Ленин), шесть пажей несли мой громадный шлейф, все это были мои ученики, сочувствующими глазами смотревшие на меня, блеснул привычный свет рампы, я двигалась, как кукла, и взошла на ступени трона...
Владимир Александрович Зайцев, наш главный суфлер, очень волновавшийся за меня, громко сказал мне первые слова роли, и я продолжала машинально говорить стихи, как грамофонная пластинка. Прием послов окончен. Я села, лорды расположились за столом, поставленным на середине сцены. После какой-то моей реплики Михаил Семенович Нароков не сразу ответил мне, сделал какое-то движение, словно собираясь подойти ко мне, и не своим голосом начал говорить. Дальше все пошло гладко.
Когда кончилось действие, раздались аплодисменты, более сильные, чем обычно; вызывали несколько раз. Михаил Семенович подошел ко мне и сказал: «Вы заметили, что я остановился и был поражен вашей игрой сегодня, вашими интонациями, глубокими и проникновенными. Слова:
«Туманно небо над страною этой.
Удар ужасный, неизбежный, близкий
Грозит и дому моему и сердцу», — вы сказали так, что у меня сердце дрогнуло.
А я не помнила, как я играла. Мне казалось, что кто-то глубоко во мне сидящий говорит и чувствует за меня.
В четвертом действии, после подписания приговора, когда публика обычно ненавидит Елизавету и вызовы бывают очень скупые, в этот раз бурно аплодировали. Кто-то из актеров сказал мне, что я на этот раз нашла совсем новые краски, новые черты в образе, он стал сложнее, интереснее, значительней и глубже.
Повторить этого я не могла и больше уже ни разу так не играла.
Я привела этот случай потому, что он интересен для, психологии актерского творчества.
Очевидно, я ушла в глубь самой себя и выявила во всей полноте то, что думала и чувствовала в лучшие минуты вдохновения, создавая роль. В этот раз меня ничто не отвлекало, я была «в кругу», по выражению К. С. Станиславского. Я не боялась играть по-своему, забыла о режиссере, о традициях, о сравнениях.
Раз я уж заговорила о вторичном возобновлении «Марии Стюарт», то закончу об этом спектакле, чтобы больше к нему не возвращаться. В этой постановке он был много совершеннее первого и в смысле режиссерском и в смысле актерского исполнения.
Все актеры выросли за десять лет, прошедшие с того времени. Пашенная, в первой постановке игравшая по-ученически, теперь давала в сценах первого действия поэтичный, красивый, полный королевского достоинства образ, сдержанно, затаив в глубине всю силу бурлящих чувств, начинала она сцену свидания с Елизаветой и раскрывала всю силу темперамента в конце сцены, начиная со слов: «Прочь от меня смиренье, кротость агнца, терпение, лети на небеса!» В последнем действии она была трогательна, величественно проста и мудра перед лицом смерти.
А. А. Остужев — Мортимер — пылкий, безрассудный юноша, безумно влюбленный в Марию, беззаветно преданный ей. Вдохновленный задуманным планом освобождения Марии, он находит в себе уменье носить маску перед теми, от кого хочет скрыть этот план. и детски доверчив с теми, кого считает своими друзьями.
П.М. Садовский и М.Ф. Ленин создали очень эффектного и выразительного Лейстера, любимца Елизаветы, продавшего себя за карьеру, умеющего войти в доверие к королеве, уверенного в себе и заносчивого со всеми, кроме нее.
С. В. Айдаров делал рыцаря Паулета выдержанным, суровым, честным, прямым, верным слугой королевы, справедливым и благоразумным. Е. А. Лепковский передавал с мягкой добротой и человечностью образ старика графа Шрюсбюри, вызывая большую симпатию зрителей.
М. С. Нарокову в роли Берлэя недоставало тонкого коварства и дьявольской жестокости. В небольшой роли французского посла выдвинулся на первый план только что вступивший в труппу В. Р. Ольховский и обратил на себя общее внимание красотой и яркой характерностью образа настоящего француза.
Красивые и эффектные декорации и костюмы переносили в эпоху Елизаветы и передавали романтику Шиллера. Спектакль имел большой успех.
Из книги Н.А. Смирновой «Воспоминания»
Волнующей постановкой была возобновленная в сезон 1910/11 года «Мария Стюарт» Шиллера. Роль Марии А.И. Южин решил дать В. Н. Пашенной, а Елизаветы — А.А. Яблочкиной и мне.
После неудавшейся Франчески Мария была первой трагической ролью, которую предстояло играть Вере Николаевне. В кулуарах театра по поводу этого назначения говорили, что молодой артистке не справиться с ролью, что у всех еще в памяти М.Н. Ермолова. Но Южин сделал так, как решил. На лето Южин пригласил Пашенную к себе в деревню и помогал ей в работе над Марией. Я тоже летом занялась Елизаветой. Мне помогал Николай Ефимович (Эфрос – муж Н.Смирновой, знаменитый критик и театровед. – М.Р.) и своими советами и тем, что достал много исторических книг, относящихся к эпохе царствования Елизаветы.
Мне не хотелось играть эту роль. В провинции я играла Марию, и роль несчастной королевы, опоэтизированной Шиллером и привлекающей все симпатии зрителя, нравилась мне много больше. Я просила Южина дать мне играть в очередь с Пашенной. Южин отказал и приводил очень неубедительные для меня доводы отказа вроде того, что я недостаточно молода для шиллеровской Марии (мне было тогда 36 лет), недостаточно женственна, но я подозревала, что все это дипломатические уловки.
Вот что я писала в своем дневнике во время летней поездки с Малым театром.
«Варшава. 29 апреля 1910 года.
Вот уже четыре дня живу в необыкновенно мучительном состоянии. Большая и глубокая боль в душе, из чего она состоит—не разберусь. Крушение мечты, обида, уязвленное самолюбие, а главное — неожиданность. Сегодня буду говорить с Южиным. Чем кончится, не знаю. Может быть, придется уйти из Малого театра...»
И дальше: «Разговор с Южиным мало успокоил меня. Как-то смутно все же на душе, много сомнений. Но какой замечательный этот большой, сильный, на вид железный человек. Мягкий и нежный, как женщина, какой прекрасный, добрый и чуткий. Я его очень люблю».
Не помню, чем меня так очаровал тогда Александр Иванович, но помнится, что он советовал мне еще и еще подумать, убеждал, что роль Елизаветы интереснее, а уж если я непременно хочу играть Марию, то пусть будет по-моему.
Он посеял тогда в моей душе много сомнений, и вопрос остался нерешенным. Через несколько месяцев я писала в дневнике: «Как смешно теперь вспомнить, что я поистине волновалась тем, что не я играю Марию Стюарт, был обижена. Теперь, когда мне предоставлен выбор, когда я много раз внимательно, с мыслью сыграть все это, прочла роль,— она мне показалась скучной, малоинтересной. Совсем другой казалась она мне в молодости, когда я смотрела Марию Стюарт на сцене, другой казалась и тогда, когда я играла ее в провинции, выхватив две сцены и проведя их на нервах и темпераменте. Теперь хотелось найти в роли захватывающие душу переживания, и их я не нашла. Поэзия и величие кроткого страдания не влекут меня. Мне теперь уже больше понравилась умная, хитрая, честолюбивая Елизавета, хотя и ее можно было написать интереснее, чем это сделал Шиллер. Все написано слишком примитивно, без тонкости и изящества. Все-таки буду играть Елизавету. Как смешно? Из-за чего же я мучилась в Варшаве и почему мне казалось, что меня обидели?»
Когда начались репетиции «Марии Стюарт», сразу выяснилось, что Пашенной действительно не легко будет справиться с ролью, но она приступила к работе смело и уверенно. Это была уверенность молодости. Пашенная на вид внешне совсем не волновалась, держала себя очень непринужденно и даже слегка вызывающе по отношению к сомневавшимся в ее силах и возможностях.
Совсем иначе вела она себя при возобновлении «Марии Стюарт», уже сложившейся актрисой с большим именем, десять лет спустя, под режиссерством Александра Акимовича Санина. Она заново переделала роль и на репетициях была серьезна, взволнованна и сосредоточенна.
С большим волнением приступила я к работе над Елизаветой. Играть приходилось непосредственно после Г. Н. Федотовой и в очередь с А. А. Яблочкиной.
Я задумала сыграть не шиллеровскую, а историческую Елизавету, сделав из нее яркую характерную фигуру и использовав при этом свои индивидуальные особенности. Я вычитала, что Елизавета была среднего роста (как и я) и очень старалась всячески сделать себя выше и представительнее. На официальных приемах она, что называется, «пыжилась». В интимной жизни и в неофициальных разговорах со своими приближенными она сбрасывала с себя напускное величие, была груба, резка, часто бранилась, как мужчина. Таким рисовался мне ее внешний образ. А внутренне я хотела сделать ее горячей, убежденной хранительницей британской монархии, умной женщиной, понимавшей, что Мария—центр, вокруг которого собираются католики, желающие свергнуть протестантку, незаконную дочь Генриха VIII, и посадить на ее место слабую, женственную королеву Марию, которая будет выполнять их планы. Мне казалось, что Елизавета борется с Марией не только из личного соперничества, но во имя блага вверенного ей государства. В шиллеровском тексте можно было найти материал для такого толкования, но осуществить в полной мере мои намерения мне помешали «традиции», по которым Елизавета должна быть везде королевой, со всеми аксессуарами величия, то есть с особенной «королевской» походкой, манерами и речью.
Ставил пьесу И. С. Платон, в то время еще придерживавшийся «традиций» и постоянно приводивший мне в пример исполнение Федотовой и Яблочкиной. Я была в Малом театре всего два года, и у меня нехватило смелости настоять на своем. Я кое в чем уступала, сомневалась в своей правоте, образ потерял четкость и получился не такой, как я его задумала.
Приведу один курьезный случай, иллюстрирующий, как в постановке придерживались традиционного исполнения. Во втором действии Елизавета принимает иностранных послов. Я прочла в романе (кажется, Вальтер-Скотта) описание ритуала приема и начала сцену, придерживаясь прочитанного, стоя на ступенях трона с державой и скипетром в руках.
И. С. Платон предложил мне вести сцену сидя, говоря, что королеве не подобает стоять. Я начала спорить. Тогда Платон крикнул, подняв голову вверх, к колосникам, где в это время находился заведующий машинной частью, старинный работник театра Коноплев:
«Коноплев!»
«Что вам?» — раздался сверху голос.
«Скажи, — продолжал Платон, — Гликерия Николаевна в этой сцене сидела или стояла?»
«Сидела», — крикнул сверху Коноплев.
«Вот слышите, Гликерия Николаевна сидела», — обратился ко мне Иван Степаныч.
Спорить было бесполезно. Гликерия Николаевна была для всех авторитетом. Я подчинилась и села.
Сцена идет, вдруг сверху раздается:
«Стойте, стойте!»
Мы остановились.
«Гликерия Николаевна стала сидеть, когда у нее заболели ноги, а раньше она стояла».
Я получила разрешение принимать послов стоя.
При постоянном напоминании о том, как играла Гликерия Николаевна (а играла она очень хорошо), трудно было создавать что-то свое. Яблочкину я намеренно не смотрела, чтобы не путать свой образ.
Спектакль, помнится мне, имел успех. Мнения относительно исполнения Елизаветы Яблочкиной и мною разделились. Некоторые, в том числе К. Н. Рыбаков, очень одобряли меня, другие находили, что правильнее и лучше играет Яблочкина. К числу последних принадлежали режиссер и Южин. Я не унывала и продолжала работать над ролью, но считаю, что по-настоящему хорошо я сыграла ее только один раз — через месяц после смерти моего мужа, в ноябре 1923 года.После смерти Николая Ефимовича мне казалось, что я никогда не смогу больше играть, что у меня не хватит сил выйти на сцену. Южин уговаривал меня как можно скорее взять себя в руки и приступить к работе. «Это отвлечет вас от вашего горя, заставит хоть на время уйти от воспоминаний и сожалений». — «Ну, что ж, — думала я, — провал так провал, ведь жить и работать надо, пусть будет, что будет», и я согласилась, чтобы меня включили в репертуар. Утром в день спектакля я пробовала повторить роль, ничего не выходило, я останавливалась на каком-нибудь слове, и мысли опять возвращались к невозвратимой потере. Пошла на спектакль словно во сне. Вошла в свою уборную, где месяц тому назад вот в этом кресле, возле зеркала, сидел Николай Ефимович, пришедший за мной к концу спектакля. Сердце у меня заныло, я почувствовала себя такой одинокой, несчастной, что горько заплакала и не могла начать гримироваться.
Все, и наш гример, замечательный художник, Николай Максимович Сорокин и одевавшая меня костюмерша, отнеслись ко мне с нежной заботливостью, вниманием, лаской и уговаривали меня взять себя в руки. Я собрала все силы и точно окаменела. Меня загримировали, одели, и я пошла на сцену. Я была совершенно пустая, ничего решительно не чувствовала, и мне казалось, что я не помню ни одного слова роли. Заиграла музыка, я взяла руку графа Лейстера (не помню, кто его играл в этом спектакле — П. М. Садовский или М. Ф. Ленин), шесть пажей несли мой громадный шлейф, все это были мои ученики, сочувствующими глазами смотревшие на меня, блеснул привычный свет рампы, я двигалась, как кукла, и взошла на ступени трона...
Владимир Александрович Зайцев, наш главный суфлер, очень волновавшийся за меня, громко сказал мне первые слова роли, и я продолжала машинально говорить стихи, как грамофонная пластинка. Прием послов окончен. Я села, лорды расположились за столом, поставленным на середине сцены. После какой-то моей реплики Михаил Семенович Нароков не сразу ответил мне, сделал какое-то движение, словно собираясь подойти ко мне, и не своим голосом начал говорить. Дальше все пошло гладко.
Когда кончилось действие, раздались аплодисменты, более сильные, чем обычно; вызывали несколько раз. Михаил Семенович подошел ко мне и сказал: «Вы заметили, что я остановился и был поражен вашей игрой сегодня, вашими интонациями, глубокими и проникновенными. Слова:
«Туманно небо над страною этой.
Удар ужасный, неизбежный, близкий
Грозит и дому моему и сердцу», — вы сказали так, что у меня сердце дрогнуло.
А я не помнила, как я играла. Мне казалось, что кто-то глубоко во мне сидящий говорит и чувствует за меня.
В четвертом действии, после подписания приговора, когда публика обычно ненавидит Елизавету и вызовы бывают очень скупые, в этот раз бурно аплодировали. Кто-то из актеров сказал мне, что я на этот раз нашла совсем новые краски, новые черты в образе, он стал сложнее, интереснее, значительней и глубже.
Повторить этого я не могла и больше уже ни разу так не играла.
Я привела этот случай потому, что он интересен для, психологии актерского творчества.
Очевидно, я ушла в глубь самой себя и выявила во всей полноте то, что думала и чувствовала в лучшие минуты вдохновения, создавая роль. В этот раз меня ничто не отвлекало, я была «в кругу», по выражению К. С. Станиславского. Я не боялась играть по-своему, забыла о режиссере, о традициях, о сравнениях.
Раз я уж заговорила о вторичном возобновлении «Марии Стюарт», то закончу об этом спектакле, чтобы больше к нему не возвращаться. В этой постановке он был много совершеннее первого и в смысле режиссерском и в смысле актерского исполнения.
Все актеры выросли за десять лет, прошедшие с того времени. Пашенная, в первой постановке игравшая по-ученически, теперь давала в сценах первого действия поэтичный, красивый, полный королевского достоинства образ, сдержанно, затаив в глубине всю силу бурлящих чувств, начинала она сцену свидания с Елизаветой и раскрывала всю силу темперамента в конце сцены, начиная со слов: «Прочь от меня смиренье, кротость агнца, терпение, лети на небеса!» В последнем действии она была трогательна, величественно проста и мудра перед лицом смерти.
А. А. Остужев — Мортимер — пылкий, безрассудный юноша, безумно влюбленный в Марию, беззаветно преданный ей. Вдохновленный задуманным планом освобождения Марии, он находит в себе уменье носить маску перед теми, от кого хочет скрыть этот план. и детски доверчив с теми, кого считает своими друзьями.
П.М. Садовский и М.Ф. Ленин создали очень эффектного и выразительного Лейстера, любимца Елизаветы, продавшего себя за карьеру, умеющего войти в доверие к королеве, уверенного в себе и заносчивого со всеми, кроме нее.
С. В. Айдаров делал рыцаря Паулета выдержанным, суровым, честным, прямым, верным слугой королевы, справедливым и благоразумным. Е. А. Лепковский передавал с мягкой добротой и человечностью образ старика графа Шрюсбюри, вызывая большую симпатию зрителей.
М. С. Нарокову в роли Берлэя недоставало тонкого коварства и дьявольской жестокости. В небольшой роли французского посла выдвинулся на первый план только что вступивший в труппу В. Р. Ольховский и обратил на себя общее внимание красотой и яркой характерностью образа настоящего француза.
Красивые и эффектные декорации и костюмы переносили в эпоху Елизаветы и передавали романтику Шиллера. Спектакль имел большой успех.
Дата публикации: 20.01.2006
Художественный руководитель Малого театра — народный артист СССР Юрий Мефодьевич Соломин
Партнеры
Информационная поддержка
Оценка качества услуг учреждений культуры
