Новости

ФЕДОР ПЕТРОВИЧ ГОРЕВ

Из «Записок» Н.И.Собольщикова-Самарина.

Украшением труппы (в Саратове) был талантливейший артист Московского Малого театра Федор Петрович Горев — с ним с первым был заключен договор.

Я много раз видел Ф. П. Горева на сцене Малого театра в блестящем окружении, и никогда он не оставался на втором плане. Этот артист «божьей милостью», как говорили в старину, не уступал в своем вдохновенном, эмоциональном исполнении таким великолепным мастерам искусства, какими были А. П. Ленский и А. Южин.

Никогда, конечно, не разрабатывал Ф. П. Горев свою роль до таких тонкостей, как эти мастера, заставлявшие зрителя с восхищением следить за каждой их интонацией, взглядом, движением. Но одним порывом, одной вспышкой страсти, глубоким переживанием момента он захватывал весь зрительный зал, вызывая не меньшие восторги, чем они.

Восхищаясь его творчеством и не зная его лично, зритель был глубоко убежден, что Горев продумал и проштудировал свою роль, провел огромную работу над каждым словом, жестом и незабываемой паузой.
Ничуть не бывало! Все, что он так чудесно творил, создавалось как бы само собой, помимо его воли, совершенно непосредственно. Он охватывал весь образ интуитивно, входил в него, сливался с ним и жил его жизнью. Если бы его спросить, как он работает над ролью, он был бы озадачен и едва ли бы сумел ответить на этот вопрос более или менее определенно.

Почему он играл именно так, а не иначе? Потому, что так чувствовал. Вот и все.

А его знаменитые паузы? Они также вытекали из его переживаний, из его чувствований.

Бывало, на репетиции вдруг остановится и скажет: «Постой, постой! Тут пауза! Тут непременно пауза! Поставь на камине графин с водой. Я подхожу, пью воду... жена входит... Я вижу ее в зеркале камина и опускаюсь в кресло. Каминные щипцы, ворошу уголья... Красные отблески играют на лице... Жена подошла, встала за креслом. У меня глубокий вздох. Только тогда ее первая фраза».
И это не формальный сценический трюк,— это мгновенно родившаяся мысль отражает со всей правдивостью переживания его героя. Нужно было видеть, как он пил воду, как взглядывал в зеркало, как садился в кресло, и нужно было слышать этот тяжкий вздох.

А утром на репетиции, подмигнув глазом, он с самодовольной улыбкой крикнет: «А-а, видал паузку?»—и присвистнет, взмахнув вверх правой рукой.

В каких мудрых книгах о психологии сценических чувств вычитал он эту неподражаемую, жизненную правду, какими методами он подошел к разрешению сложнейших человеческих страстей? Я не думаю, чтобы Ф. П. Горев утруждал себя чтением. Он не отличался умом и совсем не мог похвастать образованием.

Он умел читать что-то непередаваемое словами и хранившееся внутри его, он умел открыть эту тайну зрителю, а зритель воспринимал ее с трепетным волнением и восторгом.
Что же это за тайна, которую хранят немногие, очень немногие артисты? Я думаю, что тайна — талант.
Умный, образованный, работающий над каждым словом своей роли, великолепный артист В. Н. Давыдов частенько говорил: «Ах, кабы мне да талант Варламова». Одному приходилось кропотливо изучать свою работу, другому она давалась легко, без всяких усилий.

Ф. П. Горев вошел к нам в труппу далеко не молодым человеком, уже на склоне дней. Но в ролях, соответствующих его возрасту, в ролях его старого, любимого репертуара он был по-прежнему неподражаемо хорош.

Начали мы драматический сезон в Саратове. Ф. П. Горев выступил в пьесе «Старый барин» в заглавной роли. Успех имел огромный.

Старая наивная пьеса уже и в ту пору была давно сдана в архив и не появлялась в репертуаре, но Горев своим трогательным, прочувствованным исполнением так оживлял ее старые, выцветшие краски, что они казались свежими, только что положенными на палитру, и забытая драма смотрелась с неослабным интересом.

Как живой, стоит передо мной сейчас старый барин с его капризами, причудами, чудачествами и прекрасным, чутким, отзывчивым сердцем.
Незабываемый момент — дочь вызывающе и дерзко говорит с отцом и жестоко оскорбляет его. Старик отшатнулся, и, кажется, обрушится на голову дочери целый поток проклятий. Но это было лишь мгновение.

Он смотрит широко открытыми глазами, не верит своим ушам — он ослышался. Но нет, по злобному выражению лица дочери он видит, что слух его не обманул. Да, из ее уст вылетели эти страшные слова. Он левой рукой тронул сердце. Кажется, чувствуешь, как оно болезненно ноет.
Не может старик грубо ответить своему единственному детищу, которое боготворит, и, качая укоризненно головой, он тихо, тихо произносит: «Женщина ты не хорошая!» Потом, слегка пошатываясь, нетвердой поступью идет к дверям.

Какая у него жалкая спина... Она не была такой до этой минуты... На глаза зрителей набегают слезы.
Горев чувствовал, что его спина должна так жалко сгорбиться: иначе и быть не могло у этого старика, только что потерявшего все, во что он верил,— любовь своей обожаемой дочери. И в этом была правда жизни.

Вторым спектаклем с участием Ф. П. Горева шла «Родина» Зудермана, где он опять играл отца. Но этот старый немец был не слабый старик, а гордый, властный, даже деспотичный в отношении к своей дочери.
Он отставной военный, и у него парализована правая рука. Эта рука у Горева висела неподвижно и лишь кисть руки непрерывно тряслась на протяжении всей пьесы. Эта внешняя деталь выполнялась мастерски.
Но вот развертывается действие пьесы, его дочь оскорблена, и старик решает вызвать на дуэль того, кто посмел затронуть честь его дочери. Это оскорбление может быть смыто только кровью. Да, он так бесповоротно решил — дуэль.

Тут Горев начинает показывать чудеса своего искусства, вернее — таланта.
Старик, подтянувшись, браво ходит по сцене и насвистывает боевой военный марш. Вдруг остановился, с ужасом взглянул на свою парализованную руку. Проклятье! А рука? Она висит как плеть. А кисть трясется без конца. Как быть, как быть? И несчастный старик мечется по сцене. Он не находит себе места. Он изнывает от своего бессилия. Рука, рука!

Но нет — есть выход. Он будет упражняться, он добьется своего, будет стреляться. Эта надежда так ярко отражается на лице артиста, что зритель переживает ее с ним вместе. Старик бросается к столу, достает пистолет, вкладывает его в правую руку... Ах, эта рука так беспомощна! Наконец он приподнимает атрофированную руку здоровой левой рукой и прицеливается. Но рука продолжает трястись вместе с оружием.

Он долго смотрит на нее. И затем с воплем отчаяния, с дикой злобой и слезами начинает яростно бить левой рукой свою негодную руку.

На огромной паузе — целая гамма переживаний. Публика следит за ним не переводя дыхания.
Дальше он играет Грозного в «Василисе Мелентьевой». Эта роль не была в числе лучших из его репертуара,— да он и сам недолюбливал ее,— но во всяком случае играл он Грозного очень хорошо.
Помимо старого барина Шварца («Родина») и Грозного, он подряд выступил в пьесах «Якобиты», «Иванов» и «Друг Фриц», где у него были прекрасные роли, много раз игранные с исключительным успехом.

Саратовцы принимали Горева восторженно, он имел полное право заявить, как Несчастливцев: «Я доволен и мной довольны». На самом же деле оказалось, что Федор Петрович был совсем не доволен.
Однажды он явился ко мне и выпалил:
- Послушай, Николай, мне это, наконец, надоело, — я же ничего не играю.
- Как не играешь?— возопил я.— Да ты показал свои лучшие роли.
- Старье, ветошь, барахло! Ты выпусти меня в «Порыве» и тогда — фьють!— присвистнул и, как всегда, взмахнул рукой. Это «фьють» означало полный триумф.— Ты же видел меня в «Порыве»?

Я старался как можно деликатней отговорить его, предлагал различные пьесы из его обильного репертуара, пустил в ход всю дипломатию, на какую был способен, но ничего не помогало. Горев, как попугай, твердил одно и то же: «Порыв».

Препирались часа два; наконец я не выдержал, вспыхнул и сказал то, о чем дипломатично умалчивал:
- Федя. Пойми, ты сейчас стар для этой роли. Если ты будешь ее играть, то уничтожишь все, что так блестяще сделал в этом сезоне.
- Кто стар? Я стар? В первый раз слышу. Да ты помнишь мою паузу? Скажи, помнишь? Ого!!

В конце концов пришлось уступить, и Горев играл «Порыв».

Горевская пауза в «Порыве» действительно была «ого». Вся театральная Москва съезжалась в Малый театр, чтобы посмотреть — не на пьесу, нет — пьеса была очень слабая и пустая,— а на эту удивительную паузу, которую Горев выдерживал не менее трех минут. На сцене это вечность. Я видел эту знаменитую паузу, и она оставила во мне неизгладимое впечатление на всю жизнь.

В пьесе есть сцена, когда молодой герой, после бурного объяснения с героиней, бросается вслед за нею в другую комнату, убивает ее там и после убийства вновь появляется на сцене.

Горев обставлял этот момент так: за кулисами он ставил на маленьком столике ручной звонок и стакан на блюдце, с чайной ложкой. Перед тем как выбежать с героиней за кулисы, он схватывал исполнительницу за плечи, приближал свое лицо почти вплотную к ее лицу, впивался каким-то безумным взглядом в ее глаза и бормотал вполголоса несвязные слова. Она говорила одновременно с ним. Затем он нажимал ей плечи, она вскрикивала. Наступала тишина. Потом было слышно, как падает столик, о стекло стакана жалобно звенела ложечка и звякал, ударившись об пол, колокольчик. Убийца опрокинул стол.
Пауза.

Он появляется в дверях, лицом к публике. Спокойное, но очень бледное лицо, немного покривился рот. Он судорожно трет руки и затем проводит одной рукой по волосам, точно оправляя прическу, идет вперед и, кажется, ничего не видит перед собой.

На авансцене он натыкается на курительный столик. Машинально берет спичку, чиркает о коробку, спичка сломалась. Берет вторую, бессмысленно гасит и бросает на пол. Наконец берет папиросу и медленно-медленно подносит ко рту. А руки дрожат мелкой дрожью. Закурил. Заложил левую руку в карман и как бы спокойно прогуливается по комнате. Глаз его не видно. Папироса во рту еле держится и потом выпадает. Но вот взгляд его падает на графин, он наливает дрожащей рукой воду в стакан. Пьет. Слышно, как зубы стучат о стакан. Затем, пошатываясь, натыкаясь на мебель, бродит, как впотьмах, по комнате. Взгляд на дверь, где совершено убийство, сдавленный, спазматический крик, непередаваемый ужас в глазах, и он убегает.

Никогда не было случая, чтоб эта пауза не удалась Гореву. Так было в Малом театре, а вот что получилось через много лет в Саратовском. Вышел на сцену старый человек, и все его пылкие признания в любви, все старания быть молодым вызывали лишь улыбку. Наконец подошла знаменитая пауза. Горев с пунктуальной точностью проделал все, что выполнялось им в прежние годы. Все движения, мимика, все было воспроизведено, как и раньше, но... но что-то. ушло, умерло, и пауза не оставила никакого следа. Она прошла незамеченной. Спектакль успеха не имел.

Публика на этот раз была разочарована в Гореве, и в фойе в антракте можно было слышать, как передавалось из уст в уста? «Староват. Время берет свое. Стар, стар для этой роли...»
Так навредил себе своим «Порывом» великолепный артист. Старость не загримируешь, она выглядывает изо всех пор. А как часто многие актеры забывают об этом.

В следующей же роли графа Шабельского в «Иванове» Чехоева Горев заставил публику забыть о «Порыве». Он имел шумный успех и в следующей своей роли инспектора в пьесе «Воспитатель Флаксман»...

Я вспоминаю его смелые, подчас просто рискованные приемы во внешней трактовке ролей. Например, он играл больного ревматика-старика в пьесе «Лишенный прав» Потапенко. Роль была второго плана, не доминирующая. На третьей репетиции он вдруг стал высоко выбрасывать ноги вперед, поднимая их на уровень с животом. В первый момент стало как-то жутко. Роль драматическая, но казалось, что эти ноги по-нарочному выкидывались кверху и шалость артиста несомненно вызовет смех в публике. Я высказал ему свои опасения.

— Что? смех? Никогда! Я знаю, видел таких больных. Он действительно это знал, и никто не смеялся на спектакле. Напротив, эта внешняя деталь отлично гармонировала со всем образом Горева в этом спектакле.

Талантливейший человек был Федор Петрович Горев. А выйдет, бывало, со сцены за кулисы этот большой художник и тотчас же начинает отпускать пошленькие, дешевые остроты, шутки и анекдотцы, и видишь, что это — «пустельга», легкомысленный человек, далеко не умный.