Новости

«Листая старые подшивки»

ЕВГЕНИЙ САМОЙЛОВ: «МОИ ПОКЛОННИЦЫ ЗАПОЛОНЯЛИ УЛИЦУ ТАК, ЧТО ОСТАНАВЛИВАЛИСЬ ТРАМВАИ»

По теперешним временам его бы наверняка окрестили секс-символом. И, (возможно) это справедливо, если считать секс-символом не того, кто совершает на экране определенные телодвижения, а того, кто способен внушить публике неконтролируемое обожание. (Собственно, и Сталин в этом смысле был секс-символом). А Евгений Самойлов в самых звездных киноработах «Светлый путь», «Сердца четырех», «В шесть часов вечера после войны» как бы ответил зрительским ожиданиям, сыграв советского прекрасного принца - желанного мужчину, идеального возлюбленного передовой работницы, прелестной ученой или скромной (но, опять же, очаровательной) воспитательницы детского сада. (Недаром, например, «Светлый путь» поначалу назывался «Золушкой»).

В 30-40-е годы, когда страна жила под лозунгом «Догнать и перегнать Запад!», этот актер умудрился его выполнить. Хотя бы в том смысле, что столь ослепительной голливудской улыбки, наверное, и в Голливуде не видывали.

Между тем, вся его жизнь проходила и длится на театральных подмостках, где он играет вот уже 67 лет. Сия фантастическая цифра мало сочетается с обликом невысокого подтянутого человека, который всегда отдавал дать занятиям лыжами, коньками, конным спортом, а в свои 85 может себе позволить на протяжении часового разговора выкурить три (!) сигареты. И, кстати, не сказать ни одного дурного слова ни о ком из коллег. Между прочим, тридцатилетние артистки Малого театра, завидев Самойлова в дамском обществе, кокетливо грозят пальчиком, утверждая свое преимущественное право на его благосклонное внимание.

- Евгений Валерианович, вы как-то рассказывали, что помните бронепоезд, помните отца в кожанке, шагавшего вдоль перрона, когда вы с мамой провожали его на гражданскую войну. А как семья перемогалась без него? Быть может, в ваше детское сознание врезалось неодолимое чувство голода или, предположим, противный запах ржавой селедки, которой тогда питались?

- Знаете, почему-то легче припоминаются картинки мирного быта – можно сказать, счастливого детства. Моя мама была милой скромной женщиной, занималась хозяйством, рожала и воспитывала детей (правда, не все из них выжили). А отец с малолетства трудился на Путиловском заводе и вырос в квалифицированного рабочего пушечного цеха. Еще мальчиком он ухитрялся выкраивать из грошового жалованья деньги на книги и постепенно собрал великолепную библиотеку. К сожалению, она не сохранилась, не пережила блокаду. Как и сами родители... А из детских впечатлений, быть может, наиболее сильное - то очарование неизвестности, когда отец вслух читал нам с братом, например, своего любимого Гоголя.

После восьмилетки поступил в школу бывшего артиста императорских театров Николая Николаевича Ходотова. Правда, Ходотов умер, когда я учился на последнем курсе, школу закрыли, и заканчивал я уже так называемый художественный политехникум. Потом попал к выдающемуся актеру и режиссеру Александринки Леониду Сергеевичу Вивьену, который только что организовал Театр Актерского Мастерства из студентов своего курса, среди которых были Василий Меркурьев и Юрий Толубеев. И такой вот замечательной компанией мы играли спектакли в бывшей Голландской церкви, что на Невском проспекте. Я прожил в этом театре с 30-го до 34-го года, а потом Мейерхольд позвал меня в Москву, в свой ГосТИМ.

- Он это сделал лично? Как все произошло?

- Да очень просто. Я был приглашен в гостиницу «Европейская», к нему в номер, мы познакомились - он и говорит: «Что вы играете у Вивьена? Характерные роли. переходите ко мне, я хочу вас попробовать на амплуа молодого героя». Я не заставил себя уговаривать. Сначала играл Петра в «Лесе», Нелькина в «Свадьбе Кречинского», потом Всеволод Эмильевич начал репетировать «Горе от ума». Я постоянно присутствовал в зале, когда он работал с Михаилом Ивановичем Царевым. Царев покинул ГосТИМ, и роль Чацкого перешла ко мне.

- Мейерхольд требовал от вас новых красок или старался сохранить рисунок, найденный с первым исполнителем?

- Сохранял прежний рисунок. Да я и не стремился чересчур выпячиваться: во-первых, был молодым актером - в театре без году неделя, а во-вторых, всецело доверял Мейерхольду. Возможно, что и он мне тоже, иначе не дал бы играть Чацкого с одной репетиции. Да-да, с одной-единственной. Выпустил на сцену, и я уж выкарабкивался, как мог. Вышло как будто пристойно. А потом я получил роль Самозванца в «Борисе Годунове».

- Судя по воспоминаниям современников, Мейерхольд хотел поставить Пушкина, как он говорил, без посредников: без учета унылого литературоведения. Он очень интересно репетировал и считал, что герои должны быть молоды, стремительны - будто только что спрыгнули с коней. Почему спектакль не состоялся?

- Трудно сказать, но Мейерхольд оставил эту работу. Может быть, сообразил, что тема кровавого пятна на совести самодержца вызовет ненужные параллели. Или решил, что в спорах с оппонентами проще отстаивать свои позиции на современном материале. Тему для современного спектакля он искал давно и упорно. И остановился на идее инсценировать роман Островского «Как закалялась сталь», который был очень популярен. Мне была предложена роль Павки Корчагина. Я очень увлекся работой - образ-то, что ни говорите, великолепный, романтический, есть что играть. Спектакль был доведен до генеральной репетиции и... запрещен. Сочли, что он будто бы сеет пессимистические настроения.

- Правда ли, что жена Мейерхольда Зинаида Райх имела на него необыкновенное влияние? Говорят, даже Бабанову, как сильную конкурентку, выдавила из труппы именно она.

- Не берусь судить об этой истории, в то время меня еще не было в театре. Но Зинаида Николаевна была хорошей актрисой и, кстати, эффектной женщиной. Всеволод Эмильевич ее очень любил, это даже со стороны было заметно.

Из интервью Валентина Плучека: «Райх была не просто интересная – она была эротически манкая женщина; когда она входила, дыша духами и туманами, то приковывала к себе всеобщее внимание, и поэтому Мейерхольд всегда находился в состоянии ревнивого возбуждения. Помню, во время репетиции «Бани» Райх слегка флиртовала с Маяковским, кажется, ей льстило, что тот положил на нее глаз. И когда Маяковский пошел курить в фойе, а Зинаида Николаевна последовала за ним, Мейерхольд объявил перерыв, хотя репетиция едва успела начаться, и немедленно к ним присоединился». К этому можно добавить, что Мейерхольд усыновил двоих ее детей от Есенина.

- А вы помните день, когда ГосТИМ закрыли?

- Да, конечно. Я был тогда ошеломлен. Причем не столько самим закрытием (давно было ясно, к чему идет дело, одни газетные статьи чего стоили), сколько тем, как отрекались актеры от еще недавно боготворимого ими режиссера.

- Неужели все?

- Не все, конечно. Эраст Гарин молчал, молчал кто-то еще, Ильинского тогда в театре не было: работал в кино. Но большинство учеников открещивалось от учителя. И трудно их осуждать: шел 38-й год, и никто не знал, какие еще сюрпризы могут последовать за закрытием.
Любопытна реакция на эти события Станиславского и Немировича-Данченко, которые отнюдь не были горячими поклонниками Мейерхольда, некогда начинавшего вместе с ними в Художественном театре, но покинувшего труппу, когда его не включило в число соучредителей.

От Станиславского прятали газеты, опасаясь за его здоровье, но о закрытии театра он-таки узнал. И немедленно позвонил опальному коллеге: предложил работу со студентами и постановку в музыкальном театре, которым руководил наряду со МХАТом. Правда, после этого не отказывал себе в удовольствии называть В. Э. блудным сыном. Немирович же заметил по поводу публикации интервью давнего недруга Мейерхольда о закрытии театра: «Спрашивать его мнение о Мейерхольде - это все равно, что великого князя Николая Николаевича спрашивать, что он думает об Октябрьской революции»...

- А какие сюрпризы судьба в дальнейшем заготовила для вас?

- Конечно, я был растерян, но мне посчастливилось: еще на генеральной репетиции «Как закалялась сталь» присутствовал ассистент Александра Довженко, который пригласил на Киевскую студию - пробоваться на роль Щорса. Все, наработанное на Павке Корчагине, я вложил в эту пробу. Довженко сразу меня утвердил, я начал сниматься.

- И впоследствии получили за эту работу свою первую государственную премию (тогда она называлась сталинской). А скажите, Довженко умел гневаться, раздражаться? Его боялись в группе?

- Во всяком случае, мне он страшным не казался. Человек он был волевой, целеустремленный, а в то же время тонкий лирик, это и в кино заметно, и в литературном творчестве. Вообще говоря, режиссер имеет право на гнев или раздражение, если у актера что-то плохо получается, - тут уж надо терпеть, ничего не поделаешь.

- Вы снимались с прелестными партнершами: Орловой, Серовой, Целиковской, Ладыниной. Какой тип женской красоты вы предпочитаете?

- Да как вам сказать? И лишенной тени высокомерия неутомимой труженице Любови Петровне Орловой, и задорной, очаровательной Людмиле Целиковской, и Валентине Серовой, наделенной особенной, чувственной красотой, - всем им я бесконечно симпатизировал. Но любил всю жизнь только одну женщину - мою жену.

- Она тоже была актрисой? Как вы познакомились, если не секрет?

- В доме отдыха под Сестрорецком. Она тогда была студенткой Ленинградского электротехнического института. Знаете, когда артисты отдыхают группой, их обычно просят дать концерт, ну и нас- меня, Меркурьева, Толубеева - на сей раз не миновала эта участь. Я вышел на сцену и стал читать Гоголя «И какой же русский не любит быстрой езды», а в первом ряду сидела черноволосая, черноглазая девушка и, буквально затаив дыхание, поедала меня взглядом. Я закончил, а после концерта мы познакомились на волейбольной площадке. Это был 32-й год, и она стала первой женщиной в моей жизни.

- А как в вашем кругу было принято ухаживать? Или и вы, и она сразу почувствовали, что судьбой предназначены друг другу, тут уж конфеты-букеты дарить не потребовалось?

- Действительно, не было никаких конфет и букетов: я получал тогда гроши. Жили поначалу в коммуналке, жизнь была нелегкой, но если б она была легкой, то я бы, наверное, так не стремился утвердиться в профессии. Я ведь всегда работал, работал, работал. И, кстати, после Сестрорецка ни разу не отдохнул ни на одном курорте.

- А могли бы вы рассказать, что испытали, узнав в свое время о смерти Сталина? И встречались ли с ним при жизни?

- Ну вы же знаете, что этой смертью все были потрясены - это факт исторический. Я помню, во время похорон (а я там был с делегацией театра Маяковского, где тогда работал) вся Красная площадь встала на колени. И я, тогда молодой актер, стоял на коленях вместе со всеми. А встречаться с ним при жизни не случалось. Правда, я вел юбилейный концерт в Георгиевском зале Кремля, когда Сталину исполнилось 70 лет.
Помню, я вышел - идет банкет. Столы стоят буквой «П», в торце, в двух-трех метрах от меня, спиной сидит Сталин. Причем в зале шум, гам - вилками стучат, бокалами звенят, и хуже всего то, что микрофона нигде не видно. А мне же нужно объявить номер. Ну набрал я в легкие побольше воздуха да и прокричал имя первого исполнителя. И вдруг по всему залу разнесся препротивный гул: бу-бу-бу-у-у. Это отреагировал висевший надо мной микрофон, которого я не заметил от волнения. Сталин на меня какобернется! Вижу, бровь недовольно поползла вверх, наклонился к Берии и что-то сказал ему на ухо.

- Вы дара речи часом не лишились?

- Да нет, просто понял, что надо говорить потише, взял себя в руки, и все пошло нормально. Смотрю, через некоторое время снова оборачивается, но уже совсем с другой физиономией. Объявил я, по-моему, сорок с чем-то номеров, закончил Краснознаменным ансамблем Александрова – подходит тогдашний комендант Кремля Власик: «Идите садитесь за девятнадцатый стол». Я обошел зал, постоял в некотором оцепенении, только теперь почувствовал, как зверски болит поясница (видимо, на нервной почве), - и не присев, не перекусив, пошел домой. Жена ждала, не ложилась. И представьте: я выпил литр водки, но был трезв как стекло! Такой силы было психологическое напряжение.

- Мы вышли на любопытную тему: известно, что актеры дружат с горячительными напитками. Не случалось ли вам появиться на сцене слегка под шофе и что-нибудь наколбасить? А потом с блеском вывернуться из неловкого положения?

- Нет, накладок как будто не случалось, но выпить я любил, а как же без этого? Творческая профессия отнимает много энергии, грех не поднять рюмку-другую, чтобы избавиться от стресса. Да и кто из коллег не пивал в своей жизни? Разве что Довженко, поскольку был сердечником. А как любил застолья Охлопков! Или, может, вы думаете, Мейерхольд избегал спиртного? Да ничего подобного.

- Вы и с ним сидели за одним столом?

- Он иногда приглашал актеров в дом, чтобы продолжить удачно сложившуюся репетицию, так что, естественно, нам предлагалось и поужинать. Было хорошо, есть что вспомнить.

Из воспоминаний А. Гладкова о Мейерхольде: «Пить он мог много, мало пьянел и всегда ухаживал за каким-нибудь гостем, который, поддавшись на уговоры, выпивал слишком много... Однажды В.Э. полночи так ухаживал при мне за одним пьяным молодым человеком и цыкал на тех, кто предлагал просто-напросто его выпроводить. Зинаида Николаевна мне рассказывала, что В.Э. был чуть ли не единственным человеком, которому беспрекословно подчинялся пьяный и буйный С. Есенин».

- Еще в картине 41-го года «Сердца четырех» вы в кадре вели автомашину. Наверное, с тех пор стали заядлым автомобилистом?

- Вот уж нет. Хотя меня специально для этих съемок обучили вождению, но машины никогда не имел и заводить не хочу. Зачем? Я пешком люблю ходить.

- Насколько я понимаю, работа в театре имени Маяковского под руководством знаменитого Охлопкова была для вас сколь плодотворной, столь и непростой. Кажется, вы даже однажды выступили с критикой главного режиссера?

- Нет, знаете, никогда не выступал. И должен сказать, мы с Николаем Павловичем очень хорошо и дружно работали. Я сыграл много ведущих ролей в его постановках - от Олега Кошевого, отмеченного государственной премией, до Гамлета, с которым объездил всю Россию и всюду имел колоссальный успех. Жаль, не заснят этот спектакль на пленку – только на радио записан.

- Понятно ваше нежелание критически отзываться о мертвых, но ведь вас не могло не обидеть, когда Охлопков на роль Гамлета, в которой вы блистали, позвал тогда еще юного Михаила Козакова.

- А вот представьте, что нисколько я не обиделся. Действительно, сначала ввелся Козаков, когда он ушел - Марцевич. Мне было понятно, что Николай Павлович хотел обновить, омолодить спектакль. Да там были и другие замены, например, Бабанова после генеральной репетиции сама отказалась от Офелии - редчайший в театре случай: актрисы за такую роль зубами держатся и готовы играть до пенсии.

- Среди ваших нынешних работ на сцене Малого театра - образ, что называется, русского Скупого рыцаря в «Не было ни гроша, да вдруг алтын». А каковы ваши собственные отношения с деньгами? Вы практичны или расточительны?

- Вот уж никогда на эту тему не задумывался. Если получал государственную премию, она как-то расходилась на домашние нужды; опять же, помогал родителям, пока те были живы, ну и, конечно, отмечал успех с коллегами и друзьями. Собирались обычно дома: я и по сей день ресторанов не люблю, никогда в них не бываю.

- А какой самый большой ущерб нанесли вам поклонницы? Может, пальто разорвали на сувениры или входную дверь по щепкам разнесли?

- Особых безобразий они не учиняли, но после спектакля меня поджидала у служебного входа такая толпа, что останавливались трамваи, ходившие в ту пору по улице Герцена: вся проезжая часть бывала запружена молодыми девушками, жаждущими автографа. Признаться, я не любил этого дела и старался улизнуть от них, что называется, огородами: через задний двор. А дома все парадное от первого до шестого этажа, где располагалась квартира, было исписано моими, как теперь сказали бы, фанатами. Некоторые поклонницы до сих пор звонят, поздравляют с праздниками.

- Скажите, какова ваша самая большая «маленькая слабость»? Чем увлекаетесь в свободное время?

- Иногда режу по дереву: люблю из сучков делать интересные фигурки. Таким образом отдыхаю, отвлекаюсь.

- Актерская манера вашей дочери Татьяны Самойловой отличается от вашей собственной так же заметно, как, скажем, экспрессионизм в живописи отличается от соцреализма. Вы сразу приняли ее стиль?

- Если я работаю в академическом театре, то это вовсе не значит, будто не способен оценить настоящую одаренность в ее «неакадемических», скажем так, проявлениях. Другое дело, что, когда дети собрались поступать в театральное училище, я категорически возражал и предупреждал их, что на этом пути случаются не только взлеты, но и падения, чтоб не сказать катастрофы. При этом успех часто зависит от пустой случайности. Но, конечно же, я был счастлив мировому триумфу Татьяны в картине «Летят журавли» - она действительно актриса особенная, своеобразная... хотя сейчас уже тоже на пенсии.

- И чем теперь занимается Татьяна Евгеньевна?

- Пишет книгу о своем творческом пути и о людях, с которыми встречалась.

- А у вас к мемуарам душа пока не лежит?

- Во-первых, нет времени: я играю в трех спектаклях Малого театра: «Не было ни гроша, да вдруг алтын», «Царь Федор Иоаннович», «Царь Иоанн Грозный». Да плюс к тому - репетирую в пьесе Островского «Лес»... Написать-то есть о чем, но к этому тоже - нужно иметь склонность. Придет времечко - может, и засяду.

Татьяна РАССКАЗОВА
«Неделя», 08.12.1997