Новости

ЕЛЕНА КОНСТАНТИНОВНА ЛЕШКОВСКАЯ

Из книги С.Г. Кара-Мурзы «Малый театр. Очерки и впечатления». М., 1924.

Юной девушкой, по окончании курса одной из московских женских гимназий Елена Константиновна Лешковская поступила на драматические курсы филармонического училища. Здесь она обучалась сначала в классе дикции и декламации у артиста Малого театра А.М. Невского, а затем перешла в класс практических занятий О.А. Правдина. Весной 1887. г. она кончает курс и осенью дебютирует на сцене московского Малого театра в драме Виктора Крылова «Семья», а с 1-го января 1888 года вступает в состав труппы.

Первая роль артистки была в комедии Крылова «Шалость». Здесь, несмотря на участие таких артистов, как М. П. Садовский и Н. М. Медведева, юная дебютантка не теряется, а сразу обращает на себя внимание публики, почувствовавшей в ней веяние несомненного таланта. Ей много аплодируют. Театральная критика ее замечает и предсказывает хорошую сценическую будущность. Помимо таланта, газеты отмечают прекрасные сценические данные артистки.

С осени 1888 года Е. К. стала появляться на сцене все чаше и чаще, постепенно завоевывая симпатии московской публики и становясь ее любимицей. Всю сценическую деятельность Лешковской близко наблюдавший ее В. А. Михайловский подразделяет на три периода. Первый, — непродолжительный, когда она выступала в ролях драматических; второй — самый большой, полный расцвета ее таланта, — выступление в ролях обольстительных кокеток и хищных женщин, и третий, — когда Е. К. перешла на характерные роли.

Артистка долгое время не могла найти надлежащего пути для своего творчества, играла не те роли, которые присущи ее дарованию. Благодаря своему таланту, она, конечно, не портила их, но и не давала тех ярких красок, которые могла бы показать в ролях своего амплуа. Обладая громадным дарованием комической актрисы, она в первое время выступала только в драматических ролях, где ее исполнение далеко не отличалось той яркостью и красочностью, какими сверкала игра Е. К. в последующих ролях. Необходимо указать, что театральная критика с начала работы Лешковской относилась к ней в достаточной степени предубежденно, и потребовалось много времени прежде чем С.В. Васильев-Флеров признал, что Лешковская играет необыкновенно умно. «Она прямо доставляет удовольствие необыкновенной выдержанностью и обдуманностью своей игры. Это мастерское создание очень умной и вдумчивой артистки». Не сразу И. И. Иванов признал, что в «Волках и овцах» Лешковская дала ряд сцен живых, тщательно и с любовью изученных артисткой. Сцены с Лыняевым — безупречны, они выходили вполне естественно, без малейшего шаржа и это не были только обрывки: роли, удачные подробности — из этих частностей слагался целый характер образа». И далеко не в начале карьеры Лешковской А. Р. Кугель со свойственной ему талантливостью и меткостью определений указал, что «Е.К. в совершенстве владеет орудиями женского обаяния, что она купает свои роли в аромате женственности»; и прошло много лет, прежде чем А. В. Амфитеатров пришел к выводу, что «Лешковская первая из современных русских актрис комедии, что она почти единственная актриса, умеющая пользоваться чувственным элементом на сцене прилично, изящно и сильно».

А с начала деятельности Е.К. анонимный критик журчала «Артист», давая отзыв об игре Е. К. в роли Лидии в «Бешеных деньгах», писал: «Общего облика Лидии не получалось. Г-же Лешковской не хватало того изящества, тонкости, кокетства, светской легкости, той атмосферы изящной простоты, в которой росла Лидия». Любопытно, что критик так сурово оценивает исполнение Лешковской именно в той роли, которую она, по общему признанию всех истинных ценителей театра, играет о неподражаемой грацией, редкостной красотой и чарующей легкостью. Тот же И. И. Иванов в «Артисте» находил, что в роли Ольги в «Жизни» И. Н. Потапенко Лешковская производит смутное впечатление, психологически совершенно неверно передавая изображаемое лицо. В исполнении роли Леди Доры в «Якобитах», Франсуа Коппе тот же критик усмотрел лишь бесцветное однообразие сценической техники и отсутствие оригинальности. Оценивая игру Лешковской в драме испанского драматурга Леопольда Мазас «За наследство», критик, скрывший свое имя за литерой N. писал: «Лешковская пыталась изобразить живое лицо в роли Анжелики, но все ее старания остались тщетными». Правда, в этой неудаче критик винит больше автора пьесы, оказавшего решительное препятствие артистке в задуманном ею деле, но все же, как видите, на первых порах критика принимала молодую артистку далеко недружелюбно.

Слава пришла не сразу. Медленно, с годами Лешковская завоевала свое признание и добилась всероссийской известности. Один из ранних успехов испытала В. К. в роли Нюты в «Цепях», А, И. Сумбатова. Весело щебетала она с М. Н. Ермоловой в гимназическом платье с белым передником в первом акте и чувством глубокой тоски были проникнуты ее слова в разговоре с отцом в третьем действии, когда она узнала, что отец скрывает от нее имя ее настоящей матери. Подлинную, ненаигранную юность почувствовали зрители в игре Лешковской, полной искренних девичьих переживаний, несколько угловатых еще отроческих манер, но таких естественных и живых интонаций.

Умную, но прозаическую, сухую и чрезвычайно практичную девушку пришлось изображать Е. К. в роли Веры в «Разладе» В. Крылова. Здесь уже обнаружились первые признаки того, что артистке суждено развернуть в будущем целый альбом женских портретов с властной, чуть-чуть демонической натурой, сильной волей, энергическим характером, в которых так неподражаемо прекрасна Лешковская.

В роли Марфиньки в «Девичьем переполохе» артистка проявила много юмора, живого беззаботного комизма, была заразительно весела и обаятельно грациозна. Зрительный зал был властно охвачен силой этой живой непринужденной веселости, струившейся от игры Лешковской.

В полном блеске комическое дарование Е. К. проявилось также в роли Любочки в «Перекати поле» П. Гнедича, простенькой безыскусственной барышни, влюбляющей в себя идейного толстовца. Пустой образ легкомысленной девицы артистка превратила, благодаря тонкой артистической разработке деталей, в яркий жизненный тип.

Плодом вдохновенного художественного творчества явилась в исполнении Е.К. роль Глафиры в «Волках и овцах», вошедшая в постоянный репертуар артистки. Эту роль Лешковская играла бесподобно. Театральная Москва еще до сего времени не забыла первого появления Глафиры Алексеевны — Лешковской в первом действии. Вот она стоит перед Мурзавецкой в черном монашеском одеянии, покорная с опушенными глазами. Сколько смирения, даже какой-то святости слышится в ее словах, обращенных к Мурзавецкой, когда та советует ей не закидывать глаз на Лыняева. «Мои мечты другие, матушка, — говорит она тихим голосом, — моя мечта — келья. Я о земном не думаю». И зритель, глядя на нее в эту минуту, действительно верил ей, что цель ее жизни — в монастыре. Но вот она же появляется перед вами во втором действии в квартире Купавиной. Какая перемена! Куда девалось монашеское одеяние, а с ним и кроткое смирение. Глафира уже какая-то вакханка с горящими глазами, с жаждой жизни и наслаждений. В этом волшебном перевоплощении одного лица в другое, в феерической перемене облика вы не могли заметить ни одного грубого штриха, ни намека на шарж. А сцена обольщения Глафирой Лыняева — с каким неподражаемым мастерством, с каким виртуозным совершенством она проводила этот эпизод. В ярко-красном платье, с открытой шеей, сидя на скамье, сладострастно склонившись к млеющему Лыняеву, хищно уловляя неисправимого холостяка в свои сети — Лешковская была олицетворением соблазна. Сцена эта слишком рискованна: в ней много чувственного элемента, который на сцене всегда груб, и нужно много такта, чтобы смягчить его и не оскорбить вашего эстетического чувства. Е. К. всегда выходила с честью из таких положений, ни в какой мере не шокируя зрителя.

А. В. Амфитеатров, которому в Вологде, «в глуши, во мраке заточения», в бытность его в Ссылке выпал случай увидеть Лешковскую в Глафире, — занес в -свой дневник следующие строки: «Две Глафиры в России: в Москве — Лешковская, в Петербурге — Савина, обе совершенные, каждая в своем роде. Мне лично более нравится Глафира Лешковской: проще она, русской барышни в ней больше, яснее ее чувствуешь, как чужеядную натуру, а «интриганка» в ней глубоко спрятана. У Савиной именно французская ударность поразительно-тонко и подробно отделанной роли выставляет Глафиру немножко чересчур уж постоянною, подчеркнутою мерзавкою — столь предумышленною и наглядною, что, пожалуй, и Лыняев разглядит. Яркого веселья больше у Савиной, юмористических светотеней — у Лешковской. Затем: у последней никогда не было соперниц по изображению «затаенного темперамента и скрытой чувственности». Насмешливый темперамент ее грешниц тлеет тихим красным углем под золою и вдруг озарит весь театр ярким намеком, и опять спрячется и опять тлеет; зритель никогда о нем не забывает, но никогда он не утомляет зрителя назойливостью, не мозолит глаз». Роль Глафиры необыкновенно сложная и трудная; в ней переплетаются и лицемерие, и кокетство, и властность натуры. Все это разнообразие черт характера своей героини Лешковская передавала с большой художественной правдивостью. Она не упустила ни одного штриха, нужного для обрисовки характера. Роль Глафиры, несомненно являлась крупнейшим созданием даровитой актрисы.

Очень картинна и живописна была Лешковская в роли жены боярина Коптева в «Венецейском истукане» П. П. Гнедича, своей величавой походкой и широкими жестами; она отлично носила стильный старорусский костюм 17 века, звонко и отчетливо с чувством собственного достоинства чеканила каждое слово своей роли и была очень эффектна во вкусе старославянских былинных красавиц, словно сошедшая с колоритного полотна Константина Маковского.

С беззаботной живостью, с обольстительным очарованием была исполнена Е. К. роль Лидии в «Бешеных деньгах», поставленных в ее бенефис. Столько непринужденной легкости, красоты и изящества было вложено артисткой в образ Лидии, очевидно, любимую ее роль. И грусть, и ирония, и тоска, и самопрезрение и много еще как будто бы различных уничтожающих друг друга чувств слышалось в меланхоличном, полном душевного надрыва, но неотразимого очарования голосе Лешковской.

У немецкого сатирического поэта Сафира есть одно отличное стихотворение, шутка в разговорной форме: «Selb-studien and Declamationsprobe», в которой поэт спрашивает у комической актрисы, желающей перейти на драматические роли, — знает ли она, сколько гласных в драме? Удивленная таким вопросом, актриса отвечает, что их пять; но поэт уверяет ее, что она жестоко ошибается, что их гораздо и гораздо больше, что их сто девяносто. Есть, говорит он, семнадцать «о» острых и семнадцать тупых, девятнадцать «а» ясных и девятнадцать же глухих, шестнадцать «и» печальных и шестнадцать веселых и т. д. Актриса начинает пробовать букву «и» в слове «da» (ты), в котором эта гласная в различных случаях должна различно произноситься. Стыдливо говорит «da» невеста своему жениху, свободнее и мягче молодая жена своему молодому мужу в первый день их супружеской жизни, иначе та же жена тому же мужу произносит это «dа», когда угрожает ему чем, или сердится на него и т. д.

Е.К. Лешковская владеет секретом множества самых разнообразных интонаций, которыми можно произнести одно и то же слово, в совершенстве. Все оттенки звуков покорствуют ее голосовому аппарату, и доведись Сафировскому поэту экзаменовать Е. К., она блестяще выдержала бы испытание и удовлетворила его в полной мере.

В популярной драме Шпажинского «Кручина» Е. К. играла роль Манички Недыхляевой, чувствительной и черствой, нервозной и скаредной в одно и то же время. Мелочность и душевное убожество этой фигуры переплетается странным образом с каким-то романтизмом, со стремлением к сильному чувству. Исполнение этой роли было признано критикой безукоризненным, столько же правдивым и верным жизни, сколько и красивым, удачным как по стройности и законченности целого, так и по остроумию и изяществу деталей. На общем фоне мелкой, пошлой чувственности, неспособной подняться до страсти, автором намечен ряд теней, и Лешковская искусно передает каждую из них, но так, что они ни на минуту не заглушают совсем основного тона. Некоторые слишком резкие у автора моменты, например, сцены с Таисой из-за какой-то материи, ссоры из-за сахара, становятся в исполнении Е.К. не такими кричащими и делаются вполне жизненными и правдоподобными.

В пьесе «Золото», Вл. Ив. Немировича-Данченко, Е.К. выступила в роли Лидии Михайловны, пустой и взбалмошной женщины, пламенно любимой своим мужем. И опять, благодаря своей виртуозной сценической технике и художественному мастерству, Е.К. превратила свою роль в шедевр и сделала ее гораздо значительнее, чем она рисуется в пьесе .

Несколько тусклым вспоминается образ Лешковской в роли Альмы в «Чести» Зудермана, испорченной и развращенной девушки. Очевидно, русская артистка мало чувствует прелесть женских фигур этого довольно пресного немецкого драматурга и не проникается настроением его грубоватых героинь. По совести сказать, наш театр мало от этого и потерял.

Зато с необыкновенным темпераментом, со сверкающей игривостью я неподдельным весельем играла Е. К. шекспировскую роль Катерины в «Укрощении строптивой». Это был какой-то гейзер грациозной подвижности, воздушной легкости, сверкающего веселья, прекрасной непосредственности. Простота и изящество исполнения, чувство меры и дар юмора, присущие Е. К., делают ее игру чарующе женственной.

Как живой встает образ Е. К. в роли Лебедкиной в «Поздней любви» Островского. Когда молодая, разбитная, беззаботная вдовушка, соблазняющая из своекорыстных целей молодого человека, появлялась на сцене в модной шляпе, в ротонде, обворожительная, красивая и пускала в ход все чары Своего кокетства, чтобы увлечь Николая, она очаровывала и увлекала своим талантом весь зрительный зал.

Истинная сфера Лешковской, конечно, амплуа grande-coquette и характерные роли. Область изящного комизма более близка ее артистической индивидуальности, чем область драмы. Тем не менее Е. К. всегда в душе тяготела и к драматическим страдательным ролям, время от времени возвращалась к ним и передавала их искренно и правдиво. Помню ее в двух ролях этого жанра: в Лизе из «Дворянского гнезда», переделанного для сцены П. И. Вейнбергом, и в малоизвестной пьесе Гославcкого «Подорожник», где она играла красивую добродетельную гувернантку, которую автор сравнивает с подорожником, растущим на окраине дороги и подвергающимся бурям и непогодам повседневной жизни. В обеих пьесах игра Е. К. была умная, выдержанная и обдуманная. Конечно, голос ее звучал тем же волнующим тембром, интонации были прекрасны и разнообразны, но не было той виртуозности в отделке ролей, той обольстительной изысканности и милой грациозности, которые сообщают другим ролям Лешковской столько интимной женственности и симпатии.

Была такая пустенькая комедия Персианиновой «Пустоцвет», в которой Е. К. играла Дорочку, стареющую великосветскую деву, предающуюся флирту. Душа презрительная, потертая опытом житейским, озленная, бесцельная и при воем совершенстве своем в привычке играть и повелевать людьми, все-таки бесхарактерная, — говорит по поводу этой роли Амфитеатров, — передается Лешковской со всем изяществом и остро тою ее насмешливого, скептического юмора; а мягкая задушевность, участливость к своей героине, так свойственная артисткам московской реалистической школы вообще, снимают с Дарьи Владимировны черты, положенные автором чересчур грубо, подчеркнутые с цинической злостью. Е. К. проявляла в этой роли удивительное чувство меры, сознательности и ответственности театрального творчества, удивительное спокойствие и уверенность ясной сценической живописи. Лешковская не сатирическая художница: она теплая умная юмористка, проверяющая свою веселую, смешную, работу с улыбкой грустною, как тона ее голоса. Эта задушевность, это уменье наполнить теплою, искреннею женственностью самый неблагодарный остов спасает, — Сильною помощью Лешковской — даже самые неудачные пьесы, в роде «Мисс Гобс» Джерома К. Джерома. Так, мягко и красиво передает она пробуждение нежного чувства в надменной, медленно смиряемой душе.

Недостаточно сильно чувствуя немецкую женщину, Е.К. отлично передает женские черты других национальностей. Яркую и блестящую игру показывала Лешковская в роли Сюзанны в «Женитьбе Фигаро». Отдельные фразы ее — были настоящие жемчужины. Исполнение было полно юности, красоты и блеска, заразительной веселости, изящного кокетства и милого лукавства субретки.

В «Очаге», Октава Мирбо, Е. К. играла Терезу Куртэя, шикарную парижанку, кокотку душой и поведением. Роль была исполнена с громадным техническим мастерством, пронизала вкусом и грацией, но в то же время освещена большой иронией.

Помню Е. К. в пьесе «Равенский боец» Фр. Гальма. Она играла роль грешницы, молодой цветочницы Лициски. Сколько было в ней женственности, привлекательности и обаяния: с греческой прической, в античном костюме, Е. К. словно была, вырвана с одной из картин Альма-Тадема.

И, наконец, апогея своего достигла игра Лешковской в роли леди Мальборо в «Стакане воды». Ее диалоги с А.И. Южиным в этой пьесе незабываемы. Страдание в голосе, за сердце хватающие tremolo, по выражению А. Р. Кугеля, очаровательно царапает душу, когда под ее диалогом, как под снегом, бежит кипучая вода былых страданий. Лешковская своим прекрасным голосом, не умеющим скрывать следов надрыва, и своими жестами передавала движения души своей леди. А сколько тревоги и беспомощного недоумения, было в мимике и в голосе артистки, когда Болинброк своим рассказом возбуждал ревность и беспокойство Мальборо.

Можно было бы продолжить перечень образов иностранных женщин, созданных Лешковской на сцене Малого театра, припомнить роль графини Клары в «Неверной», Донны-Дианы в комедии Морето, Гертруды в пьесе Седерберга «Любовь — все»; особенно этой последней, в которой такой грустью золотого осеннего увяданья, такой красивой усталостью веяло от образа, созданного Лешковской. В антракте зрители сравнивали Е. К. с Элеонорой Дузе и в этом, по совести, не было особенного преувеличения. Но и приведенных ролей достаточно, чтобы убедиться, сколько разнообразия, психологического понимания и национальной колоритности вносила Е. К. в создаваемые ею типы.

Хочется сказать еще два слова об исполнении Лешковской ролей, лишенных обаяния, женственности и красоты. В них Е. К. была значительно слабее. Подобно тому, как трудно, почти невозможно, убить в цветах естественного, присущего им аромата, так Е. К. не могла отрешиться от свойственных ей женственных качеств.

Помню ее в «Жертве» Шпажинского в роли Фроси, горбатой, некрасивой, нервной, озлобленной девушки. Лешковская плакала на сцене и вызывала кое у кого слезы в зрительном зале, а у большинства зрителей ответное сочувствие, но все это было не то. Того электрического тока, который исходил от других ролей Е. К., не было. Нытье и тихая пассивная грусть — не стихия артистки. Сила и могущество Лешковской в ее сарказме и иронии, в лирическом смехе, в блестящем искрометном диалоге.

Нас пленяет в Е.К. благородная простота игры, уживающаяся с виртуозностью в отделке ролей, с обольстительной изысканностью и разнообразием интонаций; ее сценическое кокетство всегда грациозно, полно непринужденной женственности. У нее счастливая наружность, изящные природные данные и та внутренняя молодость, которая озаряет истинные таланты. Искусство Лешковской — это зрелое и умное сценическое творчество. У нее ленивая грация манер и целый арсенал жестов, нежных и манящих («полукруглых» по определению А. Р. Кугеля) и в то же время трогательно пассивных и страдательных. В ее грустно-насмешливом голосе, со всегдашней капризной вибрацией есть какой-то надрыв, настолько драматический, насколько это нужно, чтобы очаровать, не вызывая печали и меланхолии, но в то же время в нем всегда слышатся тонкие, чуть уловимые юмористические нотки. В образах Лешковской, ласковых и беспомощных и одновременно капризно-неуравновешенных, волнуют зрителя все многообразные оттенки доступных женщине настроений.

К сожалению, в последние 15 лет Е. К. выступала на сцене сравнительно редко: она серьезно захворала и принуждена была на некоторое время покинуть театр. 16 января 1913 г. она справляла свой 25-тилетний юбилей, но необыкновенная скромность, присущая Е.К., заставила ее отказаться от публичного чествования. Шла «Ассамблея» П.П. Гнедича, в которой бенефициантка блестяще играла роль Пехтеревой. В сверкающем парчовом платье, в кокошнике, осыпанном драгоценными камнями, с властным выражением лица Е. К. была необыкновенно величественна и живописна. Чествование юбилярши было организовано после второго акта за спущенным занавесом. Но публика, услышавшая аплодисменты, доносившиеся в зрительный зал из-за кулис, присоединила к ним свои овации и настоятельно требовала поднятия занавеса, мешавшего ей видеть праздник любимой артистки. Занавес подняли, и зрители долго и горячо приветствовали юбиляршу. От Г.Н. Федотовой Е.К. был поднесен золотой венок. Заведующий труппой А. И. Южин так охарактеризовал личность Е.К. Лешковской. «В ее даровании, — сказал он, — столько самых разнообразных и тончайших оттенков изумительной красоты, что множество из них еще не проникло в широкие массы публики по множеству причин. Но мы, ее товарищи, знаем еще такую сторону ее художественной личности, которая недоступна для публики: Е. К. огромная моральная сила в нашей среде. Ее отношение к нашему дорогому делу Малого театра и к товарищам полны такой простоты и такой искренней и преданной любви, — которое отрицает всякое стремление в ней к личной славе и успеху. Она действительно беззаветно служит искусству и Малому театру всеми своими богатыми силами и всем своим сердцем. В ней один из самых крупных внутренних рычагов, которыми движется работа Малого театра по его тяжелому пути. Талант ее блещет перед всеми, но этой стороной она особенно близка и дорога нам, как дорога своей сердечностью и добротой ко всем членам нашей труппы, говоря словами Островского, «без различия степеней и талантов».

Этот отзыв артиста и драматурга, товарища и постоянною партнера Е. К. по репертуару, дает исчерпывающую характеристику того отношения артистки к театру и к своему призванию, которое не может быть известно публике, ибо скрыто от взоров зрителей и доступно лишь наблюдению ее сотрудников по сценической работе.