Новости

ФЕДОР ПЕТРОВИЧ ГОРЕВ

Из книги С.Г. Кара-Мурзы «Малый театр. Очерки и впечатления». М., 1924.

Теплой летней ночью в Ростове-на-Дону, после спектакля, на веранде театрального буфета сидели два актера: Ф.П. Горев и молодой начинающий член труппы Вл. Марков.
Горев разговорился и рассказывал следующее: в Минской губернии, в маленьком грязном местечке держал шинок тоже грязный и бедный еврей, а при нем жил его племянник, 15-летний еврейский мальчик, безграмотный, тоже грязный и оборванный, который ничего другого в своей жизни не видел, кроме родного местечка, да соседнего винокуренного завода, куда он ездил за водкой верхом на бочке в двуколке, запряженной клячей в рваной веревочной упряжи.

Попался как-то этот мальчик на глаза владельцу местечка, понравился тот ему или просто сжалился помещик над ним и его бедностью и забитостью, но только приказал он шинкарю-дяде отпустить своего племянника к себе в усадьбу, определил к должности и велел обучаться русской грамоте. Мальчик оказался способный, быстро усвоил себе начатки учения и выучился читать и писать по-русски. А тут к помещику съехались на лето гости, и пошли в усадьбе всякие празднества да затеи: стали спектакли ставить, сперва любительские, сами господа играли, а потом из служащих обоего пола собрали труппу и стали обучать их театральному искусству. Как увидел наш еврейский мальчик в первый раз театральное представление, так и обомлел, точно в нем все вверх тормашками перевернулось и какая-то завеса спала с глаз. С этой минуты все его помыслы, желания и стремления сосредоточились на одном театре. Стал он все свободное да и несвободное время посвящать запойному чтению пьес, выучивать их наизусть и, забившись где-нибудь в укромный уголок парка, с жаром декламировать целые роли того или другого действующего лица... Как-то раз наткнулся на него в такую минуту сам помещик, остановился удивленный, послушал декламацию, оставаясь незамеченным, потом, видимо изумленный, подошел к юному артисту, положил ему руку на голову и говорит: «Знаешь ли ты, Мовша, что ты талант, что из тебя незаурядный актер может выйти. И где и когда только ты успел всему этому выучиться?» Осенью, отъезжая в город, помещик взял его с собой и отдал в обучение театральному делу по-настоящему. Прошло немного лет и из никому неведомого Мовши выработался актер. Не догадываетесь, мой молодой друг? Да ведь этот еврейский мальчик Мовша и артист Горев одно и то же лицо.

Рассказ этот приводится Вл. Марковым в его статье о Гореве, напечатанной в 1910 году в 11-й книге «Исторического Вестника», но характера достоверности он иметь не может, так как о происхождении и детстве Горева имеется ряд других противоречивых сведений, сообщенных будто бы также со слов самого артиста.

Есть указание на то, что Горев родился и начальное образование получил в Харькове, Артист Г., близко знавший Ф.П., утверждает со слов покойного, что родина Горева— Самара, где проживали его сестры и брат-чиновник. Артист О., служивший с Горевым в Новочеркасске, также со слов Ф.П. передает, что Горев происходит из зажиточной крестьянской семьи, проживающей недалеко от Ростова. В 90-х годах в Сумах были лица, помнившие Горева мальчиком и считавшие его земляком. Некоторые актеры говорили, что Горев — сын театрального парикмахера. Таким образом, происхождение Горева темно и загадочно, как история Мидян.

Более достоверные биографические сведения говорят о следующем: Ф.П. родился в 1850 году, сын еврея кантониста, крещенного 3-летним мальчиком под фамилией Васильева, и дочери священника; играл часто в любительских спектаклях, преимущественно женские роли. Лет 16 стал профессиональным актером, заимствовал псевдоним у старого провинциального трагика, получал гроши, был на выходах, испил всю горькую чашу русского провинциального актера, исколесил весь юг.

С. Ониро, со слов Горева, передает такие факты его детства. От 7 до 11 лет Ф.П. учился языкам: английскому, немецкому, французскому. Гувернером его был бывший артист Александрийского театра Прохоров. А с 11 лет до поступления на сцену Гореву пришлось переменить много профессий: служил в магазине модных вещей, где его пороли за страсть к театру, и откуда он скоро бежал; пробыл несколько лет в типографии, где вертел колесо машины, затем поступил на службу в фотографию. Одно время был принужден даже пойти в грузчики и таскать мешки с мукой на пароход, за плату в 50 коп. в день.

Карьера Горева развивалась быстро: 18-летним юношей выступил он в Харькове у антрепренера Дюкова. Получал 10 руб. в месяц. Затем попал в Екатеринослав к Кандаурову (отцу балетного режиссера) на должностъ актера, помощника режиссера и бутафора. Здесь случай выдвинул Горева. Как-то заболел Родов, который должен был играть Жадова в «Доходном месте», тогда еще только что появившемся. Чуть ли не наколенях вымолил Горев у Кандаурова дать ему сыграть Жадова. Исполнение этой роли, писал Н.Э., засвидетельствовало горячий темперамент, пылкость, увлекательность, которая в соединении с редкой внешней красотою юноши и мелодичным голосом произвела на публику обаятельное впечатление. Этот спектакль был настоящим триумфом молодого артиста и послужил началом его блестящей карьеры. Когда: узнали, что у него недурной голос, ему предложили участие в оперетках. Он выступал в «Прекрасной Елене» (в роли Париса), в «Синей бороде», в «Фаусте наизнанку» и др. Играл и в украинских спектаклях, в «Назаре Стодоле».

В первую пору своей артистической карьеры Горев сильно нуждался, жил загородом, в полуразвалившемся домике, ночуя на снопе соломы; когда жилище совершенно развалилось, он остался совсем без комнаты: пришлось ютиться в театре до конца спектакля, а затем ходить по трактирам, делая вид, что кого-то ожидает. Так проходило время до 4-х часов ночи, когда он отправлялся в монастырь к началу заутрени, где вместе с другими бездомными грелся и отдыхал перед усыпальницей архиерея до 8 часов утра. Летом ночевал в городских садах. — «Но если бы мне вернуть мою молодость, — говорил на старости лет Горев, — я был бы готов испытать все это снова, ведь это единственная прелесть жизни». Впоследствии в Петербурге в тяжелые минуты жизни к Гореву приходил на помощь В. В. Стасов, который полюбил артиста, оценил его дарование и привязался к его доброй душе.

В 70-х годах Ф.П. играл в Житомире у Шаировича, в Одессе у Милославского, в Харькове у Дюковой, в Саратове, в Вильне, в Москве в театре А. А. Бренко, на сцене артистического кружка и немецкого клуба, пленяя зрителей в ролях Карла Моора, Дон-Карлоса, Макса Холмина. Армана Дюваль, пока, наконец, был приглашен в Петербург на Александринскую сцену одновременно с В.Н. Давыдовым. Здесь он прослужил два года, после чего перешел в Москву в Малый театр, где играл 16 лет. Затем 2 года опять в Петербурге, 4 года в провинции, Саратове, Казани, Ростове, Новочеркасске, Нижнем. В 1898 г. гастролировал с М. Г. Савиной заграницей: в Берлине и в Праге, год играл у Корша, год у Яворской в Петербурге и после нескольких лет странствований снова вернулся на Малую сцену в 1904 году. В общей сложности он прослужил в Малом театре 28 лет.
Умер Горев 25 марта 1910 года 62 лет. Еще за при дня 22-го числа его видели в театральном бюро, — пришел повидаться с братьями актерами, съезжающимися в Москву в посту со всей России. Здесь он простудился, схватил ползучее воспаление легких и слег в Мариинскую больницу. Он сразу ослаб, стал кашлять кровью, взгляд сделался воспаленным и мутным. Через три дня он умер, даже не опознанный администрацией больницы. Сестра милосердия, сообщившая больным, что умер какой-то Горев, не предполагала, что угас даровитый артист.

Характерно, что незадолго до смерти Горева потянуло к провинциальным актерам, которых он так любил, так сочувствовал им, понимая их горе, трогательно и беззаветно помогая им в моменты нужды. Когда дела какой либо антрепризы становились плохи, то выписывали на гастроли Горева, и он ездил в какое угодно захолустье, чтобы выручить товарищей из беды, хотя бы поездка и не сулила ему ничего, кроме расходов. На первом всероссийском съезде сценических деятелей В.И. Никулин отметил в своей речи редкостное бескорыстие и доброту к актерской братии Ф.П. Горева, этого товарища-друга театральной бедноты.

Горев был женат на Елизавете Николаевне Ворониной, но жил с ней недолго. Разойдясь с мужем, она сама стала актрисой и, играя под фамилией Горева, приобрела довольно большую популярность, как актриса мелодрамы, склонная к повышенной декламации и напыщенному пафосу. Сын Горева, Апполон Федорович Горев, был актером Художественного театра и обнаруживал недюжинные способности, обратив на себя внимание в Хлестакове. Он умер в 1912 году 23 лет от туберкулеза, в Лейзене, близ Монтре. А. Ф. Горев был необыкновенно красив — и поистине провиденциально ему дали имя Апполона. Когда одна театральная газета — «Новости сезона» объявила среди своих подписчиков анкету о том, кто наиболее красивый по внешности из московских артистов — большинство голосов получил молодой Горев. Между прочим, он с удивительной экспрессией декламировал Апухтинского «Сумасшедшего», очень напоминая отца по манере читки.

Вспомним несколько ролей Ф.П. Горева в русском и европейском репертуаре: в «Борисе Годунове» Ал. Толстого артист играл Бориса с приподнятой нервностью. На его лицо было выражение тревоги и испуга, и это производило сильное впечатление. А когда ночью, снедаемый раскаянием Борис видит в престольной палате на троне какой-то новый неведомый призрак, Горев и сам испытывал ужас и на зрителей наводил жуть. Он терялся, малодушничал перед этим гостем загробного мира. Это был страх Макбета, увидевшего призрак Банко.

В роли Ивана Грозного в «Василисе Мелентьевой» Горев также проявил всю силу своего темперамента и присущую ему нервность. Он ярко обрисовал властность натуры грозного царя, его больную подозрительность и все психические свойства этой уродливой, искалеченной души.

Великолепно исполнялась Гаревым роль Репетилова. Это был своего рода Хлестаков, инстинктивный лгун, враль для собственного удовольствия. Он был очень характерен в своих неожиданных выкриках, внезаиных переходах от одной мысли к другой, резких скачках в движении монолога.

Менее интересен был Ф.П. в Чацком; здесь в его речах звучала лишь одна холодная декламация, в то время как в Репетилове он был конкретен, раскрывая живой образ этой беспутной натуры.

Очарователен был Ф.П. в пьесе Антропова «Блуждающие огни», в роли Макса Холмина, этого типичного интеллигента — неврастеника, беспринципного и сантиментального циника, раздираемого рефлексами и сомнениями. Когда он, обращаясь к своей постылой жене, под детский крик из соседней комнаты, бил себя в грудь и говорил своим сочным, с некоторыми придыханиями, страстным и мелодичным голосом: — «Но, пойми ж ты меня, Леля», или: «Душу, живую душу, Диковский, съели», его драматические ноты за душу хватали зрителя, и сам Макс-Горев становился в своих глазах драматическим героем и верил, что он «жертва семьи», что он «заеден средой» и достоен жалости и ласки другой женщины, более юной и прекрасной.

В «Старом барине» Пальма Горев был воплощением сценического совершенства. Это был настоящий барин, и жалкий, и трогательный, безвозвратно отживший свое время, барин с головы до ног. Все последующие исполнители подобных типов, скажем Гаева из «Вишневого сада», не могли итти ни в какое сравнение с Горевым. Артист давал в этой роли философию «старого барства», его элегию и никчемность, неприспособленность к новым условиям жизни и его грустный лиризм. Когда Опольев появлялся на сцену в великолепном гриме, с седыми бакенами, немножко похожий на Айвазовского, в отличном рединготе, он сразу поднимал настроение зрительного зала. Замечательна была в этой пьесе одна полумимическая сцена, когда Горев лежал на кушетке, чистил ногти и, едва цедя и пропуская слова сквозь зубы, вел отрывочный разговор с лакеем. В этот момент он был удивительно жизнен и правдив. Каждый жест, каждое слово его были характерны и просты. А в речах слышалась тоска неудачника и протест идеалиста против житейской пошлости. Горев выступал в Опольеве 355 раз.

Однажды талантливый московский журналист Ракшанин написал пьесу, очень слабую, подражательную и в общем неудачную: «Порыв». Драма должна была неминуемо провалиться, но участив Гарева, необыкновенно ярко и красочно сыгравшего главного героя Томилина, спасло пьесу и удержало ее в репертуаре в течение нескольких лет. Горев играл мужа-убийцу. После убийства жены муж является на сцену с воспаленным взором, с нервной походкой и дрожащими руками старается зажечь спичку. В этой сцене, несомненно навеянной «Крейцеровой сонатой» Толстого, Горев производил на зрителей потрясающее впечатление. С тех пор прошло много лет, позабыта давно пьеса, но Горева в роли Томилина театральная Москва вероятно помнит и до сих пор. Сам автор, Ракшанин, признавался, что никогда не мечтал для своего неудачного «Порыва» о такой талантливой интерпретации.

В молодости Горев любил иногда щегольнуть ультра реальной игрой и даже эпатировать ею публику; в этом направлении ему удавалось иногда достичь больших и порой неожиданных эффектов. Однажды в провинции Ф.П. играл в пьесе «Костромские леса». По ходу пьесы в него должны были стрелять. Раздался выстрел. Горев, стоя у задней кулисы, схватился обоими руками за грудь, зашатался и глухо застонав, упал. Вдруг из кресел раздался громкий властный голос «Занавес!» Весь театр вздрогнул и замер в ожидании, не зная в чем дело. За кулисы вбежал бледный как полотно, перепуганный полицеймейстер. «Где Горев? Жив, ли?» спросил он, задыхаясь от волнения. Ф.П. стоявший на сцене, в недоумении подошел к нему. «Что вам угодно», — спросил он. — «Ну, батюшка, можно ли так пугать публику. Ведь вы так упали, что мы думали, что вас убили на самом деле, — оказал полицеймейстер, держа его за обе руки. Экий вы чудный артист! Пойдите покажитесь, успокойте публику!» Поднялся занавес. Ф.П. вышел на авансцену и был встречен дружными аплодисментами. Повторилась басня о птицах и ягодах Зевксиса, преломленная в полицеймейстерском восприятии.

В трагедии Аверкиева «Теофано» Горев играл императора Никифора Фоку. Видевшие его в этой роли вспоминали, как он уходил из спальни жены: не спуская глаз; пятясь спиной, словно боялся, что повернись, — и ударят сзади кинжалом. И так проходил мимо каждого кресла, мимо каждой портьеры: Как будто весь дворец и даже спальня жены были полны спрятанных убийц. Беззаботный относительно изучения исторических источников и литературных изысканий, играющий лишь по вдохновению Ф.П., тем не менее, создал верный исторический образ знаменитого тирана. Сотрудник «Русской мысли» М. Н. Ремезов, специалист по истории Византии, спросил Горева: из каких, научных трудов и монографий он почерпнул матерьял для воплощения характера Никифора Фоки; «ни из каких, — отвечал Ф.П., — у себя самого; я создал Фоку лишь чутьем и по наитию». Специалист никак не мог этому поверить и все повторял: чутье чутьем, но ведь нельзя же по наитию знать византийскую историю. А между тем Горев действительно постигал все лишь чутьем и вдохновением, как Мочалов.

В «Плодах просвещения» Горев играл лакея Григория. Как забыть эту типичную фигуру избалованного, красивого, выездного лакея, любимца барыни. Он чистит барскую шубу на переносной вешалке и в разговоре с приходящими то и дело переходит от почтительности к самому наглому хамскому тону. Бритый подбородок и зачесанные на висках волосы — вот и весь грим, но развеваются фалды лакейского фрака, манеры пошловато развязны, лицо дышит самодовольным нахальством, и от всего этого получается живой реальный тип, неподражаемо передаваемый Горевым.

Пределы реальности показывал так же Ф.П. в пьесе Шпажинского «Водоворот», в которой он играл роль Крушевского, ошалевшего от дикой страсти человека. Это был полусумасшедший, чисто больничный тип, к которому лишь по временам возвращаются «светлые промежутки». В этой роли Ф.П. чрезвычайно реально умирал, делая совершенно трупное лицо и застеклевшие глаза. Однако, у критиков эта сцена вызывала возражения; они находили, что такой клинической, ультранатуральной картине смерти не место на театральных подмостках. Такая точка зрения, конечно, имеет свое оправдание, хотя например, итальянская реалистическая школа во главе с Сальвини-сыном, Цаккони и де-Грассо шла еще дальше Горева; но на сцене Малого театра, цитадели художественного реализма, крайний натурализм никогда не встречал сочувствия.

В недурной пьесе Лихачева «Жизнь Илимова» Ф.П. играл главного героя — общественного борца по тогдашним временам, воюющего с капиталистами, автора разного рода проектов, и реформатора. Илимов — защитник мелкоты и бедняков. С целью облегчить займы для беднейших участников кассы он проводит проект уменьшения процентов по ссудам и тем отпугивает крупных участников кассы, солидных капиталистов. Но в жизни Илимова, увлеченного общественной деятельностью, семейная драма. Его ничтожная жена отдает предпочтение личному врагу мужа и уезжает к нему. Горев играл Илимова с прекрасной, нервной взволнованностью, и те сцены, когда он узнает об измене жены, ссорится со своим гнусным соперником, выслушивает рассказ жены о поездке к своему любовнику, артист проводил с высоким драматизмом и достигал в них не только сценических эффектов, но и глубокого впечатления на зрителей.

В другой пьесе Лихачева «В родственных объятиях» Горев вызывал обильные слезы у зрителей в сцене у тюремной решетки. Плакал сам артист, плакали актрисы на сцене, слезливое сморкание стояло во всей зале.

В пьесе Невежина «Компаньоны» Горев играл Привольнова — человека без воли, крайне легкомысленного, но широкой натуры, который становится игрушкой в руках судьбы и случайностей. В изображении Ф.П. это был нервный развинченный старик, необыкновенно быстро поддающийся влияниям и переходящий от одного настроения в другое. Честный и благородный человек, он в силу обстоятельств упрашивает дочь выйти замуж за богатого дисконтера, бесится и выходит из себя, когда она ему в этом отказывает, а затем сам же приветствует брак дочери с молодым идеалистом. Игра Горева в этой пьесе была чрезвычайно тепла, трогательна и привлекательна.

Очень типичен был артист в пьесе Гославского «Расплата» в роли ростовщика-еврея Реймана, — нечто в роде российского Шейлока. Исполнение Горева было наиболее удавшейся ролью в спектакле. О большим, иногда с фурорным успехам выступал также Горев в Кречинском, в «Расточителе» Лескова, в «Горькой судьбине». Не чужды были ему и комические роли; так например, очень свежо и своеобразно играл он мичмана Жевакина в «Женитьбе».

Из ролей иностранного репертуара Ф.П. нужно прежде всего назвать Армана Дюваля. Когда он в молодости играл любовников — это был по общему признанию любовник-красавец в полном смысле слова. «Его голова точно создана была для бюста, — говорит о Гореве В. А. Михайловский, — столь правильны и закончены были черты его лица и проникнуты какой-то мужественной красотой». И действительно у Горева было прекрасное, мужественное лицо, и совсем классический античный профиль. В «Даме с камелиями» он был .неотразимо обаятелен. Это был лучший на русской сцене Арман Дюваль, увлекающий зрителей горячностью темперамента, красотой и музыкальностью речи.

В молодости, в Шиллеровских «Разбойниках» Горев играл обе роли и Франца, и Карла Моора. Карл был красавец, а Франц — уродлив, зловещ, и как будто бы горбат. Перегримировывался Ф. II. отлично, но Франца выдавали теплые горевские нотки. Вот в каких выражениях вспоминает один зритель впечатления от этой двойной игры артиста. Таверна, прислонившись к столу прекрасный Карл-Горев со своим лицом — восклицает, «Дайте мне сотню таких голов как я, и из Германии выйдет республика, перед которой Рим и Спарта покажутся женскими монастырями». Полные мощи, полные драматического захвата льются в публику со сцены юношеские горячие монологи Шиллера, и публика тут же реагирует на них громом аплодисментов, дождем цветов и фуражек, летящих на сцену отовсюду. Оставаться спокойным нельзя было. Это было сказано не актером Горевым, а Шиллеровским Карлом. Этому можно было поверить, за ним можно было пойти и в богемские леса и на виселицу. А затем Франц. Сцена с Амалией, монолог с зеркалом — все это так ярко, так талантливо. А дальше самоубийство Франца. Сцена с Даниелем, рассказ о сне. Как сейчас вижу эту фигуру, прижавшуюся к старику слуге, с ногами забравшуюся на диван, и сейчас в ушах звенит фраза: «Да смейся же, смейся». И наконец этот ужас перед смертью и финал — позеленевший труп — все это производило потрясающее впечатление. В Шекспировском «Цимбелине» Горев играл Иохима — легкомысленного и дерзкого итальянца, — тип сценического злодея старинных драм. Он беспричинно вызывает в Постуме ревность прозрачными намеками и инсинуациями о поведении его жены Имогены. Ф.П. в этой роли расстался со своей всегдашней горячностью и был холодно хитер, лукав и нагл, дьявольски мучая своего противника, простодушного Постума. На этот раз и с внешности Горева исчезло всякое очарование, и он был похож на Люцифера, каким его рисуют демонические художники средней руки. Но когда в конце пьесы Иохимо раскаивается в своих кознях и интригах и испытывает муки совести, у Горева вновь появились его теплые ласковые ноты, почувствовались трепетные вибрации его нервов.

В один из своих бенефисов Горев поставил «Эрнани» Виктора Гюго, при чем сам играл заглавную роль. Эрнани — благородный аристократ, пылающий ненавистью к королю Карлу и под маской бандита пытающийся похитить свою возлюбленную донну Соль. В этой роли Кастильского льва Ф.П. был величав, эффектен и красив, но особенного впечатления не производил и зрителя оставлял холодным. «Эрнани был для Горева настоящим Седаном», — пишет экспансивный В. Г. Михайловский (не следует смешивать с В. А. Михайловским, много раз здесь цитируемым: последний историк театра и инспектор театрального училища, а первый — известный статистик и экономист и в то же время пламенный театрал, склонный к очень парадоксальным критическим оценкам). В другой пьесе В. Гюго — «Рюи-Влаз» — Гореву снова пришлось играть злодея в стиле Иохимо из Цимбелина, — дон Саллюстия. Это был настоящий испанский гранд, живописный и нарядный, но наглый и преступный; он господствует над всеми и выходит победителем из всяких затруднительных положений, ему во всем везет, поэтому в Гореве была такая победоносная самоуверенность и кричало вызывающее гордое, чванство.

В трагедии Сарду «Граф де Ризоор» Ф.П. играл роль маркиза Тремуйль, случайно попадающего в плен к испанцам. Позднее его освобождают из плена, но когда маркиз видит, что солдаты преграждают ему путь и не желают его выпускать, он обращается к. Варгасу и говорит: «прикажите расступиться вашим людям... Я не терплю преград на пути». Эта фраза была сказана Горевым с такой экспрессией, с таким величием и гордостью, и при этом артист показал такую важную осанку и широкий жест, что можно было думать, будто он сам освобождает кого-то из плена, а не его избавляют от неволи. В этой пьесе Горев был необычайно картинен и привлекателен.

В драме Франсуа Копне «Якобиты» Ф.П. играл роль старика Ангуса, предводителя горцев, воодушевляющего их на борьбу с англичанами и развертывающего знамя Стюартов. Это был эпический старик, полный захватывающего драматизма и значительности. Длинный, вдохновенный рассказ слепого старца о героическом прошлом Шотландии в устах Горева производил величественное впечатление, а сцена со знаменем проведена была несколько мелодраматически, но с пафосом и искренним одушевлением и потому показалась вполне убедительной.

В «Аррии и Мессалине» Ф.П. играл мужа Аррии Цецина Пета, отца Марка, полюбившегося Мессалине. Это был больной старик, говорящий слезливым голосом, но в нем все яге чувствовался гордый римлянин и когда в последнем акте он вслед за женой кончал самоубийством, от этой сцены веяло жутью античного рока.

В пьесе Гальма «Равеннский боец» Ф.П. играл роль Кая Калигулы, этой мрачной и отвратительной фигуры первого века новой эры. Горев был очень жесток и злобен, но в то же время по цезарски импозантен в этой роли. Чем то гнетущим и зловещим веяло от него, когда он приказывал бросить христиан на растерзание львам и выкрикивал свою историческую фразу о желании, чтобы у всего римского народа была, одна голова. Он был страшен, когда бился в припадке помешательства и исступления, когда, любуясь красивой головкой жены Цезонии, тешился мыслью, что достаточно одного его слова, и эта головка упадет с плеч и покатится к его ногам. О большой экспрессией передавал артист рассказ о своем сне, заканчивающийся припадком безумия и хрипами, подступающими к горлу.

Одно из последних моих впечатлений от Горева в «Отце» Стриндберга: грубовато-резкий мучительский талант шведского писателя нашел в Гореве великолепного истолкователя: неврастеничность и болезненный надрыв, свойственные игре Ф.П. получили в «Отце» отличное применение. Особенно тяжелое впечатление производил артист, когда одетый в горячечную рубашку, — белый балахон, с длинными рукавами перевязанными узлом — страдальчески просил о пощаде. Пожалуй и здесь была неуместная на театре клиническая картина, но такова уже воля драматурга, а исполнения Горева ничем не вытравишь из памяти.

Сильное впечатление производил также Горев в «Консуле Бернике», в Шварще («Родина»), в Кардинале Ришелье. Отзывы критики о Гореве были всегда благоприятные и сходились, что бывает не часто, с мнением публики.

«На амплуа драматического любовника, — пишет профессор Варнеке, — Горев выдавался по преимуществу глубиной своего темперамента. Дарование его лучше обнаруживалось в переводных мелодрамах, чем в строго литературных пьесах».

«Горев пленял публику яркостью игры, — замечает Н. Е. Эфрос, — которой, однако, вредила некоторая неотделанность, порывистость. Сам актер больше всего дорожил в себе порывами, и часто одному такому горячему моменту приносилась в жертву вся роль, забывалось истинное содержание образа. Горев был в этом отношении продолжателем мочаловской традиции; он отлично умел передавать героев с развинченными нервами, неврастеническими настроениями, с запутанной психикой».

Высокого мнения о даровании Ф.П. был А. П. Чехов. «Относительно Горева вы несовсем правы, — писал он Суворину из Ниццы в письме от 1 октября 1897 г. — Из пяти раз один он играет очень хорошо, даже замечательно. У него нехорошая манера поднимать плечи и выстреливать фразы, но у него способность — иногда в некоторых пьесах возвышаться до такого нервного подъема, на какой не способен ни один русский актер».

Ф.П. в роли Короля Лира вспоминает Н. В. Дризен в своих мемуарах; «Горев скорее по фигуре, чем по внутреннему содержанию, — говорит он, — подходил к трагическим ролям. В сцене третьего акта с шутом Горев возвышался до настоящего трагизма. Слова: «мешается мой ум, пойдем, мой друг. Что холодно тебе? Я сам озяб» — трогали всю залу».

«Этот богато одаренный человек, — пишет о Гореве А. А. Плещеев, — работал мало и брал своим захватывающим темпераментом, своим музыкальным голосом. В игре его недоставало выдержки, цельности, но вспышки в отдельных сценах заставляли забывать все. Одна какая-нибудь сцена, горячий момент, и общий подъем в зале... Чувства искренности, простоты Горевской ни у кого в то время не было».

«Красавец Горев! Иначе его не называли, — вспоминает о нем Дорошевич... — Имя Горева было окружено легендами... Это был самый блестящий представитель того, что называется «игрой нутром». Но в этом таланте было нечто донжуанское. Ему надо было завоевать публику; и едва завоевав он уж охладев скучал и томился. Его страшно любил Петербург. Он бросил Петербург и совершенно неизвестно зачем перешел в Москву. Из Москвы, где его любили, он снова переселился в Петербург. Зачем? Изо всех людей на свете это меньше всего было известно одному Гореву».

Известно, что в первый раз из Петербурга в Москву Горева перетянул Островский, увидевший и увлеченный им на его гастрольных спектаклях летом в Петровском театре А. А. Бренко, а во второй раз Ф.П. вынужден был уйти с Александринской сцены вследствие явно враждебного и пристрастного отношения к нему директора театра С. М. Волконского. Во время прощального спектакля Горева в Петербурге весь театр, переполненный сверху до низу кричал ему: «Оставайтесь! Оставайтесь!»

«Обладание крупным драматическим талантом, — характеризует артиста П. А. Россиев, — темпераментом сложным и, что называется «благодарной внешностью» делало в глазах Горева как бы не нужным самообразование. Его умственный кругозор не был обширен; в этом он уступал многим сотоварищам и в жизни это не могло не иметь значения для него; Горев не умел постоять за себя словом. Правда, что он был и незлобив, уступчив, снисходителен... Но в блестящей труппе он занял одно из первых мест, на которое его поставили талант и красота». Россиев вспоминает, как за бутылкою вина Горев шутил, рассказывал то и се, декламировал любимые «Поля» Майкова. Он мастерски читал, и в устах его: — «Садись! Зачем не услужить!» звучало особенно душевно, как у человека-рубахи или истого филантропа. Слушая его, не трудно постичь Горева, может быть и бесшабашного и менее глубокомысленного чем бы следовало в его интересах, но милого, милого без конца...

А даль-то даль как широка! — заканчивал он декламацию и словно летел, как орел, в эту широкую даль; да он все порывался, верил в силу своих крыльев, несмотря на то, что они явно ему уже изменяли.

«Сценический талант Ф.П. Горева, — говорит В. Л. Михайловский принадлежит к числу тех индивидуальностей, в которых чувство преобладает над рассудком, вдохновение над техникой, которые в минуту вдохновенного творчества поражают и увлекают зрительную залу, при отсутствии же вдохновения иногда бывают из рук вон плохи, — одним словом это был тип актера-поэта в роде Мочалова, который теперь встречается все реже и реже. Горев — воплощение гениального вдохновения, но без техники; он поражает зрителя, заставляет забыть все и доставляет такие минуты блаженства, которые надолго остаются в памяти».

В. Тиханович сообщает, что драматурги Тихонов, Писемский и Аверкиев лучшим исполнителем в их пьесах считали лишь одного актера — Ф.П. Горева. Такое единодушное мнение трех писателей, крупных знатоков сцены, конечно, не может не быть признано весьма ценным и лестным для артиста.

Великолепную, по обыкновению, характеристику Горева, как героического актера дает А.Р. Кугель. «Мимо Горева прошел весь репертуар Островского, прошла вообще вся реалистическая эпоха русского театра, не оставив заметного следа на его технике и сценическом приеме. Он продолжал гореть на сцене. Его металлический голос по-прежнему с какою-то досадной настойчивостью, звенел и заливался... С ним умер последний настоящий любовник — тот полулегендарный для нас Арман Дюваль, о котором мечтал старый Дюма и без которого не понять драмы Маргариты Готье. Есть что-то в Армане стихийное, от природы певучее, как очарование очковой змеи, что-то бурное, страстное, безраздельное, увлекательное. Все это было в Гореве: бурно-пламенный темперамент, и эта однообразная по существу, но упоительная, как щелканье соловья, любовная речь... Он переживал, что он играл и, когда переживание его совпадало с матерьялом роли, это были создания замечательные, это был гипноз, которым, как железным кольцом, он охватывал публику. Он гордился своими паузами, которые иногда длились две-три минуты («Порыв» Ракшанина) совершенно невероятный промежуток времени для быстрого сценического действия. Но у него они выходили, потому что он их наполнял не фокусами и не искусственным растягиванием ничего не значащих., с художественной точки зрения, подробностей, а живым, сущим, настоящим переживанием...»

В другом месте тот же критик писал о Ф.П. так: «Горев был кумиром женщин. Они инстинктивно видели в нем певца вечно женственного. Они настораживались, когда на сцене заговаривал Горев. У него были пламенные глаза, которые на сцене сверкали как звезды, и лучи рампы казалось бледнели, когда Горев говорил горячими устами свои признания. В нем дрожал каждый нерв, плясала каждая жилка, когда дело доходило до любовной сцены. Он говорил о любви словно птица пела; в его голосе появлялись какие-то раздраженные, страстные, молящие и прекрасные ноты. И весь он был вера, — устремление и вера... В натуре Горева было нечто мочаловское. Было то «нутро», которое действительно способно творить чудеса и превращать вчерашнего «сапожника» в творца...

Как видите, все мнения сходятся на том, что Горев был актером мочаловского типа. Резко расходится, с этим согласным хором отзывов лишь оценка горевеской игры, делаемая В. Г. Михайловским. В конце 80-х годов, говорит он, первым трагиком на русской сцене печатью и отчасти публикой признавался Ф.П. Горев, перешедший в Малый театр из Петербурга и принесший в Москву отголоски Каратыгинской школы (?). Эта школа ходульного драматизма совсем не шла к реальной игре труппы Малого театра. Горев же имел видную сценическую наружность, сводившую с ума дам (особенно перешедших возраст первой молодости), зычный голос и хорошую технику жестов, да на придачу еще большую самоуверенность, поддерживавшуюся льстивыми отзывами печати»

Сближать стихийного и страстного, непосредственного и порывистого Горева с сухим и рассудочным, холодным и картинным Каратыгиным можно лишь при той склонности и смелым и неожиданным, но парадоксальным и рискованным сравнениям, какую, как я говорил выше, питает талантливый литератор В. Г. Михайловский, утверждающий, например, что М. Н. Ермолова превратила Донну-Соль из «Эрнани», «эту пылкую и сильную фигуру испанской Джульетты в какую-то слезливую воспитанницу сироту из русской бытовой комедии, с голосом старого школьного учителя» (?). О Федотовой в Леди Макбет Михайловский говорит, что это была восковая кукла, заунывным голосом скандирующая какие-то заупокойные причитания (?).

В достаточной степени сурово, требовательно и иногда пристрастно относился к Гореву в начале своей критической работы и профессор И. И. Иванов, нередко указывавший на отсутствие у артиста широкого умственного кругозора и правильного идейного восприятия роли, но признававший в то же время и всю прелесть яркого многокрасочного горевского дарования.

Зато пламенным и отважным защитником Горева от нападок на необразованность выступал известный трагик Н. П. Россов, убежденный противник, учебы, «школы» и умствований на сцене, фанатик, мелодрамы, горячий сторонник непосредственного, бессознательного и интуитивного творчества в театре. «Конечно, он не «грифель», не «пифагоровы штаны», — писал Россов, — конечно, в смысле школьной премудрости каждый гимназист его мог загонять. Но что же из этого следует? Разве это мешало Гореву поэтически чувствовать, красиво и правильно говорить и держать себя на сцене как принц крови? Разве античные черты лица этого артиста не были одухотворены тонкой красотой? Только холодные дети рационализма могут в своем скучном, бесцветном самодовольстве чуть не третировать Горева со стороны прорех в его образовании и злорадно определять размеры его ума».

Горев только артист, т.е. человек, наделенный высшим даром интуиции, и лишь со стороны артистической такие люди могут быть судимы. Он постигал вещи не отвлеченным путем:, не посредством идеи, а внутренно, в минуты своеобразного мгновенного экстаза. Как бы то ни было, в Гореве было нечто от щедрот Прометея. И без его небесного огня некогда скромный, полуграмотный мальчик не вырос бы в Антиноя театра.

Существует несколько благоприятных отзывов об игре Горева и со стороны иностранных критиков, имевших случай познакомиться с артистом во время его участия в гастрольной поездке М. Г. Савиной по Германии и Чехии весной 1899 года. Так например, пражский критик Иосиф Куффнер писал: «Понимание слов зависит от индивидуальности говорящего. Горева