Новости

«Листая старые подшивки»

МИЛЫЕ ГРЕШНИЦЫ ИРИНЫ МУРАВЬЕВОЙ

Из тех артистов, кто пришел в Малый театр, будучи уже состоявшимися мастерами (Бочкарев, Павлов, Ермаков, Полякова, Баринов), Ирина Муравьева особенно активно вошла в текущий репертуар. Шутка ли: за короткое время сыграны Раневская, Купавина, Аркадина, наконец, Гурмыжская.

За полтора десятка лет в Театре имени Моссовета прозвучали, пожалуй, лишь Грушенька в «Братьях Карамазовых» и Альбина Чернова из драматической комедии Э. Брагинского «Комната». Еще раньше, в самом начале карьеры, были значительные работы в Центральном детском: бесшабашная Любка Шевцова в романтической версии «Молодой гвардии» и своенравная Бонка из изящной философской «Сказки о четырех близнецах». Запомнилась и озорная школьница из попурри по стихам Сергея Михалкова, спектакля, поставленного Леонидом Эйдлиным в тонах лирической ностальгии по послевоенному детству.

В самом финале этой школьной комедии, появившись среди безалаберной суматохи, героиня Муравьевой с неподражаемым девическим ехидством вопрошала одноклассников: «Вы во что играете?» И в этом вопросе, не требующем ответа, просвечивало озорство самой актрисы, всегда несколько ироничной или даже скептически наблюдающей за тем, что творится на сцене.

Большинство фильмов, где снялась актриса, входят в обязательный праздничный ассортимент нашего телевидения. Так, роли в «Карнавале» или сказочной саге «Москва слезам не верит» давно разошлись на цитаты, как «Горе от ума» — на пословицы.

Зрители оценили остроту социального зрения актрисы в суровой «Охоте на лис» или экранизации пьесы «Мы, нижеподписавшиеся...», ее чувство стиля в детективе «Чисто английское убийство», юмор, замешенный на лирике, в комедии «Самая обаятельная и привлекательная».

Всегда драгоценна музыкальность Муравьевой, ее дерзость в сложных жанровых эпизодах, вроде отчаянного танца из «Карнавала» («Позвони мне, позвони…»).

Природная музыкальность пригодилась и в популярной радиопрограмме «В нашу гавань заходили корабли», обаятельно-нахальной легализации всякого рода дворового фольклора.

В подобных опытах Ирина Муравьева умело разнообразит интонационный рисунок — от иронии и скепсиса до лукавого озорства, от лучезарного счастья до броского драматизма. Ей цены бы не было в той «большой оперетте», которой никогда не стыдились крупные актеры. Совсем недавно она могла бы стать изумительной мадемуазель Нитуш, Аделью из «Летучей мыши», Пепитой в «Вольном ветре». Могла бы состояться и мопассановская «Пышка», и «Анна на шее» или «Душечка» Чехова — все, что живет «на грани жанров», вплоть до «Пигмалиона».

Эмоциональная амплитуда, природа обаяния, жанровый темперамент Муравьевой чем-то близок, на мой взгляд, творческому типу чудесной «звезды» нашего давнего кино Людмилы Целиковской (есть даже репертуарные совпадения — от светящихся оптимизмом довоенных студенток до сыгранной на закате жизни циничной стервы Гурмыжской).

Сегодня Муравьевой явно по силам сыграть, к примеру, в новой версии чеховской «Попрыгуньи» или «Свахе» Уайльдера, более известной как мюзикл «Хелло, Долли!» (об этой волшебной роли мечтала, кстати, и Людмила Васильевна, ради чего даже сама перевела пьесу). Из других западных пьес, пока редких в судьбе Муравьевой, пожалуй, ближе других «Профессия миссис Уоррен» Б. Шоу, автора, вполне уместного на сцене Малого театра.

Дело не только в совпадающих качествах обаяния обеих актрис, сочетающих дерзкую остроту и нежность, органику и игру в наив. Важна особая зоркость на «оттенки эгоизма», которые составляют увлекательные парадоксы и противоречия характеров многих чеховских женщин.

Целиковская в «Попрыгунье» виртуозно показывала искреннее неведение ее героиней того, что эгоизм есть грех. Все чеховские женщины Ирины Муравьевой живут «после грехопадения» или «с грехом пополам».

Если Раневская из «Вишневого сада» и не «попрыгунья», то наверняка янтарный мотылек, порхающий над собственной судьбой, не предвидя ее зигзагов. Свое, вполне возможное, смятение души она не демонстрирует и тем более не смакует.

Стиль игры Муравьевой в чеховских ролях особенно уместен на подмостках Малого театра. Ее Раневская и Аркадина постоянно балансируют где-то между Чеховым и Островским, отчего очевидной становится близость «психофизики» этих женщин. «Виной» тому специфическая сочность актерских красок Ирины Муравьевой, ее вкус к яркой характерности.

Аркадина в «Чайке», пожалуй, «звезда» водевилей, какими были Смельская в «Талантах и поклонниках» или Коринкина в «Без вины виноватых». Сдобная, ароматная женщина, «чайная роза благоуханная», любящая попеть под гитару романсы в дуэте с доктором Дорном (чему Дорн — А. Михайлов вовсе не противится, а столь же эгоистично потворствует), Аркадина живет в имении брата с энергичным равнодушием.

Треплев — А. Коршунов живет в постоянном горестном одиночестве. У артиста замечательно точны и сокровенны тягостные припадки опустошенности. «Молодость мою как оторвало», — жалуется Костя, подавленный тем, что любая его жалоба зависает в пустоте. Да и к устойчивому миру усадьбы (классицистский фасад этого дома, кажется, одряхлеет не скоро) прозрачная и невесомая фанерная веранда, на которой идет пьеса Константина Гавриловича, присоседилась явно ненадолго.

Между тем Аркадина — Муравьева вовсе не воплощение каких-либо ужасов рутинерства. Она хочет спокойно дожить свою жизнь в искусстве без изжоги по поводу новых форм. Тем более что как актрису ее тоже упрекнуть не в чем. Даже фрагмент монолога королевы Гертруды из «Гамлета» сыгран ею с некоторой долей иронии: вот, мол, ради шутки взялась не за свою роль...
Из собственного творчества Аркадина вообще не делает культа — просто живет на том «пятачке», который отвоевала.

Фарфоровая розовость ее облика, фиалковые глаза, умение держаться, носить туалеты, которые нынче так недешевы — все работает на имидж «человека на своем месте». И всё, увы, «светит, да не греет».

Этот спектакль, принципиальный для Малого театра (поставить «Чайку» мечтал Борис Андреевич Бабочкин), по отношению к Чехову не центростремителен и не центробежен. Скорее, он разумно осторожен.

Показательна, к примеру, предфинальная сцена, когда, забредшая в усадьбу посредственная актриса Заречная опять читает в присутствии автора монолог Мировой души так же плохо, как в начале спектакля, а в это время зритель видит панораму проплывающей за ее спиной жизни дома — жизни вполне уютной, согретой теплом спокойного общения, той реальной жизни, которая абсолютно проста и потому бесценна, но вовремя нами не ценится. Лишь спохватившись в конце пути, вдруг вспоминаешь эту теплую тишину как неоцененное счастье. Весь предфинальный — «напрасный» — лирический режиссерский пассаж долго помнится после спектакля.

«Чайка» Малого театра получилась прежде всего новеллой про чужую мечту, которую никто не заметил, не понял, не захотел расслышать, или, как Дорн, не успел ей помочь воплотиться.

В «Лесе» Ирина Муравьева поначалу была заявлена как исполнительница роли Улиты (рядом с любой из Гурмыжских разнузданное лицемерие ключницы: « Я, барыня, пожалуй, постарше буду» — читалось бы особенно забавно).

Нынче актриса играет Гурмыжскую, внося в роль новые оттенки. Привычный, хотя и эффектный мотив ханжества стареющей барыни, очумевшей от страсти к гимназисту, исчез. Гурмыжская — Муравьева пышет выхоленной «мопассанистой» плотью той самой «чайной розы», что знает силу своей «ауры». Она остро за всем следит и своего никогда не упустит, лицемерно упиваясь по ходу дела внушаемым обществу благородством.

Такая «школа жизни» поможет переростку-Буланову быстро возмужать, но дело вовсе не в нем. Куда существеннее то, что Раиса Павловна сознательно предает Несчастливцева, презирая в нем как простодушное бескорыстие, так и беззаветность творца.

Гурмыжская здесь вовсе не «звезда», ибо играет сама с собой и только для себя. Ее эгоизм, разумеется, не «чеховский», и загадочной эту даму не назовешь. В ее презрении к людям нет изощренности. Больше того, Гурмыжская, кажется, интриговать и не хочет. Тут дело в другом.

Что-то сущностное она однажды в себе предала, никак по этому поводу не рефлексируя, а потому ее не только не жалко — к ней вовсе теряешь интерес. «Чайная роза» на сей раз оказалась ядовитым пустоцветом, подобно тем тропическим растениям, которым молва приписывает способность высасывать соки из насекомых, одурманенных их ароматами.

Настоящие люди — это Счастливцев и Несчастливцев, они и остаются настоящими артистами. Для них даже умереть на сцене счастье, дарованное судьбой. На фоне этого глубоко прочувствованного режиссурой мотива претензия Гурмыжской на особое к себе внимание кажется почти беспочвенной. Она не более чем персонаж ярмарки тщеславия.

А раньше была сыграна забавная своей отвагой Купавина в «Волках и овцах». Существо наивное, но не лишенное своеобразной настойчивости, она упрямо вникала в дела имения, ничего в них не смысля и пряча растерянность за стеклами вряд ли нужных ей для жизни очков. Так же смешна и отважна ее попытка обольстить Беркутова, ради чего будуар преображался в восточный шатер, а сама Евлампия Николаевна наряжалась Шемаханской царицей. Эта пряная карнавальность помогала плодотворности женских мечтаний.

В отличие, например, от Раневской или Аркадиной, Евлампия Николаевна не до конца, пожалуй, уверена в том, что она «самая обаятельная и привлекательная», но упрямо стремится стать таковой. Хотя именно к ней, героине Островского, применимо классическое чеховское определение «недотепа». В ней постоянно сохраняется какая-то опасно-забавная неустойчивость, чреватая нервными срывами, придающая любой женщине пленяющую загадочность (может быть, поэтому Муравьева не стала играть в чеховских пьесах слишком жанровые характеры — Наташу, Шарлотту или Дуняшу).

Классические героини, сыгранные Ириной Муравьевой на сцене Малого театра, на каком бы возрастном полюсе они ни находились, умеют быть самозабвенными, живут и чувствуют полнокровно, всегда способны увлекаться и увлекать. Им ведома сила иронии и омут страсти. Важно еще и то, что все эти роли сыграны вовремя. Актриса, как говорят французы, «поспешила не спеша». А французы всегда знают, что говорят.

Александр ИНЯХИН
«Театральная жизнь», 1998 №7