Новости

«Листая старые подшивки»

С ЖАЖДОЙ И НАДЕЖДОЙ

Когда я встретился с Пушкиным, мне было двенадцать лет. Я увидел его сидящим на скамейке на одной из аллей Царскосельского парка. Он о чем-то глубоко задумался, подперев кудрявую голову рукой. Лицо золотили солнечные блики, пробивающиеся через листву деревьев. Он был из бронзы, но чем дольше я на него смотрел, тем острее становилось чувство, что вот сейчас я увижу, как он вздохнет и подымется со скамейки.

При этой фантастической мысли я испытывал какой-то благоговейный трепет и восторг.

Семья наша перебралась в Царское село, а вернее, на станцию Царский Павильон, что за Египетскими воротами, в очень трудное время первой мировой войны, когда немцы начали приближаться к Ревелю, где мы жили прежде. Но, несмотря на это, я был благодарен судьбе, которая подарила мне возможность в эти суровые годы испытаний и раннего возмужания целый мир света, мудрости и красоты — живой мир Пушкина.

Каждый день, идя в гимназию, я проходил мимо мест, связанных с его жизнью, мимо дома по Колнинской улице, невдалеке от Египетских ворот (на этом месте сейчас мемориальная доска), вблизи был лицей, в котором учился Пушкин. Я не был избалован лишним временем: зимой — учеба в гимназии, летом — работа счетоводом в железнодорожных мастерских. Но были заветные часы, когда я бродил по тропинкам Екатерининского сада, где когда-то хаживал поэт. Это его видели стены царскосельских зданий, это ему о чем-то шумели вековые деревья, •и теперь все они как бы соединяли меня с Пушкиным незримой нитью, протянувшейся сквозь века. Его жизнь, его стихи вырвались из рамок гимназической хрестоматии и стали для меня какой-то очень важной частью моего сознания и мировоззрения, и моей творческой судьбы.

Пушкин оказал большое влияние на мою работу над ролью Чацкого в спектакле Мейерхольда «Горе уму». Ему и, естественно, мне казалось очень важным мнение Пушкина о Чацком. Мейерхольд тогда сказал: «Недовольство Пушкина тем, что Чацкий, «напитавшийся мыслями автора, остротами и сатирическими замечаниями», «мечет бисер перед Репетиловым и тому подобными» и тем самым снижает свою роль, необходимо учесть во что бы то ни стало. Правильно: «первый признак умного человека — с первого взгляда знать, с кем имеет дело»...

Чацкий в новой редакции не только «пылкий, благородный и добрый малый», по определению Пушкина, но и умный по замыслу Грибоедова. Во взаимоотношениях Чацкого и Софьи актеру, исполняющему роль Чацкого, надлежит особо подчеркнуть, отмеченное Пушкиным: «недоверчивость Чацкого в любви Софьи к Молчалину прелестна!— и как натуральна!» Эту черту недоверчивости прежние исполнители роли Чацкого всегда стирали».

Сообразуясь с этими задачами и своим личным отношением к Чацкому, я и работал над образом. И лучшей наградой для меня было то, что меня поняли и зрители и критика. «Это Чацкий и Грибоедов, с которых наша эпоха, окончательно ликвидировавшая «прошедшее житье» и уничтожившая «праздный, жалкий род, сняла страшную могильную плиту 14 декабря»,— писала «Литературная газета». «Горячность, а главное страстность Чацкого выделяются, обретая, в особенности в финале пьесы, обобщающую мощность... Любовная горечь Чацкого непрерывно сливается с его общественным пафосом, с отраженными в его образе отблесками декабризма» — это писал другой критик, как бы развивая мысли первого.
Каким тут назовешь влияние Пушкина? Прямым? Косвенным? Наверное, не в этом дело. Дело в том, что меня не покидало тогда живое ощущение пушкинского времени, пушкинского взгляда, и я умом и сердцем понимал и принимал все, что говорил Пушкин о Чацком, стремился смотреть на своего героя глазами Пушкина и позже, в спектакле «Горе от ума» Малого театра.

Ну а с Мейерхольдом я репетировал потом Самозванца в так и не осуществленной, к сожалению, его постановке «Борис Годунов».

И тут я, быть может, впервые осознал, как завораживающее пушкинское слово трудно своей многозначной простотой, какие глубины оно таит.

Это знал Мейерхольд. Именно потому, очевидно, он просил поэта, друга Блока, Владимира Пяста, сделать точную разметку ударений и пауз. Эта партитура должна была помочь участникам спектакля с большей точностью воспроизвести пушкинские стихи.
Работал я с Мейерхольдом еще над одной пушкинской ролью, в первые годы нашего содружества он поставил для радио «Каменного гостя». В спектакле были заняты прекрасные актеры: Василий Зайчиков — Лепорелло, Геннадий Мичурин — Карлос, Петр Стар-ковский — Монах, Зинаида Райх играла и Лауру и Анну, хотя, честно говоря, мне тогда казалось, что столь разные по темпераменту роли должны были бы играть разные актрисы. Я был Доном-Гуаном. Музыку к спектаклю, в том числе и два прелестных романса для Лауры, написал В. Шебалин.

На первое представление в радиостудию пришли друзья Мейерхольда — С. Прокофьев, Ю. Олеша, В. Вересаев. Постановка эта вызвала горячий интерес слушателей и много благодарных откликов. Запомнилась она мне и необычайной атмосферой, увлеченностью, сопутствовавшей всему периоду подготовки спектакля. Я так полюбил своего Дона-Гуана, что не желал с ним расставаться. Уже работая в Малом театре, я включал сцены Дона-Гуана с Донной Анной в пушкинские программы своих литературных концерте!

Однажды в антракте — это было Бетховенском зале Большого театра — ко мне пришел В. Пяст. Я, признаться, несколько оторопел в ожидании строгой критики из уст не только поэта, но и теоретика стихосложения. Какова же была радость услышать: «Вы так озорно читаете лирические стихи. Я думаю, что Пушкин был бы вами доволен». Как говорится, его бы устами… Такую степень признания нельзя заслужить однажды и навсегда. К ней, как к дерзновенной и великой мечте, надо стремиться всю жизнь. Хотя, впрочем, если вдуматься, в этом стремлении у меня никогда не присутствовали рассудочность, расчет, механическое накопительство строф и образов. Просто есть люди, которые не могут жить без постоянного общения со стихами Пушкина, открывая в них для себя все более важное, а есть и такие, что вполне спокойно обходятся школьным минимумом. Я принадлежу к первым.

И мои пушкинские программы — это прежде всего стремление снова и снова почерпнуть из светлых и бездонных глубин этой поэзии, глубже понять гармонию мира, увидеть главное в человеке и вместе с ним совершить восхождение к Поэту.

У каждого из нас свой Пушкин. Мне всегда казалось очень важным попытаться осмыслить стихи разных лет с позиций зрелого Пушкина — того, каким он был в последние годы жизни, уже сполна узнав цену добру и злу, верности и предательству, но сохранив незамутненными воды души своей, способность любить и восхищаться красотой и чистотой, будь то человек или сама природа.

И может быть, только сейчас, с высоты пройденного, я понимаю, что Пушкин щедро делился со мной этими чувствами, помогал сохранить ясность взгляда, цельность восприятия и поступков — словом, все то, что так непросто сохранить всякому человеку на жизненной его дороге.

Собственно, в этом и есть великий смысл общения с Гением. Недаром Лев Толстой однажды сделал в своем дневнике следующую запись:
«Читая сочинение, в особенности чисто литературное,— главный интерес составляет характер автора, выражающийся в сочинении... Самые приятные суть те, в которых автор как будто старается скрыть свой личный взгляд и вместе с тем остается постоянно верен ему везде, где он обнаруживается».

Именно так! Быть верным себе, своим философским, политическим, общественным, эстетическим убеждениям, своему таланту, не страшиться платы за это, как бы высока она ни была, даже ценою жизни,— вот она, великая наука Человеческая, наука Пушкинская, к источнику которой во все времена люди будут припадать с жаждой надеждой.

Михаил ЦАРЕВ, народный артист СССР, Герой Социалистического Труда

«Театральная жизнь» 1986