Новости

«Листая старые подшивки»

ЭДУАРД МАРЦЕВИЧ

Мое первое общение с Эдуардом Марцевичем было заочным и, думаю, не очень для него приятным.

В пору его шумного дебюта на сцене Театра имени Вл. Маяковского в роли Гамлета я, несколько раздраженный неумеренными восторгами критиков в адрес юного дебютанта, написал статью, где говорил о несовершенстве его исполнения, о том, что его хрупкий, нежный золотоволосый принц скорее походил на Орленка Ростана, чем на шекспировского героя.

Правда, тут же было сказано: «Я готов... самым серьезным образом утверждать, что он (то есть Марцевич) талантлив — у него редкое сценическое обаяние, заразительность, артистичность». Потом это подтвердилось рядом других его ролей в Театре имени Вл. Маяковского. Он был достойным партнером великой М. Бабановой в спектакле по пьесе А. Арбузова «Нас где-то ждут», а в «Иркутской истории» в роли Сергея ему удалось создать убедительный романтический образ современного героя, образ кристальной, алмазной душевной чистоты и честности. Тему безупречной человеческой порядочности, сердечной ответственности Марцевич как бы романтизировал, поэтизировал и делал это так искренне и убежденно, что счастливо избегал в этой своей трепетной возвышенности малейшей позы и выспренности.

У Марцевича есть редкая в современном, часто ироническом и приземленном, театре способность к романтическому порыву, к взлету и чувств и мыслей, к особой лирической «откровенности» на сцене. Чистота его артистической души ощущается во всем, что он играет.

Его и в молодые годы, и сейчас не покидает непосредственность, даже наивность, юношеская свежесть ощущений, хотя мастерство актера стало глубже и тоньше, что позволило ему создать на сцене Малого театра такие образы, как Алеша в «Униженных и оскорбленных», юноша с беспомощной душой ребенка, романтический Дон-Жуан в «Каменном властелине» Леси Украинки, Кисельников в «Пучине» А. Н. Островского, несущий трагическую тему растоптанной и поруганной человеческой лично- ста, грациозно ребячливый и изящно легкомысленный князь Бельский в «Касатке», добросердечный профессор-психиатр в пьесе И. Друцэ «На круги своя» и другие. Серьезно, драматично и сложно сыграл Марцевич роль Райского в телеспектакле Л. Хейфеца по роману И.Гончарова «Обрыв».

Марцевичу свойственна страстная увлеченность самим процессом (игры, радостным таинством лицедейства. Он безоглядно и нерасчетливо щедр в выплесках своего лирического темперамента и в комедийной одержимости таких персонажей, как Ухтищев в «Фоме Гордееве» и Репетилов в «Горе от ума». Эпикурейскую философию Ухтищева он передает без тени цинизма, в его ироническом благодушии есть своя патетика, свой пафос. Его Репетилов почти неистов, воспален в своей простодушной экзальтации.

Но в самом бурном проявлении драматизма или комедийной природы своих героев Марцевич не теряет изящества, внутренней артистической грации.

Событием в творческой жизни Марцевича явилось исполнение таких труднейших ролей, как роль царя Федора в пьесе А. Толстого и Фиеско в трагедии Ф. Шиллера «Заговор Фиеско в Генуе».

В роли царя Федора Марцевич покоряет талантом доброты, талантом человечности. Его Федор артистичен, вдохновенен, даже тонко изобретателен, наивно хитер в исполнении той миссии добра, которую он избрал для себя и для которой действительно призван.

Фиеско Марцевича изначально тоже чист сердцем, искренне хочет свободы и добра. Но постепенно овладевающая им страсть властолюбия разрушает блистательную цельность его натуры. Актер показывает, что яд честолюбия может омрачить самый ясный ум, отравить самую чистую душу.

Во всех ролях Марцевича интересно соединение душевной прозрачности, мягкости, «деликатности» с нервностью, с легкой и острой возбудимостью.

Если же говорить о недостатке сегодняшнего Марцевича (вспоминаю ту давнюю, «жестокую» мою статью), то это какой-то едва уловимый недостаток воли, зрелости, какая-то тень внутренней инфантильности, которая присутствует почти во всех его обаятельных героях.

Получив роль Дугина в «Рядовых» А. Дударева, роль человека трагически обожженного, если не сожженного войной, сам Марцевич был удивлен этим назначением. Мы встретились с ним уже не «заочно», а вплотную, близко, в совместной трудной работе. И тут я убедился в редкой честности, чистоте отношения Марцевича к своей профессии, в его художественной, артистической порядочности. В искусстве он способен вытерпеть многое во имя поисков истины, правды образа, он «открыт» для самого трудного задания, для восприятия самого сурового, жесткого замечания.

Наверное, поэтому в роли Дугина он и обрел ту благородную, трагическую сухость, то рыцарственное мужество, ту горькую и глубокую зрелость, ту твердость характера, которых не хватало его прежним лирическим созданиям. В этой роли его увидели новым. А это, наверное, самое важное и прекрасное для актера.

Сейчас Марцевич репетирует совсем необычную для себя характерную роль чиновника Веточкина в пьесе П. Гнедича «Холопы». Репетирует увлеченно и интересно. Кто знает, может быть, в этом спектакле мы опять увидим Марцевича новым, другим, непривычным? И снова убедимся, что один из главных признаков актерского таланта — способность к чуду перевоплощения, к очищению от собственных артистических привычек и навыков...

Б. ЛЬВОВ-АНОХИН

«Театральная жизнь», апрель 1987