Новости

ГРОЗНОЕ АМПЛУА

В кино Татьяна Панкова появлялась нечасто. Но ее старуху–княгиню из фильма «Звезда пленительного счастья», мать декабриста Анненкова, грозно сверкающую очами и бросающую в адрес сына категоричное «прокляну!», забыть решительно невозможно. Как и заговорщицу Ефросинью Старицкую, властную тетку Ивана Грозного из легендарного фильма Сергея Эйзенштейна. Кстати, актрисе в то время было всего 28 лет... Свою актерскую карьеру она начинала на одних подмостках с легендами русского театра. Сегодня Татьяна Петровна — сама легенда. Пропустить гастроли Малого театра в Минске, не увидеть Панкову? Да вы потом себе этого никогда не простите!

— Когда вы впервые вышли на сцену Малого театра, недавно отметившего свой 250–летний юбилей, она была на 60 лет моложе. Сильно ли отличается от прежнего ваш театр сегодня?

— Если совсем точно, это было 63 года назад. Когда в театре были все наши великие старики, был слаженный репертуар... К сожалению, сейчас нет современных пьес, которые хотелось бы играть. А тогда такие пьесы были. Например, «Пушкин» Паустовского пользовался колоссальным успехом и у зрителей, и у актеров. Корнейчука много ставили... Конечно, приходилось делать спектакли и по приказу, но в основном Малый театр шел своим путем.

— Помните свой первый спектакль?

— Ну конечно! Я вышла в роли Кузькиной матери в пьесе Погодина «Сотворение мира» (у моей героини был сын Кузька, поэтому ее так и прозвали). Великолепнейшая современная пьеса! Все ждали окончания войны, думали, что будет легче, оказалось — куда труднее... Помню свое безумное волнение... И я вам должна сказать, оно и сейчас охватывает меня каждый раз, когда выхожу на сцену. Видимо, это нормально. Если я не буду волноваться — не заволнуется и зритель, не сумею я ему сказать в спокойном состоянии то, что хочется...

— Когда вы пришли в Малый, там были актеры, каждый из которых уже стал отдельной эпохой, — Пашенная, Садовский...

— Рыжова, Музиль — это были целые актерские династии. И знаете, они никогда не учили нас, молодежь, словами — учили, как говорится, делами. Расскажу, как мне пришлось играть за Турчанинову диалог с Рыжовой. Евдокия Дмитриевна неожиданно заболела, я была назначена во втором составе, естественно, подошла к Рыжовой. Говорю: «Варвара Николаевна, давайте порепетируем, повторим текст». А она: «Зачем, душка моя? Выйдем на сцену, там светло, там и поговорим». Я подумала: ну не хочет она со мной заниматься... А когда вышла на сцену и посмотрела в ее глаза, все поняла. Она глазами помогала мне так, что трудно даже передать словами. Когда глаза Рыжовой становились строгими, я знала, что надо задать вопрос вот так, потом в глазах у нее появлялась обида — и я понимала, что моя следующая фраза должна ее обидеть... То есть молодого актера они несли в профессию буквально на своих руках. И эта помощь, взаимоподдержка, в каких бы человеческих отношениях ты ни был с партнером, она в Малом театре осталась.

— Говорят, во время войны Малому театру порой доводилось играть для одного–единственного зрителя...

— Сама это помню. Вообще, когда началась война, в первый же день труппа нашего театра выехала в Подмосковье, где стояли солдаты перед отправлением на фронт. Позже Малый театр организовал свой фронтовой филиал: мы брали специальные пьесы, делали специальные декорации, которые можно перевозить, и играли спектакли на фронте, в госпиталях, в домах офицеров. Бывало так, что, к примеру, на подводной лодке мог поместиться единственный актер... Выступали в палате для одного человека, который был тяжело ранен... Со мной был случай: я читала тяжелораненому сказку итальянскую, и вдруг он говорит: «Не надо... Вы лучше напишите письмо моей жене. Напишите, в каком виде вы меня застали, — а у него не было руки, — и пусть она мне пришлет ответ. Какой бы ни прислала, я не буду ее ни в чем винить»... Буквально через 2 дня она приехала и забрала его домой... Может, к театру это и не имеет прямого отношения, но иногда нам приходилось и таким вот образом участвовать в судьбе своих зрителей...

— Вы с юности играли старух, в то время как других актрис осыпали признаниями в любви, баловали поклонением. Чувства досады никогда не возникало?

— По–старому это называлось амплуа; всю жизнь играли старух актриса Александринского театра Корчагина–Александровская, актриса Малого театра Блюменталь–Тамарина — в 23 года она играла 70–летнюю... И я, выходя на сцену даже в свои 22 года, сразу становилась старше. Часто потом ко мне подходили и восклицали: «Боже мой, вы такая молодая! А ведь настоящая старуха на сцене!» И я никогда не чувствовала ущербности. Просто такое у меня амплуа.

— В Минске вы выйдете на сцену в роли Анфусы Тихоновны в спектакле «Волки и овцы»...

— К сожалению, в Минске я выйду только в роли Тугоуховской в «Горе от ума». Я очень люблю свою Анфусу, но к вам не успеваю. 23 сентября мы играем «Горе от ума» в Петербурге, 24–го я сажусь в поезд и еду в Минск. Хотя Анфусу у вас очень хотела бы сыграть! Вообще, я люблю все свои роли. Все равно какие — большие или маленькие. Маленькие роли — это даже более ответственно. Слов мало, а все равно надо сыграть живую плоть, наполнить ее кровью.

— Вы достаточно плотно заняты в репертуаре Малого...

— Слава Богу.

— Постоянно ездите на гастроли, а для этого нужно иметь здоровье молодой женщины. Знаете какие–то особые приемы?

— Никаких приемов, утром гимнастика — и все... Конечно, очень жаль, что я так постарела (все–таки в декабре мне будет уже 90 лет), конечно, хотелось бы стать моложе, но... что Господь дал, то дал.

— Вы так говорите о своем возрасте, что я вспоминаю Раневскую, которая досадовала: «Когда все считают, что тебе 70, как объяснить, что на самом деле тебе — 18?»

— Ха, бывает и так...

Ирина Завадская
«Беларусь сегодня», 23.09.2006