Новости

«ДМИТРИЙ САМОЗВАНЕЦ И ВАСИЛИЙ ШУЙСКИЙ» А.Н.ОСТРОВСКОГО НА СЦЕНЕ МАЛОГО ТЕАТРА

Постановка 1909 года.

По книге Н.Г.Зографа «Малый театр в конце 19 – начале 20 века».

Островский был третьим и главным для театра драматургом в русской классике, систематические постановки его пьес Южин считал важной частью основного репертуара. Правда, пьесы Островского и раньше постоянно шли на сцене Малого театра, но Южин справедливо говорил, что к 1909 году большинство постановок не представляло интереса и мало посещалось зрителем. Так в сезон 1908/09 годов было показано семь пьес Островского (64 раза), среди них были возобновления («Бедность не порок», «Невольницы», «Последняя жертва», «Поздняя любовь»), но в новый сезон перешли редко исполняемые «Невольницы», «Лес», «Доходное место», и лишь «Без вины виноватые» с участием Ермоловой и Остужева из года в год продолжает привлекать широкое внимание зрителей. На протяжении пяти сезонов (1909—1914) театр ставит восемь пьес Островского. Постановочно и актерски они довольно неравноценны, некоторые из них вызваны к жизни лишь личной заинтересованностью актера в той или иной роли. Но в целом обращение к ним выражало репертуарную политику театра. Прежде всего театр ставит «Дмитрия Самозванца и Василия Шуйского» и «Бедную невесту». На следующий год — «Грех да беда на кого не живет» и «Грозу», в третий сезон — «Бесприданницу», затем — «Таланты и поклонники». Наконец, в сезон 1913/14 годов — «Правда — хорошо, а счастье лучше» и «Василису Мелентьеву».

Южин счел необходимым вернуть в репертуар исторические драмы Островского и остановился на лучшей из них — «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» (1909), не раз привлекавшей внимание Малого театра.

Характерно, что Платон в специальной статье о возобновлении хроники Островского пишет лишь о своеобразии декоративного оформления в его связи с принципами построения массовых сцен, о новом делении на акты и обходит молчанием вопросы трактовки пьесы, определения
сущности актерских образов. Платон уменьшает в спектакле пролет сцены (для этого делается постоянная рамка, размером 11х7 аршин с историческим орнаментом), дабы приблизить декорации к естественным размерам, сократить число статистов, выдвинуть на передний план активную часть действующей толпы. С этой точки зрения интересно распланирована наиболее удачная в спектакле картина «Улица в Китай-городе», представлявшая перекресток двух улиц, расходящихся к углам сцены, причем выдвинутая в центр галерея лавок и ларей очень суживала место действия. Разгром и высаживание ворот дома Вишневецкого отодвигались вглубь, чтобы «избежать демонстрирования перед публикой всей видимой и реальной осязательности этой сцены и дать публике только иллюзию этого разгрома» (И. С. Платон. К возобновлению на сцене императорского Малого театра драматической хроники А. Н. Островского «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский». — «Ежегодник императорских театров», 1909, вып. IV, стр. 100). Зритель видел лишь «разъяренную толпу, с шиканьем, свистом и пением несущую через сцену бревно».
Декорации, особые для каждой картины, писались по подлинным историческим материалам — рисункам, гравюрам, описаниям в книгах современников. Однако Бескин замечал, что в декорациях (Б. О. Гейкблюм и Ф. А. Лавдовский) не ощущалось дыхания старины, реализм смешивался с билибинской стилизацией, костюмы толпы повторялись лишь в двух-трех вариантах. Это был в сущности добросовестный исторический трафарет, лишенный творческого осмысления эпохи и стиля самого произведения.
Островский не только выразил борьбу Шуйского с Дмитрием, обрисовал самобытность их характеров и социальную природу образов, но и изобразил народные силы и чувства, переменчивость настроений толпы, разнообразие взглядов. Именно в раскрытии образа народа как активного участника исторических событий, на которого опирается Шуйский в своей борьбе с Дмитрием, и Состоит главная трудность постановки пьесы. Малый театр во многом сумел уловить выразительность образов бояр, то льстиво-подобострастных, то непреклонно-волевых, то мечтающих о новом укладе жизни, то ревностных сторонников старины (Н. В. Давыдов писал, что «это большой шаг вперед в сознании труппы необходимости хорошего, внимательного исполнения маленьких ролей; это новость, очень приятная» (Н. В. Давыдов. Письмо А. И. Южину.—ЦГАЛИ, ф. 878, оп. 1, ед. хр. 951, л. 56). Критика единодушно хвалила Рыбакова — Мстиславского — очень живописный образ сурового боярина с неторопливыми движениями, картинностью поз, отмечала контраст сановитых бояр с «новых людей», каких, как Басманов Рыжова, хлопотливый и грубый, хамоватый и подобострастный, или Вельский Горева — «шипящий наушник, привыкший к пресмыкательству и к утонченной жестокости вчерашнего палача» (Бэн (Б. В. Назаревский">. «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский», драматическая хроника А. Н. Островского на сцене Малого театра.— «Московские ведомости», 8 сентября 1909 года).

Малый театр в значительной мере донес сумятицу настроений и суждений, колебание симпатий в народе и взрыв негодования на Самозванца, оскорбляющего религиозные и патриотические чувства. Театр изображал и массовые действия народа, и выделял его представителей, их негодование, активный протест, возмущение. Выразительно внешне, исторически и жанрово правдиво сыграл Падарин Калачника, бунтаря, вожака толпы; Лебедев нашел для Юродивого очень верный сценический тон. Интересные внешние краски – худая и бледная фигура, задыхающийся голос – применил для своего героя Феоктистов, выдвинувшийся в роли приказного дьяка Осипова, фанатика, добивающегося мученического венца своим обличением Самозванца как антихриста. Однако при удаче исполнения эпизодических лиц из социальных низов, помогающих понять трагический образ народа, театр не сумел до конца преодолеть недостатки, обычные при изображении массовых сцен, хотя спектакль свидетельствовал о несомненном сдвиге и в этой области. Портили впечатление внезапные выкрики и затихания, контраст слов и поведения, неоправданное молчание толпы в ожидании запоздавшей реплики или чьего-либо выхода. Например, в сцене, когда старик из Углича начинал рассказ об убийстве царевича, все как бы по знаку красиво рассаживались, а передние ложились, то отдавало оперной рутиной.

Центральная линия пьесы – борьба Шуйского с Дмитрием, история стремительного взлета и быстрого падения Самозванца, сметенного народным возмущением и боярским заговором. Садовский играл Дмитрия ближе к традиции, по словам Эфроса, юношески дерзким, полным веры в себя, жизнерадостным, легкомысленным и пылким, прямодушным и лишенным подозрительности. Его речь была стремительна и горяча, а жест развязен. Ему лучше удавались такие драматические моменты, как сильный страстный монолог перед троном Грозного, сцена суда над Шуйским, где он изливал свою неподдельную ярость. Но актер не смог избежать излишней приподнятости тона, крик и шаблонность повредили ряду мест роли.

Остужев вложил в Дмитрия совсем иное. В нем чувствовалось прозрение своей трагической судьбы, его обуревают сомнения, даже в минуты удач нет веры в себя, его угнетают надрыв и печаль. Лучшим моментом роли была сцена в Золотой палате. «Он переживал, - писал критик, - всю тоску чужака, попавшего не на свое место. Сперва долгое колебание у входа, потом выражение напряженной, назойливой, давящей его мысли, гвоздем засевшей в голове во время разговора с Басмановым, патером и Бучинским. Наконец, ясно передаваемое ощущение холода и неприятности под этими вековыми расписанными сводами, длинные, верные и правдиво выдержанные паузы среди разговора» (Бэн (Б. В. Назаревский">. «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский», драматическая хроника А. Н. Островского на сцене Малого театра.— «Московские ведомости», 8 сентября 1909 года). Дмитрий Остужева лиричнее, мягче, непосредственнее. Бескин писал, что это совсем не авантюрист, а «просто увлекающийся мальчик. Своевольный, капризный, гордый, волею судеб взнесенный на гребень исторических событий» (Эм. Бескин. «Дмитрий Самозванец и Василий Шуйский» А. Н. Островского.— «Раннее утро», 3 сентября 1909 года). И дерзкий, стремительный, горячий Дмитрий Садовского, и серьезный, сомневающийся, слегка неврастеничный Дмитрий Остужева представляли в спектакле большой интерес.

В образе Шуйского Правдин выступил еще 20 лет назад. Крупный актер мастерски раскрывал в своей роли ловкого интригана, чьи провокаторские советы маскирует притворное простодушие, прекрасно проводил сцены натравливания на Дмитрия, игру на патриотических чувствах народа. Правдин внимательно отделывал детали, создавая живой исторический облик боярина, выявлял основные психологические черты его характера. Но, как актер холодноватый, с недостатком темперамента, Правдин не сумел ярко обрисовать человека, встающего во главе народного движения, воодушевляющего на борьбу. Он не смог выразить трагичность положения, неистовую злобу, торжество. В результате налет будничности несколько исказил образ.

Большой душевной емкостью поразил в спектакле образ царицы Марфы, вынуждаемой признать в Самозванце своего сына. Ее играла Ермолова. Если ее дублерша Смирнова подчеркивала «главным образом остатки бунтующих сил, тот огонь протеста против совершенного злодеяния, который не могла засыпать зола времени и погасить тишина келий» (Н. Е. Эфрос. Москва. I. Драматические театры.— Ежегодник императорских театров», 1909, вып. IV, стр. 153), то Ермолова создавала гораздо более значительный образ. Для артистки в этот период ведущей темой творчества становится тема материнского чувства. Здесь, погружая в глубину страданий матери, нежность ее души, актриса заставляла следить, как в Самозванце «начинает она любить своего Дмитрия, от его слов обновляется ее материнская ласка». Остальные актерские образы не представляли большого интереса, хотя, например, Гзовская, умно спланировав роль, очень верно играла мелкое честолюбие Марины и ее чванство, расчетливость, дешевое кокетство и позерство, что не исключало грации и внешнего блеска.

Постановка была несомненным достижением театра, ею открылся первый сезон под руководством Южина. Но, конечно, нельзя преувеличивать достоинства оформления, подготовки массовых сцен, трактовки замысла. Недостатки работы режиссера, в должной степени не почувствовавшего основные линии, сюжетные ходы, образы, основные направляющие идеи хроники, не могли не отразиться в спектакле. Трудности, связанные с показом народа как активной действующей силы, режиссеры И. С. Платон и С. В. Айдаров полностью не преодолели, хотя мизансцены во многом и удались. Что же касается актерского исполнения, то оно, при общей удаче, все же не получило единого тона, не хватало и глубины внутреннего проникновения в роль. Большинство актеров не сумело сочетать историческую правду образа, естественность и современность чувства, подобно Ермоловой.

Островский — психолог быта и живописец характеров,— верно писал в эти годы один из критиков. И удачи театра в его пьесах связаны именно с раскрытием характера чисто актерскими средствами, с правдивыми и яркими выразительными фигурами, созданными мастерами театра в его лучших сценических традициях. Но театр в сущности не поставил целостного спектакля, построенного на основе единого замысла режиссера. Актеры зачастую играли независимо друг от друга, в постановках отсутствовали продуманная планировка мизансцен, единый ритм действия, общий тон, декоративное оформление не соответствовало художественному уровню современного театра. Правда, это не всегда с равной степенью сказывается в постановках Островского, но недостаток творческих исканий, реставраторский подход, шаблонность массовых сцен — типичны для театра.