Новости

Театр военных действий.
Элина Быстрицкая: «Первый комплимент мне сделали во время войны».

Каждый год 9 мая она достает из шкафа свои фронтовые награды. Бережно пристегивает «знаки отличия» на строгий пиджак. Этой традиции уже 58 лет.
Не удивляйтесь, с войной народная артистка Советского Союза Элина Быстрицкая столкнулась лицом к лицу, когда ей было всего 13…
— В начале 40-х мой папа работал военным врачом на Черниговщине, в маленьком городке Нежин. Утром 22 июня 1941 года мы даже не догадывались, что на границах немцы уже вовсю бомбят наши территории. Папа был общественником. Часов в десять утра убежал читать лекцию. Я помню, как в полдень в окне нашего дома показалась морда лошади. На ней был вестовой, который передал пакет для отца. Когда папа вернулся домой, он прочитал письмо и сказал: «Я этого ждал». Взял небольшой чемоданчик, который всегда был собран на случай чрезвычайной ситуации, поцеловал маму, нас с сестрой и ушел. Ночевать он не пришел.
Госпиталь в Нежине открыли на следующий день. И я, несмотря на свой юный возраст, напросилась туда помогать выхаживать раненых.
— Мама не была против?
— С одной стороны, мама очень переживала за меня, а с другой — радовалась тому, что я ежеминутно находилась под ее присмотром. Она ведь тоже решила работать в госпитале. Причем у нас с ней не было никакой медицинской подготовки, но мы были согласны на любой труд. В те страшные дни все жены и дети военных помогали своим мужьям и отцам.
— Чем же в 13 лет вы могли помочь фронту?
— Сперва комиссар спросил меня: «Читать умеешь?». Я так обиделась — в школе же была отличницей. Первые дни мне приходилось читать раненым, писать за них письма. Но ведь наш госпиталь находился в нескольких километрах от линии фронта, и раненые поступали большими партиями. Поэтому я решила отучиться на двухмесячных курсах, которые давали право работать в составе младшего медперсонала. После окончания учебы мне разрешили брать у раненых кровь. Я помню, как солдаты, измученные страшными болями, говорили: «Пусть та, с косичками, придет, тогда дам кровь».
— Неужели не боялись?
— Нет, но я помню, как страшно было возвращаться ночью из госпиталя. Южные ночи очень темные. Я шла, не понимая, куда ступают ноги, темнотища вокруг — хоть глаз выколи. Однажды не выдержала и попросила раненого солдатика: «Заточите мне, пожалуйста, расческу. Так, на всякий случай». Это тайное «оружие» всегда лежало в кармане моей шинели. Даже мама не знала об этом. По наивности думала, что если фашист на меня нападет, то сумею за себя постоять. Сейчас это трудно понять... Я помню эти общественные уборные, где на перегородках сидели большущие крысы. Страшно — жуть! Как выжили, как прошли через все это, не понимаю…
— Но война страшна не только крысами в уборных?
— Я увидела столько боли и страданий, что казалось, удивить меня нельзя ничем. Бомбежки, оторванные руки-ноги, убитые люди — все стало привычным. Однажды со мной случился нервный срыв. Я просто шла по полю, наступила на холмик, а оттуда — крик. Первое, что пришло в голову, — захоронили живого человека. Но оказалось, что это был вздувшийся труп... Об этом даже не хочется говорить. Еще запомнился один случай. Когда мы отступали, нас остановили на каком-то полустаночке и долго не отправляли дальше. Я решила прогуляться по станции и набрела на развороченный снарядами почтовый вагон. Порывистый ветер выдувал в степь огромные охапки писем. Степь черная, обугленная... А эти белые треугольнички летят аж до самого горизонта. И сколько судеб в этих письмах. А в то время папа находился в окружении, и мы так ждали от него письма! Я маму пыталась убедить, что наше письмо было среди них... Понимаете, приходилось придумывать, как выжить. Я и придумываю до сих пор. Наверное, поэтому я такая оптимистка.
— За работу вам платили?
— В госпитале мне начисляли зарплату и выдавали еду. Но ни в каких кадровых бумагах я не числилась — детский труд-то был запрещен. Официально война этого ограничения не снимала. Интересно, что после победы, когда мне нужно было получить документы участницы войны, мне поверили только потому, что фамилию нашли в продовольственных карточках.
— На войне раненые солдаты зачастую влюблялись в молоденьких сестричек. Вы наверняка были всеобщей любимицей?
— Однажды со мной произошел забавный случай. В Одессе, мне тогда шел 16-й год, к нам поступил тяжелораненый. Ему нужно было срочно сделать переливание крови. И подходила только первая группа — то есть моя. Меня срочно вызвали в палату. В госпитале было заведено — донор должен ухаживать за тем раненым, с которым поделился кровью. И я частенько навещала того солдатика, приносила ему кое-что из продуктов. Когда я появлялась, он очень стеснялся. Наконец его отправили в команду выздоравливающих. Я поехала к нему, а он меня практически выгнал. Я очень расстроилась — не поняла, в чем дело. А оказывается, над моим раненым начали подсмеиваться товарищи — подумали, что я в него влюбилась. Кстати, ко мне раненые относились очень бережно. Видели, что совсем молодая девчонка.
— Но все же знаки внимания оказывали?
— Не поверите, но первый комплимент мне сделали во время войны. Один из раненых — высокий, с перебинтованной головой — сказал своему товарищу: «Посмотри, какая хорошенькая девушка». Я тоже захотела посмотреть на эту красотку. Повернулась — а кроме меня, никого из девушек рядом нет. Пришла домой и долго глядела в зеркало — пыталась понять, что же это значит. Родители нам с сестричкой всегда говорили, что в человеке внешность не так уж и важна.
— В фронтовом госпитале оставалось место мирному досугу?
— В госпитале стояло пианино. Помню, как один из раненых аккомпанировал товарищу, тот пел какую-то песенку. Частенько приезжала самодеятельность, ставили спектакли.
— И, конечно, вы в них играли?
— Что вы, я даже и не думала тогда об этом. Мне хотелось стать врачом, как папа.
— Элина Авраамовна, по национальности вы — еврейка. Не боялись, что если попадете в плен, то это — концлагерь и верная смерть?
— В нашей семье эта тема не обсуждалась. Но все же когда папа попал в окружение, ему сделали новый паспорт, где он был записан русским. Но все же наша национальность погубила бабушку Марию и тетушку Рэвэкку. Мы не смогли их вывести из Киева. Их расстреляли...
— От немцев много пришлось отступать?
— Первые месяцы войны мы отступали постоянно. Впервые — в конце июля. Госпиталь погрузили по вагонам, а аптеку и лабораторию в машины. Я ехала в машине. Помню, едем мы по широкой дороге, а по обе стороны горят хлеба. Чтобы ничего не досталось немцам, специально поджигали огромные поля. Это был приказ. Даже не подумали, что наши люди будут голодать. Я до сих пор помню ярко-красный горизонт… От огня и стрельбы он был такого цвета. Под Харьковом, в Водне, нас погрузили в «теплушки». По обе стороны нары в два этажа. Никаких удобств. Помню, с нами ехал пожилой дедушка — терапевт Быховский. У него был внук Вовочка, который постоянно плакал. Он всегда вставал к нему и ударялся головой о доску. В конце концов он решил ее выбросить. Вытащил из окна. В этот момент поезд ехал по мосту с высокими железными боковинами. Доска попала между ними, и нас тряхануло. Доктор Шульга слетела со второй полки, а ведь была на шестом месяце беременности. Как все ругались на Быховского...
— После Победы прошло больше 50 лет. Дружите с однополчанами?
— Я не могу сказать, что мы дружим. Иногда встречались в Москве. Не так давно пришло письмо от одного человека, который написал, что его мама живет в Рязани и помнит меня по работе в фронтовом госпитале.
— Не возникло желания встретиться с ней?
— Она была старше меня. Если мне сейчас уже 75 лет, то ей и того больше. Как она воспримет нашу встречу? Зачем мне ее волновать? Меня всегда можно было найти — я человек известный. Все, кто хотел, — находили. Некоторым я старалась помогать через свой благотворительный фонд. Этих людей уже нет с нами. Не так давно у меня была встреча с ветеранами, и одна дама сказала: «Представляете, настанет такой день, когда никого из нас уже не останется». Горько... Но что поделаешь — жизнь есть жизнь.
Нет, с ветеранами я обязательно встречаюсь. А как же, как же иначе? В конце апреля, в мае тоже намечены встречи. Я ведь долгое время была во главе военно-патриотической комиссии Союза театральных деятелей, поэтому, куда бы мы ни приезжали на гастроли, обязательно встречались с воинами. Я довольна, что сейчас на армию обратили внимание. Армия — это государственная сила.
— А дома как отмечаете День Победы?
— В этом году я была приглашена в Кремль. А вообще в этот день я надеваю ордена.
— Ваша родная сестра Софья тоже знакома с войной не понаслышке. Наверное, делитесь воспоминаниями?
— Она очень замкнутый человек, с ней сложно. Она помнит всю войну, но не любит об этом говорить.
— Вы много заняты в Малом театре, снимаетесь в исторической саге о княгине Ольге, руководите благотворительным фондом и Центром современной женщины. Везде поспеваете?
— Везде. Правда, сейчас иногда устаю. Раньше такого не было. Но надо — значит, надо. В детстве, если у меня что-нибудь не получалось, я бежала жаловаться к маме. Но меня не жалели, а наказывали. Говорили: «У тебя достаточно сил, чтобы это выполнить».
— Может, вам помогает справляться с трудностями ваша любимая гимнастика?
— Нет, сейчас я уже мало занимаюсь — болячки одолели, но я все-таки немножко что-то делаю. А как иначе? Мне ведь приходится иногда и танцевать на сцене. Беречь себя нельзя. Все, что отдаешь, — возвращается, а все, что ты сберег, — гниет. Что беречь-то? Здоровье? Его нельзя уберечь, потому что надо работать.

Оксана ХИМИЧ
МК-Воскресенье
от 11.05.2003