Новости

«К 160-летию со дня рождения Александра Павловича Ленского»

Ольга Голубева

ЛЕНСКИЙ

Первый образ, созданный Александром Павловичем Ленским, который сохранила мне память, это —- Глумов в «На всякого мудреца довольно простоты» Островского.
Это 1889 год. Ленский — Глумов стоит на сцене. Уже нашли его дневник, уже он обличен. Он наслаждается минутой мщения и с иронической улыбкой бросает правду в глаза людям, которых он презирает.

И мне жаль, что Глумову не удался его план; хочется, чтобы этот талантливый человек восторжествовал над глупостью и пошлостью окружающих его людей.
Столько ума, блеска, легкости было в этом элегантном красавце Глумове!
В блестящем составе тогдашнего Малого театра Александр Павлович играл свои роли, как играет большой музыкант-солист свою партию с оркестром: он доминировал там, где положение роли этого требовало, и сливался с оркестром в других местах.
Тогда же, на этом спектакле для меня стало ясно, что я хочу учиться непременно у Ленского.

После этого я увидала Александра Павловича в 1893 году уже вне сцены. 1891 и 1892 годы я пробыла в Петербургской императорской театральной школе. Там мне пришлось заниматься с Н. С. Васильевой, которая относилась к своим урокам формально, сухо. На ее уроках я съеживалась и ничего не могла взять у нее. Потом я перешла в класс Давыдова. Владимир Николаевич много мог дать своим ученикам. Мы ждали его уроков, как праздника, как счастья, но... в тот год он редко дарил нас этим счастьем. Переживавший в то время бурную полосу в своей личной жизни, он редко показывался в школе,— иногда один-два раза в месяц,— присылая на наши уроки в остальное время своего «помощника» Шемаева, маленького, добросовестного и бездарного актера Александринского театра, который ничему не мог нас научить. А потом Давыдов совсем ушел из школы, и на его место пришел А. Ф. Федотов. Эта постоянная смена преподавателей, которых мы, ученики, очень мало интересовали, привела меня в отчаяние, и я решила осуществить во что бы то ни стало мою мечту: добиться уроков Ленского.

И вот я в Москве; с замирающим сердцем звоню у подъезда его квартиры в Палашовском переулке.
Часто потом мне приходилось слышать, как актеры упрекали Александра Павловича за равнодушное, холодное отношение к своим ученикам и товарищам-актерам, и я всегда вспоминала этот мой первый приход к нему. Какой ободренной, полной надежд и веры в будущее я ушла от него!

Вначале он только вежливо выслушал мой рассказ об обстоятельствах, побудивших меня обратиться к нему и на мою просьбу принять меня в свой класс в Московской школе ответил, что перевод мой зависит от дирекции, а не от него; а на мое объяснение, что я не хочу войти в его класс, быть может, против его желания, что мне нужно, чтобы он захотел быть моим учителем, он просто и откровенно сказал:
— Подумайте сами, почему я мог бы желать принять вас? Я вас не знаю; чужая ученица, вы поступите сразу на мой третий курс. Можете ли вы быть желанной?

Он был, конечно, прав. Что было возразить на это? И я... расплакалась... Точно стена рухнула между нами. Его удивительные глаза залучились участьем, он заглянул мне в душу, и уже не чужой, а близкий, добрый, большой учитель сидел передо мной. Он еще раз подробно расспросил меня обо всем и сказал:
— Вот что мы сделаем: завтра вы придете в школу, там никого не будет — ведь завтра воскресенье, и я посмотрю вас на сцене. Приготовьте что-нибудь и грим захватите.

Когда на другой день я пришла в школу, сторож, уже предупрежденный, пропустил меня на сцену, и я, торопясь, начала гримироваться. Минут через десять вошел Александр Павлович с директором школы Черемухиным. Ласково поздоровался и, увидав, как я волнуюсь:
— Да будет мазаться, не волнуйтесь, и так хорошо. Ну, идите на сцену. Что вы нам покажете?
Я подала ему том Островского и сказала, что сыграю сцену с мужем из «Не сошлись характерами».

И вот я на сцене одна играю, а в темном зале за столиком сидит Ленский и тихо переговаривается с Черемухиным и во-время подает мне нужную реплику. Когда я кончила и пришла в зал, Александр Павлович сказал мне, что принимает меня.
Большой артист, сильно занятый, едет в школу и отдает несколько часов своего воскресного отдыха только для того, чтобы посмотреть, нет ли искорки таланта в пришедшей к нему чужой ученице. Это ли не сердечное, любовное отношение к молодежи?! Многие ли из артистов поступили бы так же? И какое бережное отношение: ведь он мог бы назначить мне этот экзамен просто на следующем общем уроке. Нет, он создает обстановку, которая не смущала бы меня.
Я пробыла в классе Ленского два года. Сколько внимания всегда! Как он сиял, когда у нас удачно шел урок, и как он увядал, когда замечал у учеников небрежность!
Как преподавал Александр Павлович? Он просто давал нам какую-нибудь пьесу или отрывок, и мы начинали репетировать. Он давал нам полную свободу, но указывал недостатки, ошибки, и замечаниями, иногда одной интонацией или взглядом истолковывал неудающееся место роли и раскрывал глубину ее.

Я помню такое указание: я делала ошибку всех начинающих,— торопилась, и слова роли вылетали пустыми. Ленский не стал мне объяснять, что такое «переживание», а сказал только:
— Дружочек (это было его обычное обращение), раньше чем вы произнесете свою мысль, я должен увидать ее в ваших глазах.
О жесте он говорил:
— Экономьте жест. Вы можете его сделать, только если он необходим.
Иногда он говорил с нами о своих ролях. Так, я помню, что он готовил Недыхляева в «Кручине», был очень увлечен ролью; говорил, как роль владеет им, как он не может удержать слез, когда ночью подходит к кровати сына. Потом он играл Лыняева в «Волках и овцах», был недоволен артисткой, игравшей Глафиру, и это его мучило.

Мы, конечно, смотрели в Малом театре все его роли и наслаждались и учились. Он редко хвалил ученика, но уж если похвалит, бывало, то все точно засияет вокруг, и долго носишь в душе это счастье. Я помню спектакль «Женитьба Бальзаминова». Мне, двадцатилетней ученице, пришлось в нем играть старуху-мать. Я много работала над ролью, я перепробовала несколько гримов и костюмов, чтобы создать мерещившийся мне образ, и все же старухи Бальзаминовой у меня не выходило; я скверно чувствовала себя и после акта грустная стояла за кулисами. Вдруг вошел Ленский. Улыбаясь, он подошел ко мне и, положив руку на плечо, сказал:
- Молодец! Конечно, вы не старуха, но это ничего. Я вижу в вас художника...

Вот прошла вся моя жизнь, а я до сих пор помню счастье той минуты. И сколько раз потом на сцене, когда у меня бывали неудачи, я вспоминала эти ободряющие слова Ленского, и они давали, мне силу работать и возвращали веру в себя.
Однажды, уже играя в Москве в театре Корша, я попросила Ленского помочь мне. Шло «Укрощение строптивой», и я терялась, не зная как взяться за роль Катарины. Я помню такое указание: я делала ошибку всех начинающих,— торопилась, и слова роли вылетали пустыми. Лецский не стал мне объяснять, что такое «переживание», а сказал только:

— Дружочек (это было его обычное обращение), раньше
чем вы произнесете свою мысль, я должен увидать ее
в ваших глазах.
О жесте он говорил:
— Экономьте жест. Вы можете его сделать, только если ОН необходим.

Иногда он говорил с нами о своих ролях. Так, я помню, что он готовил Недыхляева в «Кручине», был очень увлечен ролью; говорил, как роль владеет им, как он не может удержать слез, когда ночью подходит к кровати сына. Потом он играл Лыняева в «Волках и овцах», был недоволен артисткой, игравшей Глафиру, и это его мучило.

Мы, конечно, смотрели в Малом театре все его роли и наслаждались и учились. Он редко хвалил ученика, но уж если похвалит, бывало, то все точно засияет вокруг, и долго носишь в душе это счастье. Я помню спектакль «Женитьба Бальзаминова». Мне, двадцатилетней ученице, пришлось в нем играть старуху-мать. Я много работала над ролью, я перепробовала несколько гримов и костюмов, чтобы создать мерещившийся мне образ, и все же старухи Бальзаминовой у меня не выходило; я скверно чувствовала себя и после акта грустная стояла за кулисами. Вдруг вошел Ленский. Улыбаясь, он подошел ко мне и, положив руку на плечо, сказал:
- Молодец! Конечно, вы не старуха, но это ничего. Я вижу в вас художника...
Вот прошла вся моя жизнь, а я до сих пор помню счастье той минуты. И сколько раз потом на сцене, когда у меня бывали неудачи, я вспоминала эти ободряющие слова Ленского, и они давали мне силу работать и возвращали веру в себя.

Однажды, уже играя в Москве в театре Корша, я попросила Ленского помочь мне. Шло «Укрощение строптивой», и я терялась, не зная как взяться за роль Катарины.
Александр Павлович назначил мне время, и вот я опять в его кабинете.
— Да что же, дружочек, тут непонятного? Ведь это так просто...
Он взял книгу и прочел мне все сцены Петруччио и Катарины, и мне вдруг стала ясна душа Катарины, ее обида, ее досада: ее прославили злой и сварливой, ее обегают женихи, а этот веселый, обаятельный красавец Петруччио с ней груб и укрощает ее, как необъезженную лошадку... И вечно ставят ей в пример ее лицемерную тихоню сестрицу... Тут можно дойти до того, что станешь царапать и бить эту сестрицу.

Ленский никогда не выступал в концертах и не читал с эстрады, но он любил читать в небольшом кружке то, что его в данную минуту интересовало. Так, раз я слышала, как он читал у себя в доме «Последний гость» Брандеса. Ему нравилась эта одноактная вещь, и он хотел ее поставить. Мы все сидели в его спокойном, с художественной простотой обставленном кабинете. У своего стола, склонившись над книгой, он, вероятно, даже забыл, что его слушают, а перед нами раздвинулись стены кабинета, мы слышали мерный стук часов, видели пену в бокалах, видели смерть, примиряющую, красивую, спокойную... Когда он кончил, все долго молчали.

Сколько счастливых часов дал этот большой, несравненный артист всем, кто наслаждался его игрой! А для нас, актеров и его учеников, смотреть его было не только наслаждением, но и школой, ибо его роли были всегда законченным художественным произведением.
Ленский никогда не гастролировал в чужих труппах, не участвовал в халтурных поездках: для этого он был слишком большой художник и слишком любил свое искусство. И скромен он был; никогда никакой рекламы, шумихи,— это он ненавидел, как всякую пошлость.
Умирая, он завещал, чтобы не возлагали венков и цветов на его могилу, а желавших почтить его память он просил пожертвовать на школу, которую он устроил в своем имении…

Ольга Голубева