Новости

Прыжок в нечто

Встречи с такими людьми не забываются никогда. В гримерку к народному артисту России Эдуарду Евгеньевичу Марцевичу я входил не без некоторого душевного трепета, который, однако, очень быстро исчез. Разговор завязался как-то сразу и, если бы не спектакль, к которому актеру надо было готовиться, мог продолжаться очень долго. Поговорить было о чем. Минувший сезон подарил и самому Марцевичу, и зрителям Малого театра две незабываемые роли: Чебутыкин в «Трех сестрах» и Сен-Феликс в водевиле «Таинственный ящик». Но поскольку своими соображениями о созданном образе в пьесе Чехова актер уже успел поделиться, я решил сосредоточиться на «Таинственном ящике».

Спектакль этот был поставлен Юрием Соломиным весной 2003 года. В нем худрук Малого театра блестяще исполнил главную роль. Но болезнь, а потом работа над «Тремя сестрами» не давали Соломину возможности играть на сцене столько, сколько ждали от него зрители. В жертву был принесен «Таинственный ящик». Полностью отказаться от спектакля театр, конечно, не мог – зрителю это красочное представление уже успело понравиться. Решено было вводить нового артиста на роль Сен-Феликса. Выбор режиссера пал на Эдуарда Марцевича. И даже несмотря на то, что сейчас в репертуаре актера шесть больших ролей (Царь Федор, дядя Ваня, Крутицкий, князь Василий Шуйский, Лыняев и Чебутыкин), а в планах был еще и Мамаев в «Мудреце», он согласился на ввод. Почему? Вот что говорит об этом сам Эдуард Марцевич.

Эдуард Марцевич: Мамаева я не сыграл, потому что уехал в Канаду на гастроли. Там есть театр русского землячества, который организовала дочка Леонида Варпаховского – знаменитого режиссера Малого театра. Она вышла замуж, уехала туда и организовала этот театр. Они поставили спектакль «Дядюшкин сон». Я его играл в Малом театре, они видели меня и пригласили. Все это совпало, как говорится, я отпросился у руководства, и меня заменили.
Я видел, как играл «Таинственный ящик» Юрий Мефодьевич. После премьеры «Трех сестер» он пришел ко мне в гримерную, сел и говорит: «Скажи мне Эдик: да или нет?». Роль эта большая, я бы сказал, гастрольная. Но я скажу, почему я согласился. Во-первых, я понимаю, что сейчас Юре нужно отдохнуть. Спектакль, который я видел, мне очень понравился своей необычной формой, напомнил венские концерты с дирижерами на сцене. А потом я увидел хорошую группу актеров, которые как машины работали в совершенно непривычном ключе. Юра играл очень интересно, по-своему. Он играет, я бы сказал, такого учителя с учениками, очень душевного, несчастного русского актера, который вынужден все терпеть и мучиться. Как-то в общем-то так оно и есть. А потом, когда начали работать, то меня очень увлекла мысль, которую он так вбросил в мой мозг, — это песня об актере, о нашей профессии, о преданности профессии, о беззаветности, беззаветной любви к ней и о самопожертвовании во имя ее. Там есть прекрасная сцена, когда я произношу монолог: «Я – актер, и благодаря просвещению это звание не может быть унизительно. Шекспир и Мольер были также актеры, и знаете ли вы, что значит истинный драматический актер? Вы – это, вы – то, а он – все. Он наблюдает все классы общества и представляет их по очереди. Да, да, я – актер и горжусь моим званием». А потом неожиданно бросаю: «Ну дайте мне 45 фраков». Этот парадокс, понимаете, очень мне понравился, прелестное решение. К тому же надо было быстро роль подготовить. За месяц мы все сделали. Работали активно, и утром, и вечером бывало, а ведь еще музыкальный текст надо было выучить. Мне и музыка очень нравится, стихи такие, я бы сказал, простые, наивные, но есть в них какая-то теплота, трогательность, и поэтому я получал удовольствие от работы. Надо было сделать первый шаг на сцену — вот это было очень сложно.
И зрителю это нравится. После спектакля ждут у подъезда, целоваться лезут, в любви признаются.
Водевили я играл еще в училище, и комедийные роли я потом играл, но такого опыта у меня не было. Надо отдать должное Юрию Мефодьевичу, он вел меня по роли. Когда мы репетировали «Три сестры», я заметил, что его режиссерская манера, взаимоотношения с актерами похожи на работу со студентами. Мы об этом разговаривали и Юра сказал: «Это очень тебе полезно, ты уже опытный актер, но в Голливуде актеры любят проходить такую школу».

Максим Редин: Юрий Мефодьевич культивирует образ сильного, властного режиссера?

Э.М.: Со мной нет. Я бы, наверное, не стал бы работать в таком контакте, потому что уже, знаете, есть свои привычки, много лет работаю. Нет, он со мной работал, как с актером. А со своими учениками, как со студентами. Что нужно, Юра показывал, иногда объяснял. Поэтому взаимоотношение между режиссером и актером было очень уважительное, очень доброжелательное. На первом спектакле он ходил, как нянька, вокруг меня, привел меня через подземные ходы в фойе — мы же через зал на сцену входим в этом спектакле – и выпустил. Все это было очень трогательно и меня сразу раскрепостило. Я почувствовал какую-то «подушку» доброты, нежности и доброжелательности, и поэтому спектакль, что называется, пошел тогда.
Слава Богу, что Юра мне подарил такую роль. В ауре водевиля есть трогательные вещи, человеческие: жизнь не проста, сложна, не всегда ты наверху, можешь упасть и надо смириться, а может быть наоборот, как говорится, биться за жизнь, и так далее.

М.Р.: В музыке есть такое понятие con brio (c воодушевлением). Оно очень, на мой взгляд подходит, к тому, как Вы играете роль Сен-Феликса. Ваш рисунок роли острее…

Э.М.: Да, ведь на репетициях Юрий Мефодьевич задал мне направление на Луи Дефюнеса. На этот образ ориентировал.

М.Р.: Эдуард Евгеньевич, я знаю, что у Вас было и есть много поклонниц. Несколько лет назад после спектакля «Царь Федор Иоаннович» я встретил их возле служебного подъезда. Они буквально охраняли ваш выход из театра, дарили цветы… Как сейчас выстраиваются Ваши отношения с поклонницами?

Э.М.: Вы знаете, в молодости, когда я играл в театре Маяковского, я еще комплексовал, потому что я не знал, как себя вести. Ко мне подходили, со мной разговаривали, и вообще охраняли меня, кучей вели в дом, иногда я видел их и на крышах. Делаю зарядку, смотрю в окно, а на соседней крыше сидят человек 15-20 девиц (смеется). Ну, сейчас-то уже этого нет. И я даже удивился, когда после «Таинственного ящика» ко мне бросились и что-то объясняли, признавались. Я считаю, что это, конечно, прекрасно, если есть поклонники. Когда ты никому не нужен, то зачем выходить на сцену?

М.Р.: Малый театр – хранитель традиций и духа русского театра. А что собственно такое традиции Малого Театра, в чем суть сценических традиций театра?

Э.М.: Так случилось, что на первом курсе театрального училища имени Щепкина я увлекся Гамлетом Евгения Валерьяновича Самойлова. Я решил поставить для себя сцену из этой пьесы, знаете, в виде самостоятельной работы. И поэтому я обратился к Белинскому, к его статьям про Мочалова, про Щепкина, про Садовских, про славянофилов и западников. Все это постепенно передо мной раскрывалось. Потом мне подарили книжечку Щепкина, его записки о театре. В них я нашел такую формулу: «Священнодействуй или пошел вон». Она мне, конечно, очень в душу запала. Я даже конспектировал всю игру Мочалова, и для меня это была своеобразная школа, самообразование. И я уловил, что в этом театре есть два течения: реалистическо-бытовое и романтическое, возвышенное, духовное, идейное. Наверное, я принадлежу, к последнему: играл Гамлета, царя Федора, царя Эдипа, Кисельникова. Все эти роли восходят к романтической структуре, поэтому мне это было близко, и, честно говоря, эти роли так и остались во мне, они очень духовные и очень, я бы сказал, трагичные. В них идет столкновение твоей мечты с действительностью, и они всегда не соответствуют друг другу, и от этого возникает драма или даже трагедия. Кстати сказать, этих традиция Малый театр очень придерживается до сегодняшнего дня. И слава Богу, как говорится. Я сейчас много хожу по театрам, смотрю. Все заняты модерном, пытаются кого-то удивить. Но это все, конечно, не наше. У нас вот «Три сестры»….

М.Р.: Многие сходятся на том, что этот спектакль захватил часть каких-то мхатовских традиций. Есть в нем какие-то моменты, где отчетливо проявился ранний МХАТ с его тягой к натурализму...

Э.М.: Я видел мхатовский спектакль в 1955 г., я видел всех этих столпов нашего театра. Тогда я был студентом первого курса, приехал из провинции, поэтому каждый день старался быть в театре вечером, у нас не было занятий, и я несколько раз ходил на «Три сестры». Видел Степанову, Тарасову, Еланскую, Грибова, Ливанова, Масальского… Вот это, как говорится, был спектакль! Они уже в возрасте были, матерые. У нас же на сцену выпущена молодежь, мы, пожалуй, с Бабятинским единственные возрастные актеры, остальные все молодые. Да, еще замечательная наша Галина Яковлевна Демина. Так вот Юрий Соломин шел, я бы сказал, не отступая ни на йоту от самого Чехова, пытался не нарушить ни музыки его внутренней, ни жизни вот этого дома Прозоровых. У него получился ретро-спектакль, ностальгия по красивой жизни, по интеллигентной жизни, по красивым людям. Это есть у Чехова. Я бы сказал, получился спектакль-элегия. Конечно, можно было бы острее сделать, допустим, про то, как разрушается семья, как рушится дом. Но вот он так сделал, понимаете, и публика приняла это очень здорово.

М.Р.: Вы сами несколько лет назад поставили в Малом театре спектакль «Воскресение». Толстовские постановки – это, в принципе, мхатовский конек. Вы на него не ориентировались?

Э.М.: Нет, я ориентировался на сегодняшний день, на то, что сейчас такой, я бы сказал, сатанизм идет, авангардизм, еще что-то. В одном месте банкет, изобилие, а там, глядишь, люди голодают. Понимаете, мне хотелось просто воззвать к божьему началу. Хотелось, чтобы был зов к человеческому началу. Я проходил школу Мильтиниса в Паневежисе, так вот он говорил, что в каждом человеке есть вселенная — как в капле океана есть целый океан. У человека есть мозг, душа и желудок, говорил он. Я в своем спектакле взывал к душе и к мозгу.

М.Р.: А не хотите поставить еще что-нибудь?

Э.М.: Хочу, хочу, я иногда разговариваю об этом с Юрием Мефодьевичем. Но сейчас много играю, в мае было 12 спектаклей, т.е. почти через день, ну куда же еще?

М.Р.: А что именно, если не секрет?

Э.М.: У нас шел разговор о том, чтобы поставить «Без вины виноватые» Островского.

М.Р.: Сейчас на сцене театра идет спектакль по пьесе А.Н. Островского «Не было ни гроша, да вдруг алтын» в вашей постановке и с вашим участием. В собственном спектакле Вам удобно играть?

Э.М.: Да, удобно. У меня есть хорошая в этом смысле черта: когда я как актер выступаю в своем спектакле, то не слежу за партнерами как режиссер. Когда выйду со сцены, тогда – да, даже на слух замечаю, что не так.

М.Р.: Вот вы учились на курсе Константина Александровича Зубова? Что Вам удалось взять он него, как от педагога?

Э.М.: Принял в училище меня Зубов, да. Но на втором курсе он ушел, царствие ему небесное. От него я взял одну фразу, которая на меня произвела очень сильное впечатление, и я ее до сих пор вспоминаю. Зубов всегда говорил: «Выход на сцену – это прыжок в нечто». Это здорово сказано, потому что никогда не знаешь, как получится. А вообще он довольно критически ко мне относился. На первом курсе, я помню, он мне сказал, держась так вот за ухо: «Молодой человек, вам надо взрослеть, немножко постареть, вы такой молодой, что если вы не будете стареть, мы расстанемся». Это он так угрожал… (смеется)

М.Р.: Потом судьба Вас столкнула с Николаем Охлопковым…

Э.М.: Я его считаю в профессиональном отношении своим родителем, потому что это был божий человек на театре. Он же баламутил всю Москву, на его спектакли нельзя было попасть, жизнь бурлила вокруг него. И так обидно, что теперь он вроде как бы забыт – удивительно! Внутренне я все время протестую против того, что не говорят, например, о Николае Константиновиче Симонове. Это же величайший русский актерище! Такого актера где сейчас взять? Сейчас все заняты только своими делишками, и о себе все говорят, понимаете. А вот эти исполины – Охлопков, Симонов — для меня просто как инопланетяне… Охлопков подарил мне свободу выхода вообще на профессиональную сцену, это раз. Во-вторых, были «Гамлет», «Иркутская история», «Проводы белых ночей», «Как поживаешь, парень», «Современные ребята», еще какие-то пьесы. Я был своей тарелке, я даже не мог представить, что могут быть трудности в жизни! Спрашиваю однажды Иннокентия Михайловича Смоктуновского: «Когда же будут трудности? Когда же? Все говорят, у всех трудно». Он отвечает: «Не волнуйся, будут». И началось. Пришлось уйти даже из театра.

М.Р.: Третий человек, который в Вашей жизни сыграл огромную роль – Юрий Мильтинис (известный литовский режиссер, к которому Э.Марцевич уехал стажироваться, уже будучи опытным актером)…

Э.М.: Да, я ведь поехал к нему и целый год как подмастерье у него был. Я в 10 часов приходил, стучал в дверь его квартиры, он выходил сразу, мы шли в театр, и вот до конца спектакля, который шел, или вечерней репетиции я не отходил от него. Он мог четыре часа молчать, ничего не говорить. Не любил, когда я задавал вопросы, потому что он не собирался на них отвечать. Все должно быть органично, и я просто наблюдал всю его жизнь в течение года. Он был настоящий энциклопедист. Его нельзя было оторвать от словаря, он обожал слова. Он требовал знания литературы от Софокла до Олби. Он заставил меня уехать в Вильнюс, и я помню, сидел целый месяц в Вильнюсе в библиотеках и прочитал там столько, сколько за всю жизнь не читал. Мне хотелось разгадать тайну режиссуры… метод, а он никогда об этом не говорил, и только, помню 22-го апреля, на репетиции моей дипломной работы, когда он как художественный руководитель вел репетицию, до меня дошло, что он хочет, а хотел он единения ритма, настроения и динамика речи, то есть диалога в единой точке. Главное прийти к подсознанию, то есть когда есть лабиринт, пускается туда актер, двери везде закрыты, и он ищет одну только дверь – единственное решение образа.
Если говорить про учителей, то, конечно, я очень счастлив, что были в моей жизни Бондарчук Сергей Федорович и Калатозов Михаил Константинович. И не только с точки зрения кино, т.е. того, что там прозвучало или не прозвучало, а с точки зрения человеческих личностей, преданных своему делу, наделенных какой-то силой. Как у Горького, когда художник стоит крепко на земле ногами, а головой упирается в небо. Вот мне кажется, что у Сергея Федоровича Бондарчука это было.

М.Р.: А на роль Бориса Друбецкого вас сразу утвердили?

Э.М.: Там очень интересно было, ведь я пробовался на роль Болконского, полгода работал над ней с Сергеем Федоровичем. Я пытался опробовать эту роль на съезде комсомола, напускал на себя непроницаемость, маску Болконского. На меня смотрели с ужасом, но было очень смешно. Мне было всего 25 лет. Проявили пробы с Болконским. Фотографии оказались очень красивые, но голос был еще совсем не созревший, молодой. Понятно стало, что рано еще. Вот предложили Друбецкого.

М.Р.: Эдуард Евгеньевич, очень часто артисты говорят, что у них в детстве было какое-то впечатление, которое и подтолкнуло на путь актера. Благодаря чему вы стали актером?

Э.М.: Я сын провинциального актера — отец работал в русской драме в Баку. Помню такой случай. Шел спектакль «Вагиф», как мне потом рассказывали, и отец играл там шута. Его там убивали. Я сидел на руках у мамы. Вы можете себе представить, я это помню, хотя мне было два с половиной года! Отца убили, и я стал орать на весь зал. Мама меня вытащила, отец прибежал, стали успокаивать, и я помню, как он сказал, что его не убили. А потом уже, когда родители, к сожалению, развелись, я часто бывал в театре, меня с мамой очень поддерживали актеры. В пять лет я уже выступал дома на сундуке. Я очень плохо учился, ужасно, потому что я был и в драматическом, и в хоровом, и в чтецком, и в танцевальном кружках. Мне некогда было учиться.

М.Р.: То есть у вас не было никаких сомнений, идти в актеры или нет?

Э.М.: Нет, но когда я приехал в Москву, меня сразу срезали в ГИТИСе: «Ну, у вас умные глазки, идите на математический факультет». Я не поверил, я говорю: «Вы шутите?». Они говорят: «Да нет, на полном серьезе». Я вышел и тут во мне сыграл уже папа: что же я, домой поеду и так далее? Пошел вот в училище Щепкина и во МХАТ. В первом быстрее прошел, и не стал рисковать и пробоваться еще куда-то.

М.Р.: Не жалеете?

Э.М.: Нет-нет, я люблю свою школу, своих учителей.

М.Р.: Эдуард Евгеньевич, вы когда-то играли роль Кисельникова в «Пучине», сейчас этоа пьеса снова идет на сцене Малого…

Э.М.: Я, к сожалению, не видел ее и не могу ничего сказать. Я вообще из той породы людей, которые берегут в себе старые ощущения. Вот, допустим, я не мог ходить на спектакль «Живой труп» в исполнении кого-нибудь другого, кроме Н.Симонова. Но вот то запало.
Вы знаете, у меня была очень интересная встреча с Лоуренсом Оливье. Это было в 1966 г., когда они привозили сюда «Отелло». Меня как молодого Гамлеат пригласили на банкет в английское посольство. Мне было 30 лет всего. Меня познакомили с ним, и я его пригласил на своего «Гамлета»: «У меня такого числа спектакль, я знаю, вы свободны, приходите». На ломаном английском языке. Он вдруг мне говорит: «Попробуйте мои мышцы». Я попробовал, знаете, сталь, стальные. Он говорит: «Я ведь и сам могу играть». Это на меня произвело убийственное впечатление, я просто бежал. Мне было так стыдно, что я позволил себе его пригласить. Меня догнали наши товарищи и сказали: «Он просит вас вернуться». И полчаса он со мной под ручку ходил и рассказывал про Гамлета, как он начал его играть в 29 лет, что раньше не надо играть (а я то уже играл в 22), что такое вообще Гамлет. Потом я посмотрел фильм с его участием, это, конечно, высший пилотаж.

М.Р.: Эдуард Евгеньевич, а вы человек с богатейшей биографией, а книжку не хотите написать?

Э.М.: Я хотел бы может что-то наговорить. А написать, я боюсь, не напишу, потому что когда начинаешь что-то писать, начинаешь подбирать слова и т.д. А наговорить можно и потом отредактировать. Это есть в мозгу, но не знаю, как это будет, доживу ли я до этого? Все под Богом ходим! (смеется).

Максим РЕДИН,
«Yтро»