Новости

Валерий Баринов: «И снова я гармонией упьюсь...»

В свое время в спектакле Юрия Еремина «Идиот», до сих пор идущем на сцене театра Армии, Рогожина играл Валерий Баринов. Играл так, что с чьей-то легкой руки в театральной среде спектакль начали называть «Рогожин». А ведь в спектакле было немало актерских открытий: Мышкин Аристарха Ливанова или Ганечка Олега Меньшикова. Но, анализируя сегодня то давнее эмоциональное впечатление, думаю, что, действительно, именно Рогожин Баринова - сплетение низких и высоких страстей, ежесекундная балансировка «бездны мрачной на краю» оказался наиболее адекватен Достоевскому. Тому мучительному, захватывающему, противоречивому, что составляет суть его творчества и что впоследствии мудрено обозвали «русской ментальностью», но до сих пор никто не знает, что же это такое. Рогожин, по признанию Баринова, стал поворотной ролью в его профессии. Такое глубокое погружение в тайну человеческих страстей напрочь излечило от стереотипов деления героев на «положительных» и «отрицательных». Казалось бы, даже Хлебонасущенский из знаменитых «Петербургских тайн» - уж на что стопроцентный злодей, но - он любит. И эта разрушительная страсть - его оправдание.

- Вообще мне повезло, что я так много играл всегда русскую классику. Чехов, Достоевский, на радио записывал Лескова, Бунина, Шмелева. А вот теперь у меня «период» Островского. И не какая-то отдельная роль, вся его драматургия оказалась для меня поворотной! Да, представьте себе. В Малом театре у меня три спектакля «Таланты и поклонники», «Бешеные деньги», «Трудовой хлеб» и в театре-студии «Человек» «Не все коту масленица». Погрузившись в драматургию Островского, я вдруг понял, в каких стереотипах по отношению к нему мы все долгое время существовали. Бытописатель, темное царство, купцы, лучи света, это - черное, это - белое. В Малом любят повторять, что Островский - это поэзия простоты. Да ничего подобного! Для меня Островский архисложный драматург. И если говорят, что русская литература вышла из гоголевской «Шинели», то драматургия наша вышла из пьес Островского. Тот же Чехов, который, кстати, восхищался им. Весь этот чеховский «воздух», многоплановость, недосказанность - все уже есть в драме Островского.
- Скажите, это ваше «открытие» связано с работой в спектакле «Не все коту масленица» в театре-студии «Человек»? Действительно Островский в постановке Шамирова - почти Чехов. Необыкновенный спектакль.
- Вот именно, не-обыкновенный. Хотя «Кота» я и раньше играл: записывал на радио. И вроде все мне было известно и знакомо. Но вот Виктор Шамиров приглашает меня на роль купца Ахова. Купец и купец. И вдруг Шамиров, этот совсем молодой человек, мне и говорит: «А не кажется ли вам, что Ахов - несчастный в сущности человек. Он не знает, любит ли он эту девочку, зачем он приходит в этот дом, надо ли ему жениться. Он богат, вкалывает день и ночь, уже немолод и вдруг задумывается: а зачем я живу? Он растерян». Знаете, это вдруг так совпало с моими собственными ощущениями, что я даже задохнулся. Ведь как бы удачлив, даже счастлив ни был человек, обязательно находится момент, когда просыпаешься среди ночи и думаешь: зачем все? Вот и Ахов, он же умный, дурак богатым не станет. И цену знает - богатству, власти. «Знаешь, как задешево людей покупать. Веришь, самому порой жаль станет». Сколько мудрости, горечи, в этих словах, какая уж тут поэзия простоты! Меня все это ужасно захватило. В этой работе для меня не столько открытие Островского произошло, сколько открытие Баринова. Ведь я играл и играю очень много. Много возникло разных наработок, приемов. И так просуществовать можно уже до конца. А вот узнать себя заново дорогого стоит. Я ходил на репетиции к Шамирову как на реанимацию! А ведь я знаю вкус хорошей режиссуры: в Александринке я работал с Горяевым, в Москве - с Морозовым, Ереминым, Фоменко, Хейфецем. Но тут... Было что-то совершенно особое. С Шамировым я начал с нуля. Я даже робел сначала делать какие-то предложения по ходу репетиций, хотя он и ждал этого.
- Так в чем же особенность его режиссерской манеры?
- Его работа схожа с работой хорошего парикмахера. Он вас подстриг, а никто не заметил, просто голова стала блеск! Он не сделал кока, начеса, не обрил наголо - он придал форму. Мою собственную. Получилось великолепно, а что собственно - и не видно. Вот так Шамиров работает с актерами и пьесой. Это высший класс.
- Значит, важная все-таки профессия - режиссура. А вот в Малом театре столько лет нет главного режиссера, хотя, конечно, Юрий Соломин очень сильный художественный руководитель. Но разве это нормально для театра, когда нет режиссера-лидера?
- Да, Малому нужен сильный режиссер. Однако... Это деликатный вопрос. Поймите, в таком колоссально разнообразном театральном процессе, какой мы сейчас имеем, должен быть театр, который, как английская королева, неизменен. Процесс может занести вправо и влево, но должна же быть точка отсчета, по которой это «право-лево» можно будет определять. Упреки в отношении Малого зачастую справедливы, но я очень боюсь, что если сюда придет какой-нибудь реформатор, то Малый как памятник культуры и истории просто исчезнет.
- А нужен ли театр-памятник? Ведь памятник это что-то мертвое.
- Есть такое понятие - намоленная икона. Впитавшая в себя все чаяния, молитвы, слезы многих-многих людей. Вот Малый театр -такое намоленное место. Наигранное место. Да, он никого сходу не потрясет, не поразит, не удивит. Чтобы здесь вдруг удивиться надо сюда ходить, ходить, ходить. В последнее время у нас опять полные залы, битком. Как смотрят, как слушают! Люди возвращаются в театр, причем в традиционный театр. Вот что важно понять.
- А как вы относитесь к «нетрадиционному» театру, к антрепризам? Там, кстати, тоже полные залы.
- В принципе - отношусь нормально. Но, увы, больших достижений на этом поприще я пока не вижу. А происходят зачастую там даже разрушительные для театра вещи. Смотришь порой спектакль - беда просто.
- В чем же - беда?
- В примитивном понимании того, что есть театр. В той простоте, которая хуже воровства. В легкодоступности. В пошлой адаптации, которой подвергается любая пьеса, будь даже Шекспира или Чехова! Но с единственной целью - ублажить зрителя, уставшего якобы от тяжелых проблем. Сейчас все газеты, журналы, телевидение - все стремятся к легкости. Люди устали. Да ерунда! Люди устали от примитива. Потому что действительно «душа обязана трудиться». И где, как не в театре? Пусть она плачет, пусть радуется, пусть подчас кровью обольется. Ведь что такое порнография, к примеру? Это простота. Техники, приемов, терминов. А любовь - это сложность. Так, может, без любви обойдемся? Мы сами у себя крадем сложное восприятие мира, но только оно одно и делает людей людьми. А театр - театром. Ведь театр, сколько уж раз об этом говорено, - это чудо слияния сцены и зала, когда где-то там, над рампой, вдруг встречаются страсти, желания, эмоции зрителей с моими страстями и эмоциями. Тайна сия великая есть. Знаете, я в последнее время испытываю перед публикой особенную благодарность - до слез.
- Но вы же профессиональный актер. Неужели ежедневное существование в профессии не притупляет этих эмоций?
- Нет. Мне кажется, именно по этому волнению перед темным заполненным залом, которое однажды обнаруживает в себе человек и которое уже никогда его не покидает, и можно определить - актер ты или тебе это только показалось. Смешно сейчас вспомнить, но что-то подобное я испытал в первое же свое выступление. Мне было шесть лет. Жили мы в деревне, в Орловской области, родители мои крестьяне, самая обычная среда. Как говорится, ничто не предвещало. Но... Моя мама что-то, наверное, почувствовала. Иначе как объяснить, что однажды она вдруг решила отвести меня на конкурс художественной самодеятельности? Она помогла мне выучить стихотворение и даже что-то показала - как его прочесть. И вот я вышел на сцену. Я помню все в деталях. Мне дали тогда большой кулек с шоколадными конфетами, первыми в моей жизни, и я подумал: какое хорошее занятие, прочел и получил конфеты! Но главное мне понравилось волнение, какое я испытал. Это чувство было ни на что не похоже. И вот всю жизнь, перед любым залом я испытываю это волнение. Бывало, в отпуске с концертами в такие медвежьи углы забирались! Где люди и слыхом не слыхивали о театре. Помню, в Томской области играли в поселке для ссыльных. Маленький клуб на 50 мест. А народу человек 300. Все собрались, но не начинаем. Народ ждет главного - местного пахана. Помню, звали его Гурьян. Наконец, появляется, В шикарном японском костюме, брюки заправлены в сапоги. Садится с папироской в первый ряд. Дымит. Мол, ну давайте, чем удивите? Играли мы незатейливый водевильчик Володина «Бабуля». И я играл только для него - этого Гурьяна. Нет, думаю, я тебя достану. Кончилось тем, что он встал на колени и, расталкивая детей, усевшихся на полу, пополз к сцене, умирая от смеха. Потом стал стучать по сцене кулаком с криком: «Подожди, падла, дай просмеяться!» После спектакля я не мог отвязаться от него: он непременно хотел со мной выпить. Вот такой зритель, такой зал. И все равно - он мой и мне он дорог.
- Валерий Александрович, значит ли, что все, что с вами случилось - из глухой деревушки - в известные актеры - это судьба? Вы верите в такую предопределенность?
- Ну верю не верю, а ощущение, что кто-то мной руководил, что меня вело, всегда было. Приехал в Орел на заводе работать, вдруг вижу - набор в студию при городском театре без отрыва от производства. Поступил, хотя и конкурс был немалый, и пошел работать в этот же театр рабочим сцены. Потом как-то послали актеров в Москву, в творческую командировку. И меня взяли. Ну в Москву-то я и раньше ездил - помогал тетке картошку и огурцы продавать, а вот так - с культурной программой, это впервые. Москва меня потрясла. И первым же московским театром, куда я попал, стал Малый. Совпадение? Судьба? Как сейчас помню, была премьера спектакля «Луна зашла» - играли Жаров, Зеркалова, Владиславский. На них-то я и смотрел, как на богов, даже не завидовал. А вот кому я завидовал лютой завистью - это массовке, тем, о ком в программке было написано: «Солдаты - студенты училища им. Щепкина». Мне казалось тогда, что это несбыточная мечта, что барьер непереходим! И все-таки я поступил, именно в Щепкинское. Конкурс был 150 человек на место! Курс Виктора Коршунова. Известный актер! Я парил. Он оказался еще и замечательным педагогом.
- Но после училища вы отправились в Александринку.
- Да, так вышло, о чем я ни секунды не жалею. Я ведь застал еще всех тамошних «зубров»! Играл с ними в «На дне»: я в роли Алешки, а Николай Симонов - Сатин, Юрий Толубеев - Бубнов, Бруно Фрейндлих - Барон. Когда собиралась такая компания, я едва успевал глазами вращать! Симонов играл гениально, хотя все не так, все не по канону, знаменитый монолог Сатина он не говорил, а пел: «Чела-век!!» Почему? Но когда он так говорил, сердце падало и останавливалось.
- А правда, что в Александринке вы играли Пушкина?
- Почти. Я играл Белкина в спектакле «Болдинская осень». Замечательная была пьеса актера Юрия Свирина. Там по сюжету существовали и Пушкин, и Белкин. Чисто внешне, в гриме, я кстати был удивительно похож на Пушкина. Но Белкин был чисто человеческое, обыкновенное в Пушкине. Он хотел быть счастлив, покоен, хотел быть как все. Жить как все. И был Пушкин, который и хотел бы примириться в себе с этим Белкиным, но не мог - потому что был обречен быть Пушкиным, гением. Помню, мы с Юрием Родионовым, актером, исполнявшим роль Пушкина, целую ночь провели в пустой пушкинской квартире на Мойке, нам разрешили, чтобы почувствовать, так сказать, атмосферу. Это было что-то потрясающее, эмоциональный шок. Спектакль имел успех. Кстати, на гастролях в Москве мы играли его на сцене Малого театра.
- Булат Окуджава как-то заметил, что с годами его восприятие Пушкина меняется, что такие знакомые хрестоматийные строчки вдруг наполняются глубоким, личным смыслом. Что, перечтя «Онегина» в сорок, он был просто потрясен. И то же самое было в сорок пять, и дальше. И это - главная загадка.
- Абсолютно согласен. Недавно мне попалось на глаза вот это: «И с отвращением читая жизнь свою, Я трепещу и проклинаю...». Боже мой! Ведь сто раз читал, а как будто не слышал, не видел. Только наш собственный личный опыт, опыт души дает возможность приблизиться к пушкинской поэзии, разгадать ее обманчивую простоту. У того же Пушкина дано фантастически верное определение воздействию на нас истинного искусства: «И снова я гармонией упьюсь, Над вымыслом слезами обольюсь...». Вот основа нашей профессии - научить зрителя смеяться и плакать. Остальному он научится сам.

Нина СУСЛОВИЧ
«Театральный курьер», июнь 1999 г.