Новости

АЛЕКСАНДР КЛЮКВИН: «ДОБРОТА СПАСЕТ МИР»

Народного артиста России Александра Клюквина часто можно видеть в спектаклях Малого театра, где он служит уже 35-й год, иногда - в сериалах или в кино. А вот услышать его вы можете всегда на телеканале Россия, официальным голосом которого он с давних пор является. А также во множестве документальных лент и в более чем пятистах фильмах. Он дублирует Роберта де Ниро и Аль Пачино, Ивара Калныньша и Питера Фалька, и ещё огромное количество актёров, героям которых веришь только потому, что за ними стоит уникальный голос этого неповторимого артиста. В его палитре - тончайшие оттенки переживаний, заставляющие нас увлечься любым образом, который он создаёт на сценической площадке, в кино или на радио.

- Александр! Вас всё-таки узнают по голосу больше, чем в лицо?

- Нет, уже и в лицо узнают. Люди ведь в театр ходят, а кроме сериалов есть ещё и хорошее кино. Например, фильм «Адмирал», где меня можно увидеть.

- А чем отличается съёмка в кино от игры в театре? Есть различия?

- Нет точек соприкосновения. Это две разные профессии. И ими надо владеть, если хочешь сниматься в кино и работать в театре. Но известно, что киношному артисту тяжело поначалу входить в театр, а театральному артисту в кино выйти на раз.

- Потому что в театре ежедневный тренаж?

- Да. Ведь я выхожу на сцену в 7 часов вечера, ухожу в 10. И должен держать зрителей 3 часа подряд. Нельзя уйти и расслабиться. А в кино больше 2-3-х минут подряд съёмка не бывает.

- Что для вас хороший партнёр?

- Он меня видит, а я вижу его. И он меня, как актёра, уважает и готов делать то, что в данном случае делаю я. Для меня это идеальный партнёр. Кстати, в «Адмирале» у меня был потрясающий партнёр - Константин Хабенский! Великолепный актёр, и вообще хороший человек. С ним работать - счастье! Каждый раз, когда на съёмках у меня были сцены с Костей - это кайф! С Пореченковым мы снимались: вроде звезда, но он очень прост и доступен. Товарищ и великолепный партнёр.

- Скажите, вам легко заплакать на сцене, в кадре?

- Вообще, для того чтобы плакать на сцене или в кадре, есть разная техника. Я не очень это люблю: женские слёзы - светлые, а мужские - признак слабости и фальши. Если такое происходит в жизни, то это от чувствительности, и случается у мужчин довольно редко. Что касается профессии, то гораздо сильнее на зрителя действуют сдержанные слёзы. И если тебе по роли необходимо быть злым, то не стоит всё тут же показывать. Когда ты выбрасываешь всё и сразу, то становишься ясен. И ты уже не загадка, на тебя неинтересно смотреть.

- А ещё становится скучно, когда на сцене бесконечно кричат, или говорят о любви, а её и нет вовсе!?

- Тут не только любви нет - нет желания! Как играть любовь на сцене? Очень просто: надо хотеть того, кого ты любишь, с кем ты играешь, вот и всё! Надо видеть в женщине - женщину, в мужчине - мужчину. Надо, чтобы в глазу было желание! Это и есть любовь. Нельзя на два часа полюбить по-настоящему своего партнёра, если ты его до этого не воспринимал. Это смешно! И в транс себя не надо вводить или в состояние любви. Если кто-то говорит, что на сцене по-настоящему любит, он врёт. Либо это Кащенко. И тогда укольчик: «Спасибо, отдыхайте. Приходите в себя». Здесь должна быть техника, и ею надо владеть. Это также, как умение держать паузу, чего многие актёры кино боятся. А пауза - это главное в актёрской профессии, это его хлеб, его мясо! Всё остальное - мелочи, словесные зонтики. Играют не слова. Играют глаза, движения, взгляд, поворот головы. Играет пауза!

- Как вы определяете для себя - хороший это спектакль или нет?

- Когда я смотрю его и завидую тем, кто на сцене и хочу туда. Когда он про меня: цепляет, в душу залезает. Иногда в театре ставят все с ног на голову: делают главную героиню трансвеститом, населяют сцену геями. Но я на такие спектакли не хожу и тех, кто это ставит, за режиссёров не считаю. В Малом театре такого «добра» нет и, даст Бог, не будет.

- А вы когда-нибудь в жизни испытывали потрясение от искусства? От музыки, от спектакля, от фильма?

- От музыки я постоянно испытываю потрясение. На концерты не хожу: нет времени. Слушаю музыку в машине, дома. А потрясение как- то испытал от «Ночного дозора» Рембрандта, когда был в Голландии, в Амстердаме. Эта огромная картина одна в зале, и попасть туда можно из-за поворота. Ты идёшь по коридору, обходишь какую-то витрину, и вдруг перед тобой открывается пространство, а в конце его висит «Ночной дозор». Я был потрясён! Там живые люди, движения незаконченные, каждый как будто только что остановился. Кто-то держит фонарь, где горит свеча. Пять метров осталось до картины - горит! Перед картиной - заграждение, я смотрю - горит! Перегнулся через заграждения, вот передо мной эта картина, я вижу мазки! Горит! Я понять не мог, как Рембрандт сделал, что фонарь горит?! Потрясение испытал я от Кёльнского Собора в 78 году. Я вошёл, вдохнул и ... забыл выдохнуть!

- Играя в пьесе какого автора, вы чувствуете себя как рыба в воде?

- В классике. У Гоголя, Островского, Шекспира. Шиллера.

- Что для вас интересно в классике?

- Скажу на примере Гоголя: мне кажется, что если в его пьесах слова переставить местами, получается диссонанс.

- Музыка речи?

- Да. У Гоголя словами написана музыка. Переставляешь слова, получается дисгармония. Точно так же у Островского, в хороших переводах Шекспира. Или в пьесе у Алексея Толстого - «Царь Фёдор Иоаннович». Или у Грибоедова в «Горе от ума». Эту пьесу можно слушать и повторять наизусть бесконечно.

- Вас называют талантливым поэтом и драматургом. Вы всегда писали или для вас это лишь производственная необходимость?

- Драматург я потому, что написал 2 пьесы- сказки в стихах, инсценировку по «Голубой книге», и даже был принят в Союз писателей. А поэтом я себя назвать не могу: бываю им лишь иногда. Поэт - это состояние души. Стихи я начал писать чуть больше 20-ти лет назад. Иногда мне и самому нравится то, что пишу. В спектакле о Дон Жуане по пьесе Алексея Толстого, который я поставил, все песни мои.

- Почему вы вдруг стали стихи писать?

- Страсть к женщине!

- Да что вы?!

- А что я - не мужчина?

- То есть вы влюбились и стали писать стихи?

- Да.

- И как жена это перенесла?

- А я, когда влюбился, от жены ушёл. Взял сумку и ушёл. Никаких квартир мы не делили.

- Говорят, вы не знаете меры. А в чём это проявляется? Можете выпить много?

- Выпить могу. А что не выпить? Как в одной пьесе Островского герой говорит: «Ты двумя руками не поднимешь то, что я выпью». Сейчас поменьше, конечно, но раньше было. Здоровый организм, папе-маме спасибо.

- И подраться можете?

- Почему нет? Но очень не люблю: всё можно решить словами. А потом, я ж телец. Если меня разозлить, я могу и не остановиться. А поскольку Бог силой не обидел, то будет очень больно тому, кто меня вызвал на драку. Да и для меня может кончиться плохо. Поэтому стараюсь этого избегать.

- Побеждали в драках?

- А по мне что, не видно?

- В любви тоже меры не знаете?

- Во всём. И в любви, и в еде, и в работе!

- А всё-таки что вас заставляет остановиться?

- Усталость. Либо разум. По-разному бывает.

- Я знаю, вы родились в Иркутске. Ваши родители - сибиряки?

- Мама - сибирячка, учитель русского языка и литературы, отец - москвич, военный, учился в саратовском танковом училище, после чего махнул сначала в Иркутск, где они с мамой встретились, потом в Новосибирск, в Белоруссию. Пять лет мы жили в Германии. Какое-то время он служил в Москве, в Коврове, во Владимире, а в 73-ом уехал воевать в Сирию. Там его наградили двумя высшими сирийскими орденами, он вернулся в Москву и уже отсюда никуда не уезжал.

- Как глубоко вы знаете свою родословную?

- Неглубоко. Знаю, что дед по линии отца был полковником НКВД и в 37 году, естественно, был расстрелян. Отец говорил, что во мне две немецких крови сошлись. По линии бабушки мамы. Мамина девичья фамилия была Литвинова, а у бабушки - Зейферт. Отец говорил, что ему его отец рассказывал по секрету, будто в нашем роду есть немецкая ветвь барона фон Вирхофа. Так что я, может быть, ещё и барон.

- Найти родственников в Германии не пробовали?

- Зачем? Ну, обнаружится, что я - барон, и что: я от этого лучше стану?

- А как поступили в театральное училище?

- Я из Коврова поехал в Москву поступать. Зашёл в ГИТИС, увидел всех с длинными волосами. А я с короткими, в каких-то брюках дудочками. А они в джинсах и такие все небожители! Испугался и ушёл. Я же был мальчик из провинции, несмотря на то, что папа - москвич. Потом мама с сестрой моей приехали из Сирии, когда там началась война, и мама нашла объявление об открытии театральной студии. Я в это время уже работал монтировщиком во МХАТе. Здоровый был, мне было по барабану, что куда носить. Руководителем студии был Михаил Юрьевич Романенко, интеллигент, истинный человек Театра. Студия была в его однокомнатной квартире на Водном стадионе. Мама у него была литератором, а сам он - театральным художником, но когда-то играл на сцене. Он знал Станиславского и всех, кого только можно вспомнить в театральном мире. В комнате у него стоял стол и штук 20 стульев, на стенах - зеркала во весь рост и большие репродукции известных картин, а на возвышении - сцена. У него была специальная диета, благодаря чему он в 70 лет на мостик вставал. Очень походил на Станиславского - грива, бабочка, костюм. Студия его называлась «Гармония», а его учениками были Урбанский, Яковлев. Он готовил их к поступлению в ВУЗ. И я, пробыв у него три месяца, поступил в Щепку на курс к Михаилу Ивановичу Царёву.

- Как вы попали в Малый театр?

- Мне Царёв сказал: «Беру». И я уже с третьего курса знал, что буду работать в Малом театре. А больше никуда и не хотел. И сейчас никуда не хочу. Если, не дай Бог, буду вынужден уйти из Малого театра, то ни в какой другой театр не пойду. Это мой дом, моя семья, здесь я 35-ый год живу и работаю.

- Помните свой первый спектакль на прославленной сцене?

- Конечно. Когда я ещё студентом был, на «практике», сыграл негра в «Ярмарке тщеславия» Тек- керея, где без слов возил Софью Николаевну Фадееву в коляске. А в спектакле «Мой дядя Миша» про чекистов, сказал свои первые слова: «Здесь только что сожгли какие-то бумаги».

- Преподавателем стали от того, что мама педагог или захотелось что-то в профессии передать?

- Меня Виталий Соломин пригласил на свой курс во ВГИК, тот, который сначала набрал Ромашин и умер, потом пришёл Виталий и тоже умер. Очень талантливый был курс, многие из них уже стали звёздами театра и кино. Баталов мне предлагал остаться, но на прощальном вечере я вдруг поймал себя на том, что плачу. Натурально потекли слёзы. Плачу и не хочу с ними расставаться: я с ними сжился. По пять часов в день пять дней в неделю там пропадал. Я понял, что не смогу снова набирать и сразу любить других так же, как этих: слишком срастаюсь. Потом, когда стану старым, может, пойду преподавать.

- Вы производите впечатление очень большого человека. На вас, наверное, нелегко подобрать одежду? В театре костюмы шьют?

- Шьют. Или покупают. Но это тяжело потому, что у меня сверху 60-ый размер, а снизу - 56 - 58. Костюмы мне надо себе покупать либо английские - редко и очень дорого, либо немецкие. А итальянские костюмы на меня совершенно не садятся. Сам я костюмы не ношу, а только джинсы, пуловеры, свитера, рубашки.

- А ваши размеры зависят от количества еды?

-Да я как-то перестал об этом задумываться. Я никогда не был худым. Ну, никогда! Раньше пытался похудеть, потом бросил. Понял, что меня любят и таким. И мне самому это не мешает. Я могу прямо сейчас на мостик встать, могу петь- плясать. А потренируюсь и кульбит сделаю.

- Вы утверждаете, что доброта спасёт мир, а не красота, как говорил Достоевский. А в чём вы сами видите в жизни красоту?

- В глазах, в душе, в любви, в обнажённом женском теле, в природе. Много на свете разной красоты. Но то, что сейчас происходит на ТВ, это гламур. Хотя гламур в переводе с французского - нечто прекрасное, восхитительное. У нас же гламур - лишь внешний лоск, внешняя плёнка, глянец, тюнинг. Можно надуть губы и всё остальное, но это не красота, а недостаток ума и вкуса. И зло в чистом виде. Про доброту тут вообще речи нет. Всё сводится к одному: «Посмотри, какая я и сколько я стою». Есть очень красивые злые твари! Как можно сказать, что красота спасёт мир?

- Что значит для вас доброта?

- Относись к другому так, как хочешь, чтобы относились к тебе. Не обижай людей. Пусть лучше тебе будут должны, чем ты будешь должен. Сделай больше, чем ты можешь.

- Вы верите в удачу?

- Я её уважаю, хотя где-то в глубине души считаю, что она меня в чём-то обделяет. Но, может быть, делает она это для того, чтобы потом подарить пик творчества?! Удачу надо готовить: много работать - и над собой, и с товарищами своими, много узнавать. Удача, конечно, может прийти и на светской тусовке, но это не мой путь. Я не хочу тусоваться, чтобы потом мне что-то обломилось. Я всё заработаю сам.

Наталья САВВАТЕЕВА
«Театральный курьер», июнь 2012 года