Новости

18 декабря 2004 года – ПРЕМЬЕРА комедии А.Н.Островского «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА»

С.Н.ДУРЫЛИН

ЕРМОЛОВА В ПЬЕСЕ ОСТРОВСКОГО «ПОСЛЕДНЯЯ ЖЕРТВА»

Выступая в пьесах Островского, Ермолова всегда стремилась полностью осуществить творческую волю великого драматурга.
Юлия Тугина не участвует в третьем акте пьесы, и на этом основании многие актрисы играли «Последнюю жертву» без этого действия; Ермолова всегда играла пьесу с третьим актом, понимая, что в этом действии показана та социальная среда, в которой назревает и происходит драма Юлии Тугиной.
Первоначальные названия пьесы Островского — «Попечители», «Жертва века», — очевидно, выдвигали на первый план мужчин — старика Прибыткова и молодого Дульчина, «попечительствующих» над Юлией; окончательное название пьесы — «Последняя жертва», наоборот, выдвигает подвиг любви, совершаемый женщиной ради недостойного мужчины. Этим подвигом прекрасной женской души был увлечен Островский, когда творил свою пьесу: «Нервы разбиты, пишу пьесу, собираю последние силы, чтоб ее кончить. Трогательно драматический сюжет пьесы, в который я погружаюсь всей душой, еще более расстраивает меня».
Ясно, что не бытовая картина, не изображение купеческой Москвы расстраивало Островского, а судьба Юлии; он недаром дает ей имя «Тугина», от слова «туга», которое означает печаль, кручину, тоску. Ермолова во всем шла за Островским.
Юлия Тугина у Ермоловой была и москвичка, и купчиха, и любящая, самоотверженная женщина с светлой душой. Глубокая сила чувства, одинокое страдание, женская обида, слезы стыда и отчаяния, с необыкновенной искренностью передаваемые Ермоловой, отвечали скромному и трогательному образу купеческой вдовы, с реалистической силой нарисованному Островским.
Первый же выход Тугиной — Ермоловой убеждал в совершенной реальности образа: верилось, что молодая женщина в простом темном платке на голове действительно пришла из церкви, отстояла там вечерню, где-то в уголке кроясь от докучных взоров, и там, наедине с собой, отдалась думе о своей доле, робкой молитве о счастье с любимым человеком. От всего облика Тугиной веяло сердечностью, душевностью, и вместе с тем была так очевидна нравственная высота этой красивой молодой женщины, что не могло быть сомнения: никакие соблазны богатства, идущие от Глафиры Фирсовны и Флора Федулыча, не могут подействовать на нее.
Дальнейший разговор Юлии — Ермоловой с тетенькой Глафирой Фирсовной (а ею была великая О. О. Садовская) был образцом раскрытия двух характеров, двух душевных укладов: бойкий житейский рассудок смышленой и речистой Глафиры Фирсовны, преклоняющейся пред золотой мошной, не может постичь совестливой строгости, душевной прямоты тихой и не речистой Юлии Павловны, не прельщающейся блеском золота никаких Прибытковых. А вот и сам Флор Федулыч Прибытков, «очень богатый купец, румяный старик лет шестидесяти»,— его превосходно играл К.Н.Рыбаков, ученик Островского, его любимый актер. Прибытков наносит почетный визит вдове Тугиной, и весь разговор его с Юлией Павловной происходит в тонах изысканной вежливости и полнейшей почтительности. Почтительна Юлия — Ермолова к шестидесятилетнему старику, приятелю своего покойного мужа; еще более почтителен Флор Федулыч к Юлии Павловне, более того, он внимательно-заботлив к ней. На самом же деле — это не обмен почтительностями, подобающими для визита,— это настоящий поединок. Кто кого победит: умная лесть и миллионы Флора Федулыча или душевная сила и чистота Юлии Павловны? И зрителю ясно, что победит Юлия Павловна: так прекрасна ее нравственная твердость, так неколебимо спокойствие этой чистой души.
С уходом Прибыткова и уже до конца пьесы зритель благодаря Ермоловой твердо верит в душевную высоту Юлии Павловны, которая, по ее словам, «совершенно никуда» — ни в гости, ни в театры. Но вот появляется Вадим Григорьевич Дульчин в наимоднейшем костюме (А.К.Ильинский) с настоятельной просьбой о деньгах. И становится ясно, что прекрасная женщина эта переживает первую любовь, и любовь эта своим ярким сиянием слепит ей глаза; она еще не видит того, что любит недостойного человека. Но эта правдивая женщина не может не прозреть, а прозрев, она найдет в себе силу отказаться и от любви, несовместимой с чистотой и правдой.
Такова была Тугина — Ермолова в первом действии — спокойно-радостная, верящая в свое счастье.
Во втором действии раскрывается вся сила самопожертвования, на которое способна Юлия — Ермолова. Преодолевая внутреннее нравственное сопротивление, скрывая душевную муку, приходит она к старику Прибыткову просить денег для Дульчина. Она пытается облечь эту просьбу в форму займа богатой купчихи у богатого купца, но ей это не удается,— Ермолова показывает: и не может удасться ей деловитость ни в этом разговоре с настоящим дельцом, ни в практической жизни. Юлия — Ермолова пытается перейти на другой тон — тон красивой избалованной женщины, случайно не располагающей деньгами на свой каприз. С необыкновенной трогательностью проводила Ермолова эту труднейшую сцену неудачного обольщения Флора Федулыча. В ее нарочитом кокетстве с богатым стариком проступало мучительное принуждение целомудренной души. По ремарке Островского, Юлия «садится на ручку кресла, на котором сидит Флор Федулыч». Юлия—Ермолова садилась на эту ручку с такой трогательной неумелостью, с таким мучительно преодолеваемым стыдом! Именно после этой сцены кокетства и заигрывания молодой женщины с богатым стариком раскрывалась вся целомудренность, вся красота ее чистой души.
Прямая, правдивая душа женщины, охваченной слепой любовью, внезапно прорывалась в откровенной мольбе о помощи. Юлия — Ермолова ставила крутого Флора Федулыча лицом к лицу со своим чувством к Дульчину, со своей беззаветной любовью к нему. Этот порыв молодой женщины, только теперь узнавшей первую любовь и рвущейся, как ей кажется, к счастью, был так искренен, так правдив, так велик в своей чистоте, что трогал даже совсем не мягкое сердце Прибыткова.
Флор Федулыч дает деньги Тугиной — и она с живым движением, с сердечной благодарностью целует его.
В ответ Флор Федулыч, пораженный, задумчиво, тихо говорит: «Этот поцелуй, Юлия Павловна, дорогого стоит. Да-с. Это от души.. . дорогого стоит». Эти слова Прибытков — К. Н. Рыбаков повторял несколько раз и по уходе Юлии — Ермоловой,— и каждый раз с новым изумлением, с крепнущим убеждением, что «дорогого стоит» этот поцелуй, исторгнутый из самой глубины светлой и правдивой души.
Зритель верил Прибыткову, что поцелуй этой женщины «дорогого стоит», что сама она со своей чистотой и самоотверженной любовью «дорогого стоит» в мире купли-продажи, в котором живет и действует Прибытков.
Начало четвертого действия — беседу с Михевной — Ермолова проводила с каким-то мягким спокойствием: она теперь почти уверена в том, что ее счастье не за горами, что еще день-другой, и исчезнут последние тучи с ее горизонта. Она сознает, что Дульчину отдано все, что у нее было, но это не смущает ее.
Юлия деловито рассуждает с ключницей Михевной: «Конечно, я ему все свои деньги отдала; так ведь я не без рассудка, не без расчета это сделала. Я-таки довольно скупа и на деньги жалостлива... Он ведь ни одной копейки у меня так не взял, на все документы выдал. А разве не все равно, что деньги, что документы? Значит, все мои деньги при мне». Но в том-то и дело, что рассуждение это только как будто деловито: какая же по-настоящему деловитая и «на деньги жалостливая» купчиха решится утверждать: «Разве не все равно, что деньги, что документы?» Такая купчиха прежде, чем давать деньги под вексель, непременно в точности узнает, чем обеспечивается уплата по этому векселю.
А Тугина, отдав все состояние Дульчину, только после его измены узнает от Прибыткова, что у этого барчонка ничего нет. Ермолова произносила эти слова о деньгах и документах так, что было видно, что она лишь хочет соблюсти купеческую деловитость, а на самом деле ей свойственны не деловитость и тем более не скупость, а душевная щедрость, и она-то вложена ею без раздела в любовь к недостойному человеку.
Спокойствие Юлии нарушается приходом Дергачева (М.П.Садовский) с вестью о проигрыше Дульчина и о мнимом его отъезде. Это известие Юлия — Ермолова встречала с горечью сердечной обиды: Дульчин не просто огорчил преданную ему женщину, он нанес ей оскорбление. Стыд и негодование охватывают Юлию; под справедливым гневом ее, кажется, гнутся плечи у Дергачева, принесшего Юлии эту позорную весть. Юлия — Ермолова остается одна.
Юлия после ухода Дергачева узнает об измене Дульчина. Очень трудно дать хотя бы отдаленнейшее понятие о драматической полноте, о лирической проникновенности, о благородной правдивости, которыми Ермолова насыщала здесь текст Островского. Незабываема знаменитая «ермоловская» пауза над карточкой Лавра Мироныча, приглашающего на свадьбу его дочери с Дульчиным. В этой паузе было раздумье горя; на прекрасном лице молчащей Юлии — Ермоловой можно было прочесть всю повесть ее любви, со сменою радости, надежды, сомнений. Молчание говорило здесь сильнее и внятнее всяких слов. Пауза была необычайной по своей длительности и по наполненности живейшим драматическим содержанием.
Однажды Вл.И.Немирович-Данченко спросил у Ермоловой: «Мария Николаевна, сколько минут вы молчите в четвертом действии «Последней жертвы»?
«Сколько помолчится, столько и помолчу», — был простой ответ великой артистки.
Юлия, потрясенная предательством своего жениха Дульчина, в отчаянии говорит старушке ключнице Михевне: «Захотел он меня обидеть, ну бог с ним! . . Я с него потребую, я возьму деньги мои. . . Ведь как же мне жить-то? Ведь все, все он взял». К вошедшему Прибыткову она обращается в смертельной тоске: «Флор Федулыч, помогите! Хоть бы деньги-то мне воротить, хоть бы деньги-то!»
Многие исполнительницы Юлии вычеркивали из роли эти слова о деньгах. При этом приводились как будто веские мотивы: как может любящая женщина в момент сильнейшего горя, измены любимого человека, вспомнить о деньгах. Это психологически невозможно.
Однако соображения эти неосновательны, они исходят не из реального образа русской женщины определенного социального круга и определенной эпохи, образа, который запечатлен Островским в Юлии Тугиной и от которого ни в чем не отступала Ермолова. Великая артистка понимала объективный смысл и психологическое содержание этих слов Юлии. Для купеческой вдовы Тугиной, оставшейся без всякой опоры в жизни, не имеющей никакой профессии, разорение — это бесприютность, полная катастрофа, безысходная гибель. «Все погибло, и я погибла!» — вот смысл этих восклицаний о деньгах Юлии — Ермоловой, потрясенной изменой и предательством со стороны любимого человека. Крик Юлии о деньгах — только внешнее проявление ее предельного горя и беспомощности. Понятно, почему она эти слова обращает к Прибыткову; ведь в ее глазах — он единственный человек, которому есть какое-то дело до нее, до ее черной тоски, до ее лютого отчаяния.
В последнем действии этой пьесы Дульчин для Юлии — Ермоловой как бы умирает; она оторвала его от своего сердца, как мертвую сухую ветку отрывают от цветущего дерева. Она пришла взять у Дульчина свой портрет — в этом все ее действие в пятом акте; но портрет кажется живым в бледных прекрасных руках Ермоловой—Юлии: с ним вместе уйдет из жизни Дульчина все живое. А что будет с самой Юлией? От всего облика Юлии — Ермоловой в пятом акте, от ее похудевшего лица, от потухшего взора, от тихих звуков как бы померкшего голоса веяло чем-то таким, что убеждало зрителей, что жертва, доставившая ей столько страдания, будет последней. Но в то же время во всем облике Юлии — Ермоловой было такое обаяние несокрушимого благородства, неомрачимой чистоты и чести, что зритель выносил глубоко оптимистическое заключение: быть может, этой женщине еще предстоят страдания, но никто и ничто не омрачит ее души, не сокрушит ее сердечной правды и чистоты.

Мария Николаевна сыграла Юлию Тугину в последний раз в 1906 году, 19 ноября, в обычном рядовом спектакле, и мы не знали, что больше не увидим ее в этой роли.
4 марта, 1907 года Мария Николаевна ушла на год из Малого театра, а когда она вернулась, роль Тугиной перешла уже к другой актрисе.

Материал подготовил Максим Редин