Новости

АКТЕРСТВО БЕЗ ПРИТВОРСТВА

Василий Бочкарев

Представляя актера, интернет-сайт какого-то актерского агентства в числе прочего приводит и его внешние данные. Однако в отношении истинного актерства самая точная информация всегда лжет. Например, там сказано, что рост Василия Бочкарева средний — 177 сантиметров. Ничего подобного: Расплюев в его исполнении был низеньким и плюгавеньким человечком, а Флор Федулыч Прибытков — подобранным и строгим мужчиной выше среднего роста. Еще там сказано, что у Василия Бочкарева цвет глаз — голубой. И опять неправда: от роли к роли их цвет меняется, и зависит это отнюдь не только от освещения. У царевича Алексея глаза светлые, с каким-то металлическим отблеском, в иных сценах почти белые от бешенства, а у отважного отставного вояки Силы Ерофеича Грознова они прозрачные, как осеннее небо, в подпитии мутновато-бесцветные, словно отплывающие куда-то. В глазах чеховского Дорна — спокойная синева, про глаза горьковского Федора Протасова можно точно сказать, что они серые, а у Фомы Фомича Опискина глазки совсем белесые. Постоянно меняется не только цвет глаз, но их величина и выражение, не говоря уж о том тайном, что плещется на их глубине.

Сказанное относится и к установлению национального типа внешности — у Бочкарева он действительно среднеевропейский, но трудноопределимый: то плебейски подвижный, как у постаревшего Фигаро в «Преступной матери», то аристократически светский, как у князя Платона в «Холопах», то русопято-простецкий, как у Хлынова в «Горячем сердце». Нет сомнений: если возникнет необходимость, Бочкарев на сцене легко прикинется и хитрым азиатом, и пылким южанином, и мудрым «негром преклонных годов». Добавим к этому богатейший голос артиста, гибкий, подвижный, способный и уходить в верха до фальцетного визга, и опускаться на бархатистые низы. Одним словом, Василий Бочка- рев самой природой создан для игры на сцене, игры прихотливой, изменчивой, влекущей.

В начале шестидесятых, когда молодые артисты в театр входили студенческими компаниями, он не примкнул ни к одной. Мог оказаться на Таганке, в «Современнике» или в театре Маяковского, но дебютировал в театре на Малой Бронной, несколько лет проработал в театре Станиславского, а в итоге остался наедине с собственной актерской судьбой и обрел дом в стенах Малого театра. Он работал с замечательными режиссерами — Борисом Львовым-Анохиным, Леонидом Варпаховским, Анатолием Васильевым, Борисом Морозовым, Иосифом Райхельгаузом, Сергеем Женовачом, Адольфом Шапиро, однако ни для одного из них не стал полностью «своим» актером. Не уверена, что ему знакома эпитафия философа: «Мир ловил меня, но не поймал». Но то, что в век режиссуры он остался «непойманным», это точно. Не впадая в психологическое рабство ни от одного из тех, с кем он работал, он учился у каждого, упорно раздвигая собственный профессиональный горизонт. Судьба — это продолжение характера, и определяется она закваской личности. Компанейский и открытый для дружеского застолья (особенно в молодости), Бочкарев вовсе не прост: сумел же он сохранить и свою личную «отдельность», и свою актерскую самодостаточность.

Невозможно даже приблизительно определить его амплуа, ибо за долгую жизнь в театре сыграно много и ни одна из ролей не повторяет другую. Основательный, надежный купец Андрей Белугин и никчемный, озлобленный Павел в первом варианте «Вассы Железновой». Замоскворецкий мечтатель из мещан Миша Бальзаминов и мятежный волжский купец Фома Гордеев. Таинственный Неизвестный в «Пучине» и тоскливо шалый подрядчик Хлынов в «Горячем сердце». Вдохновенно лакействующий Расплюев в «Свадьбе Кречинского» и доблестный представитель русского офицерства Доброхотов-Майков в «Пире победителей». Злосчастный русский принц Алексей Романов («Царь Петр и царевич Алексей») и легкомысленный князь Платон («Холопы»). Это в прошлом. А ныне ряд продолжен другими ролями, столь же разнохарактерными и разножанровыми. Подержанный отставной «ундер» Сила Ерофеич Грознов («Правда — хорошо, а счастье лучше») и интеллигентный ученый-химик Павел Протасов в «Детях солнца», европеизированный предприниматель Флор Федулыч Прибытков в «Последней жертве», капризный представитель третьего сословия Арган в «Мнимом больном» и великий Мольер в «Кабале святош». В конце текущего сезона к внушительному репертуарному списку добавился роскошно сыгранный Фома Фомич Опискин в «Селе Степанчикове». В исполнении артиста каждый из них представал живым человеком, со своим внутренним миром, своими страстями, своей судьбой.

Пожалуй, точнее всего Василий Бочкарев определяется как артист высокой классики. В его репертуаре — Мольер и Бальзак, Шиллер и Бомарше, Островский и Сухово-Кобылин, Достоевский и Толстой, Чехов и Горький, Набоков и Булгаков, Вампилов и Солженицын. Ум, культура, вкус — отличительные черты его исполнительского стиля. В старину таковых называли «первыми сюжетами». На них держался репертуар. На них ходили зрители. Для них писали роли драматурги. И сегодня они — «несущие конструкции» современного театра.

Стремление к раскрытию «человеческого в человеке» — в традиции русского актерства. Василий Бочкарев — достойный представитель этой традиции на современной сцене. Он с одинаковым блеском владеет полюсами актерской палитры: сильным, острым, глубоким драматизмом, доходящим до подлинного трагизма, и возвышенным, серьезным комизмом, взлетающим до фарсовой патетики. Кажется, на сцене ему подвластно все: интеллигентская рефлексия и грубоватый юмор, глубина мысли и озорное дуракавалянье, душевные пропасти и умная ирония, духовные терзания и балаганное шутовство. Он глубоко проникает в душу героя и, в зависимости от авторских и режиссерских заданий, подключает то один, то другой регистр из собственных душевных запасов. Но есть одна роль, где он пустил в ход все свои актерские резервы, украсив ее жанровыми переливами и синкопами. Речь о булгаковском Мольере, которого на наших сценах традиционно играли руководители театров — от Любимова до Ефремова, от Соломина до Ширвиндта и Арцибашева. В роли они выделяли преимущественно драматический аспект содержания. Юрский и Кваша не стали исключениями.

Но ведь Мольер был не только драматургом и руководителем театра, а еще и блистательным комиком: при одном его появлении зал взрывался торжествующим «бру-га-га!». Комический актер как трагический персонаж — это чисто булгаковский разворот образа. Бочкарев, владеющий всеми оттенками комического, — это идеальное попадание. Острый драматизм исполнения мгновениями взлетает до высот трагизма и тут же обрушивается в комизм чистейшей пробы. А лиризм образа возникает от неизбывной любви к театру.

Сколь бы ни была глубока, трагична и даже травматична содержательная сторона исполняемой Боч- каревым роли, она всегда окутана стихией игры. Бочкарев любит играть — с автором, с персонажем, партнером, зрительным залом. Для него будто не существует технических трудностей исполнения. Любую роль подает со сцены элегантно, изящно, легко, артистично и вместе с тем умно, содержательно, сильно. Грима как такового нет. «Гримируется» душа, преображается психика — здесь главный секрет артиста. Он всерьез воспринимает идею перевоплощения душ. Более того, считает, что все написанные гениальными драматургами персонажи живы: они где-то пребывают, их надо осторожно оттуда притянуть поближе, вступить в диалог и наладить с ними близкие отношения (у стариков Малого это называлось «нашептать роль»).

Тут-то и начинается самое интересное: создание своеобразного «поля для игры» между собой и персонажем. Сначала артист как бы «ныряет» под образ, подбирается к нему исподволь, погружается глубоко-глубоко, а потом внезапно словно выстреливает вверх, обретает власть над ним и водит, водит на невидимой ниточке то в одну, то в другую сторону, то вверх, то вниз, то вглубь. В эту увлекательную игру он вслед за персонажем вовлекает автора, режиссера, партнера, зрителей и вообще все вокруг — от колосников на верхотуре до подземных люков сцены. На бенефисном представлении «Мнимого больного» внутри спектакля возник особый театральный сюжет, связанный с юбилеем Бочкарева. Домашние хлопотали, лекари важничали, дети влюблялись — всё было как всегда, но в «день рождения Аргана» действие заискрилось, засверкало и стало бликовать особым актерским шиком. Бочкарев центровал ансамбль, задавая тон особого театрального озорства.

Помнится, как однажды летом, в дикую жару, под самый конец сезона давали «Царя Бориса». Народу в зале было непривычно мало — пришли только истинные театралы, пренебрегшие дачным отдыхом ради старого спектакля. В самом начале Годунов, только что избранный на царство, проводит свой первый прием. Бочкарев никогда не играл в этой сцене наслаждения от триумфа — он принимал послов властно, уверенно, как привык еще при царе Феодоре. Он принуждал придворных смириться с его новым статусом, но особенно не давил на них, занятый разговором с иностранными посланцами. А в этот вечер спектакль начался совсем по-другому, что объяснялось категорическим нежеланием артистов играть этих самых иностранных послов и придворных. В самом деле, за стенами театра летняя благодать, сезон в принципе отыгран, в отпуск охота, к тому же и рольки маленькие — один выход в начале, а потом томись за кулисами до самых финальных поклонов.

Бочкарев вышел на сцену и сразу уловил это настроение. Прошел, не глядя ни на кого, сел на трон и оглядел ненавидящим взглядом дисциплинированно, но лениво стоящих партнеров. Надо сказать, никогда прежде не было у него таких льдистых, холодных, жестоких глаз, как у Годунова в этот момент. И вообще роль повел жестко: взял спектакль на себя и потащил его к трагическому финалу. Раньше предложение Шуйского отъехать в действующую армию, чтобы возглавить войну с Самозванцем, отклонял с легкой иронией, небрежно похлопав его по руке: «А вам Москву оставить?» В этот раз — буквально хлестнул этой репликой партнера прямо по глазам. От сестры Ирины с необычной напористостью требовал понимания и прощения, а сына молил о милости с такой силой, пред которой было трудно устоять. К этому градусу высокого напряжения партнеры не могли не подключиться: загорелись, подхватили и заиграли по-настоящему, а в зале после одного из монологов раздалось одобрительное: «Браво!»

Как всякий большой артист, Бочкарев владеет умением «взять зал», причем делает это легко и уверенно: шаг вперед на монологе, круговой обзор кресел, задержка взгляда на ком-то — и зрители дышат так, как это нужно артисту. Надо было видеть и слышать, с каким затаенным вниманием воспринимались слова Доброхотова-Майкова о традициях русского воинства в «Пире победителей»... Невозможно забыть реакцию зала на финальное вопрошание Павла Протасова: «За что вы меня?» — и задержку зрительского дыхания, когда артист оборвал текст на полуфразе: «Человек должен...». Артист произносил эти монологи в буквальном смысле «от себя». Для него это органично: роли в русской классике — его прямое актерское дело, ибо он осознает себя неотъемлемой частью отечественной истории, законным наследником русской культуры.

Разумеется, Бочкарев обладает своей «технологией обольщения» публики, но форсаж в нее не входит. Партнер ему важнее. Он твердо знает, что если они сыграют по-честному, зал отзовется без дополнительной актерской атаки. Он любит и умеет работать «от партнера». Охотно повторяет при случае выражение Товстоногова о необходимости «художественного заговора» вокруг спектакля. Высоко ценит в партнерах творческий настрой и умение «завязаться» в диалоге, отозваться на актерский посыл. Он в полном смысле ансамблевый артист; это у него от Анатолия Васильева, у которого он играл в «Вассе» и «Серсо». Но он умеет и мастерски солировать на сцене. Может мазнуть боковым взглядом по рядам, как это делает его обветшавший от времени Сила Ерофеич, при виде наблюдающих за ним людей сразу приосанившийся и выпятивший грудь колесом. А может при уходе со сцены внезапно оглянуться на зал и пройти по лицам запоминающим взглядом, как это делает его царь Борис. Или вдруг заговорит с залом по-свойски, усевшись на авансцене и беззлобно подначивая собравшихся, как это делает Фома Опискин в финале «Села Степанчикова». Умело фокусирует зрительское внимание на жесте: в «Царе Борисе» это протянутая в мольбе рука, в «Пучине» — небрежное и элегантное поигрывание тросточкой, в «Мольере» — прижатые к виску пальцы (жест самоубийцы) и игра с воображаемой монетой.

Он обожает пластическую асимметрию на сцене и смело выходит на парадоксальные пластические акценты, коими изобиловали роли Расплюева и Аргана. Используя прием несовпадения художественных ударений с логическими, подчас возвышается до настоящего гротеска. Свежий пример — решение образа Фомы Опискина. Если стиль — это человек, то мы вправе говорить о специфичном бочкаревском стиле, не имеющем аналогов в современном театре. Разве что они отыщутся в прошлом — легендарные Сергей Шумский, Михаил Чехов, Николай Гриценко.

Репетиция — от латинского слова repetitio — повторение; репетировать — повторять. Здесь и привычность, и загадка театра. Люди театра упорно настаивают, что каждый спектакль неповторим — в том смысле, что сегодня его сценическая жизнь протекает иначе, чем вчера или позавчера. Но это в идеале. А на деле чаще получается не «иначе», а «лучше-хуже», «быстрее-медленнее», «горячее- прохладнее», «нервнее-спокойнее». Бочкарев нацелен на тот самый идеал, который для многих существует лишь в воображении, в декларациях или на бумаге. Конечно, как любой артист, он жаждет новых ролей, но существеннее для него даже не еще одна роль, а обновленная жизнь в старой роли — «играющая жизнь». Если роль «не идет», какая-то сцена не получается «вживую», он ее порой проборматывает, «отпуская» себя от роли, «отдаляясь» от персонажа. Но он не позволяет себе простого повторения затверженного рисунка и потому никогда не «заигрывает» роль до потери интереса к ней. Он стремится на сцене жить художественно, в полном смысле этого слова. И когда достигает искомой художественной правды, то в эти минуты царит — его власть над залом абсолютна. На правду артиста публика откликается всегда — веселым смехом, затаенным вздохом, внимающим молчанием, аплодисментами и возгласами «Браво!».

Есть неведомые зрителю скрытые, сложные связи между образом жизни артиста и природой его одаренности. Для Василия Бочкарева желание жить сливается с желанием играть. Именно непритворная игра заставляет заново ощутить прелесть живой жизни и внутренним слухом услышать, как в тебе, сквозь тебя, рядом с тобой протекает жизнь в ее сиюминутности. В силу не угасшей с годами страсти к актерству, жизнь артиста Бочкарева выстраивается в соответствии с требованиями профессии, а роли играются по законам не лгущей жизни.

Нина Шалимова, «Петербургский театральный журнал», май 2013 г.