Новости

ЮРИЙ СОЛОМИН О БРАТЕ: «КОЕ-КТО ВЫСТАВЛЯЕТ НАС С ВИТАЛИКОМ ЧУТЬ ЛИ НЕ ВРАГАМИ»

«Караван историй», март 2015

«Находясь на волосок от смерти, я видел туннель с ярким светом в конце», – вспоминает актер.
Находясь на волосок от смерти, я видел туннель с ярким светом в конце. Двигался по нему, но не быстро — будто что-то мешало, не пускало...Потом всякий раз, когда выходил на сцену или знакомился с необыкновенным человеком, думал: «Вот и для этого тоже Господь сохранил мне жизнь...»
В начале девяностых рядом с Малым театром была устроена барахолка. Китайское тряпье висело даже на памятнике Островскому. Торговцы обтирали спинами только что покрашенные стены театра, оставляли после себя груды мусора. С утра до вечера — шум, гвалт, ругань. Случались и драки, в одной из которых был убит человек. В тот день, выйдя из театра, я пробирался сквозь строй торговцев к своей машине. Вдруг из припаркованного по соседству «мерседеса» выходят три парня — высокие, крепкие, красивые. Сразу понимаю, что имею дело со «смотрящими», которые контролируют рынок и собирают дань. Ребята почтительно здороваются, говорят обычные для поклонников слова, после чего спрашивают:
— Может, есть проблемы?
Поблагодарив, указываю в сторону барахолки:
— Вы же сами видите, что творится у храма искусства. Мы с таким трудом достали денег на ремонт, а все стены уже в темных пятнах.
Парни кивают:
— Понятно.
Рынок, конечно, не убрали, но уже на другой день торговцы стояли в метре от стен театра и тряпки на бронзового Островского больше никто не вешал.
Некоторые из коллег, когда рассказывал об этой встрече, в ужасе округляли глаза: «Как ты не боялся с ними общаться?!»
Во-первых, ко мне эти парни отнеслись с уважением. Во-вторых, в детстве родители никогда не запрещали нам водиться с ребятами, которых сегодня назвали бы «неблагополучными». К слову сказать, многие из них впоследствии стали достойными людьми. Из детства я вынес и знание о том, что в преступном мире пустые обещания не в ходу. Вот и «смотрящие» за барахолкой тоже сдержали слово.
Мое первое воспоминание связано с арестом деда — маминого отца Анания Моисеевича Рябцева. Был канун какого-то праздника. Я проснулся от голосов и, путаясь в ночной рубашке, вышел из маленькой комнаты в коридор. Дед стоял в дверном проеме, одетый в длинное пальто. Рядом — чужие люди. Когда его уводили, он обернулся, сказал: «Берегите Юрочку» — и помахал рукой.
При нас с братом взрослые о деде не говорили — видимо из опасения, что я или Виталик поделимся семейной тайной с приятелями, а те станут тыкать пальцем во внуков «врага народа». И я до поры до времени держал давнее воспоминание при себе. Рассказал о нем только в 1956 году, когда приехал домой на каникулы и бабушка попросила проводить ее до прокуратуры: «Нужно получить документ». В учреждение она вошла одна, я остался на улице. Ждал долго, пока наконец бабушка не появилась в дверях, держа в руках листок бумаги. «Вот и все... — прошептала она. — Дедушку реабилитировали. Посмертно».
Тогда-то я и рассказал, каким дед остался в моей памяти. Грустно улыбнувшись, бабушка покачала головой: «Вряд ли ты можешь это помнить. Тебе два с половиной года было. Наверное, что-то такое в книжке прочитал или в кино видел».
В конце восьмидесятых, когда открыли архивы НКВД, забайкальские газеты стали публиковать дела репрессированных в тридцатые годы. Одна из статей была посвящена деду. Там было все: имя следователя, какие вопросы он задавал... Дед отвечал односложно или молчал. Он никого не оговорил, не предал, хотя протокол и заканчивался записью: «Был унесен в камеру». В материалах дела я нашел дату ареста — тридцатое декабря 1937 года. Выходит, это действительно случилось в канун праздника и запомнившееся прощание деда с семьей — не кадр из фильма. Допрос проводился в день ареста, а первого января 1938-го дед умер. Но родным сказали: приговорен к десяти годам без права переписки. Семья надеялась, что по окончании этого срока дед вернется или хотя бы напишет письмо. Конец надеждам положила та самая бумага из прокуратуры о посмертной реабилитации.
Деда по отцу я не знал — он погиб задолго до моего рождения. Виктор Иванович Соломин работал на телеграфе морзистом — передавал и принимал сообщения. В двадцатые годы эта профессия считалась не то что редкой — уникальной. Дед был глубоко верующим, и когда в Чите порушили все храмы (за исключением того, куда водили молиться и исповедоваться декабристов, но и в нем был устроен то ли клуб, то ли музей), он каждые выходные ходил за десять километров в сельскую церковь, прихожане которой избрали его старостой. Однажды, как всегда, отправился на воскресную службу и не вернулся. Тело нашли через несколько дней. В официальную версию — «Заблудился и замерз» — никто из родных не поверил. Виктор Иванович ходил этой дорогой несколько лет и заблудиться никак не мог. Если бы вдруг почувствовал, что уходят силы, постучался в окошко первого же дома (деревень по маршруту было много) — и хозяева путника обязательно бы впустили. Вот и выходит, что скорее всего деда убили.
В 2004 году вышел сериал «Московская сага», где я сыграл роль хирурга Бориса Градова, семья которого подверглась репрессиям. После показа ленты нашлись те, кто обвинил и съемочную группу, и Василия Аксенова, автора одноименной трилогии, по которой поставлен сериал, в «оголтелом антисталинизме». Мол, во времена Иосифа Виссарионовича беззакония не было — сажать сажали, но по решению суда. История моей семьи доказывает обратное.
Когда началась война, мне было шесть лет. Отца не мобилизовали: из Забайкалья на Западный фронт мало кого отправляли — каждую минуту Япония могла напасть на восточные рубежи СССР (от Читы до границы входившего в японскую империю государства Маньчжоу-Го — всего четыреста километров). Папа работал хормейстером в Доме пионеров (мама там же — аккомпаниатором) и руководил взрослым хором в ДК железнодорожников. Конечно, такого голода, как на Большой земле, у нас не было: кругом рыбные озера, тайга, где полно зверья, у каждой семьи имелся участок, на котором выращивали овощи. Хлеб получали по карточкам, а молоко покупали на рынке, куда зимой крестьяне из соседних деревень его привозили в виде замороженных кругляшей в больших рогожных мешках. Когда мама или бабушка приносили молоко домой и клали в миску размораживать, я соскребал сверху желтоватый — сладкий-пресладкий! — слой сливок и намазывал им ломтик черного хлеба. До сих пор кажется — ничего вкуснее в жизни не ел.
Осенью 1943 года, в канун годовщины Октябрьской революции, учительница спросила нас, первоклассников, кто хочет выступить в госпитале — поздравить раненых бойцов с праздником. Все стали тянуть руки и кричать: «Я, я!» Из желающих отобрали пятерых, меня — в том числе. Свой концертный номер не помню абсолютно, кажется, что-то пел и декламировал. На прощание один из бойцов дал мне кусочек сахара — тогда его выпускали в больших прессованных «головах». Я зажал подарок в кулаке и носил так несколько часов, пока не вернулся домой и не отдал его маме. Она расколола кусочек на несколько крошечных частей, чтобы вечером дети попили чаю с сахаром. Вылизывая ладонь, я так гордился собой, добытчиком...
Школу и учителей всегда вспоминаю с теплом и благодарностью. Физику у нас преподавал Роман Васильевич Мочалов. На фронте он получил серьезную контузию, лечился в госпитале, был комиссован и остался в Чите. Жил прямо в школе, вечерами терзая трофейный аккордеон. Музыка была такой же страстью Мочалова, как и физика. Добившись разрешения спарить уроки, за два часа Роман Васильевич умудрялся проверить домашнее задание у всего класса и на двойки не скупился. Боялись мы его до дрожи в коленках. Однажды физик пришел в класс, сияя улыбкой:
— Ребята, какой сон я сегодня видел!
Обрадовавшись отсрочке экзекуции у доски, народ загалдел:
— Какой сон?! Про что?! Расскажите!
— Будто мы с вами организовали хор и для каждой песни сами сделали замечательные декорации!
Надо ли говорить, что в хор записались даже те, кому медведь на ухо наступил. Несколько недель мы пропадали в школе с утра до ночи: после уроков шли на репетицию, потом — в кабинет физики, где чертили схемы, паяли, сверлили. Наше выступление в окружном Доме офицеров произвело фурор. Когда хор (Роман Васильевич — впереди с аккордеоном) грянул песню «Как у Волги, у реки», сзади закрутились и замигали десятки лампочек, а с плотины ГЭС — копии настоящей! — полилась вода.

По залу пронесся восхищенный гул, потом все встали. Мы заняли первое место и держали его на всех смотрах художественной самодеятельности на протяжении нескольких лет. Забегая вперед, скажу, что впоследствии Роман Васильевич стал уважаемым ученым — защитив диссертацию, заведовал кафедрой физики в университете.
Одного хора моей артистической натуре было мало, и я записался в кукольный театр Дома пионеров. Первая роль, которую мне доверили, был Барсук. Став старше, перешел в драматическую студию, играл одного из мальчишек в спектакле «Бежин луг», за что получил первую награду — книгу «Иван Грозный». Выбор театрального вуза передо мной не стоял по той простой причине, что кроме училища Щепкина я больше ни одного не знал. А информацию о Щепкинском почерпнул из фильма «Малый театр и его мастера», который был снят в 1949 году в честь стодвадцатипятилетия здания театра.
Получив в школе аттестат, на следующий же день отправил его вместе с заявлением по адресу, который назвал в фильме диктор: «Москва, улица Неглинная, 6, Училище имени Щепкина». Когда рассказал об этом дома, мама расстроилась — она до конца надеялась, что изменю решение и буду поступать в медицинский. Аргумент у Зинаиды Ананьевны имелся железный: «Ты так хорошо достаешь занозы, что мог бы стать замечательным хирургом!» Поскольку отец в отличие от мамы поддерживал мои артистические устремления, он и поехал со мной в Москву. За работу в ДК железнодорожников раз в год ему и членам семьи полагались бесплатные билеты в любую точку Союза — будь иначе, мы вряд ли наскребли бы денег даже на дорогу. Поезд из Читы до Москвы шел семь с половиной суток. Первые дни мы жили на Ярославском вокзале, откуда я и отправился на первый тур в училище.
Став преподавателем, много раз пытался представить, как выглядел в глазах приемной комиссии. Маленький, тощенький, с розовым рубцом на щеке: накануне отъезда мне вырезали большой жировик и свежий шрам сразу бросался в глаза. Заметив его, набиравшая курс Вера Николаевна Пашенная воскликнула:
— О господи! Что это у тебя?
— Операцию делали. Врачи сказали: потом не будет видно.
— А откуда ты?
— Из Читы.
— Час от часу не легче. Ну ладно. Что будешь читать?
— «Стихи о советском паспорте» Маяковского.
— Хорошо. Начинай.
Только начал декламировать, приняв торжественную позу: «Я волком бы выгрыз бюрократизм...», как вся комиссия от смеха повалилась на стол. Через минуту, вытирая со щек слезы, Вера Николаевна спросила:
— Что ты еще приготовил?
— Монолог Нила из «Мещан», отрывок из поэмы Твардовского «Василий Теркин»...
Репертуар у меня был сплошь серьезный, где-то даже героический, и с хлипкой внешностью никак не сочетался. Члены приемной комиссии хохотали и на Ниле, и на Теркине, а я от их реакции зверел с каждой минутой. Едва сдерживая гнев, процедил:
— У меня еще басня есть...
— Нет-нет, достаточно, — сдавленным от смеха голосом сказала Пашенная. — Иди.
Стою в коридоре убитый горем. Подходит старшекурсник:
— Ну что?
— Мне кранты. Они все время хохотали.
— А что читал?
Когда закончил перечислять, старшекурсник, сдерживая улыбку, похлопал по плечу:
— Что смеялись, это неплохо.
Список допущенных во второй тур пришлось ждать несколько часов. Увидев в нем свою фамилию, был готов смеяться и плакать от счастья.
В тот же день мы поехали в Монино — давний знакомый отца, вскоре после войны перебравшийся из Читы в Подмосковье, предложил пожить в его частном доме. Смогли, наконец, нормально помыться, поесть горячего. Успешно пройдя и второй тур, помчался к отцу, который, как договорились еще утром, ждал в сквере у Большого театра. Папа сидел на скамейке, ссутулившись и глядя в землю. Подошел к нему, обмирая от дурного предчувствия:
— Что случилось?
— Сынок, меня обокрали. Приехал на электричке на вокзал, и там в толчее вытащили и билеты, и последние деньги.
— Что же делать?
— Поехали обратно. Чего тут толкаться? Билеты я через министерство восстановлю, денег займем или мама вышлет. Давай домой, а?
— Пап, ну как же я поеду? Скажут: «Вернулся несолоно хлебавши, бездарь!»
— Тогда так. Иди сейчас к Пашенной и напрямую спроси: берет она тебя или нет? Если нет — завтра же уедем.
Возвращаюсь в училище. В приемной деканата сидит секретарь — строгая дама с беломориной в зубах:
— Вы к кому?
— К Вере Николаевне.
— По какому вопросу?
— По личному.
— Посиди здесь, — неожиданно смягчается дама. — Она сейчас на заседании кафедры, но я выберу момент и скажу, что ты ждешь.
Минут через двадцать выходит Пашенная:
— Кто тут меня спрашивал?
— Я, Вера Николаевна.
— Что тебе, деточка?
Рассказываю про украденные деньги и билеты, а дальше — как учил отец:
— Если берете — то берите, если нет — уеду обратно в Читу.
Несколько секунд, которые кажутся вечностью, Пашенная смотрит на меня молча, потом кивает:
— Оставайся.
Первые полгода, пока не дали место в общежитии, квартировал у тех же знакомых в Монино. На их участке жила огромная собака, которую днем хозяева держали на цепи, а на ночь спускали. Злющий, скажу вам, был пес! Хозяева знали: если постоялец не вернулся до полуночи, значит, задержался в училище и ночует на вокзале. Почему я в тот раз изменил правилу, не помню. Кажется, следующий день был воскресным: занятий нет, можно отоспаться. Добрался до дома к двум часам ночи. И только когда подошел к забору, вспомнил: «Там же собака!» Приоткрыл калитку — вроде не видно. Потихоньку ее закрыл, оборачиваюсь, а пес — прямо передо мной. Подпрыгнул, положил передние лапы на плечи и смотрит в глаза. Начинаю ему объяснять, почему опоздал: «Видишь ли, у нас в училище был праздник и я совсем забыл про время, а когда увидел, что уже первый час ночи, сразу поехал на вокзал...»
Пес внимательно слушал, потом, опустив лапы на землю, повернулся и потрусил впереди меня к дому. На стук в окно выглянула хозяйка и в ужасе всплеснула руками:
— Юра, это ты?! А где собака?!
— Да вот, рядом стоит.
С тех пор, встречая и провожая меня, пес радостно лаял и вилял хвостом.
Так начались мои теплые отношения с «братьями меньшими». Сегодня у нас на даче живут три собаки и пять кошек. Я их всех люблю, они любят меня, но такого друга, как Маклай, у меня больше не будет — немецкая овчарка, умнейший и преданнейший пес. Его подарили мне на день рождения крошечным щенком, он прожил с нами четырнадцать с половиной лет. Маклаши не стало в 2007 году, но до сих пор когда вспоминаю о нем, к глазам подступают слезы. Собачников часто обвиняют в том, что они очеловечивают своих питомцев, приписывают им несуществующие черты и чувства. Пусть говорят что хотят. Наш Маклай был не только замечательным психологом, но и настоящим миротворцем. Утром собираемся с женой на работу, бывает, спешим, эмоционально прикрикиваем друг на друга, ругаемся. Маклаша тут же нарисовывается в прихожей, садится между нами и начинает — хотя был совсем не из брехливых — сердито лаять. Ольга говорит:
— Это он тебя осуждает, на мою защиту встает!
— А вот и нет! — парирую я. — Он мне совет дает: «Да не связывайся ты с ней — чего напрасно нервы мотать?»
И все — оба хохочем.
На следующий день после того как похоронили Маклая, внучка поехала на велосипеде в дачный магазин за продуктами, а вернулась со щенком. Сидя в комнате, я слышал, как Саша с бабушкой Олей шепотом переговариваются на террасе:
— Ты где его взяла?
— Около магазина. Там их пятеро в корзинке лежало.
— А что ж ты только одного забрала?
— Так я сейчас поеду — остальных привезу.
Сразу понял: кроме привычного сострадания к бездомным животным моими девчонками сейчас движет жалость ко мне, потерявшему друга. Но не устраивать же на даче питомник с большим поголовьем! Вышел на террасу, приняв грозный вид:
— Одна больная, и вторая — не лучше! Не надо никуда ездить! А этот — если уж привезла — пусть остается.
Несмотря на запрет, к магазину Александра все-таки съездила, но щенков там уже не было. А подкидыш быстро освоился и через пару недель гонял по двору старожилов: кошек и взрослых собак.
На приемных экзаменах в училище Щепкина я часто задаю абитуриентам неожиданные вопросы, в том числе такой: ты собак любишь? И если слышу: «Да, очень. У меня дома живет...», вижу, как на лице появляется улыбка... С таким человеком про его питомца я могу говорить хоть час, наблюдать за мимикой, за тем, как меняется выражение глаз. Поверьте: для понимания — есть у абитуриента талант или нет — это дает гораздо больше, чем прослушивание басни.
Впервые на сцену Малого театра я вышел еще второкурсником (кстати, эта практика — брать студентов в массовку и на эпизодические роли — существует и по сей день). Кого только не играл! В домашнем архиве хранится программка спектакля «Иван Грозный», где в самом конце написано: «Второй ремесленник — студент второго курса Училища имени Щепкина Ю. Соломин». Первые годы службы в театре на главные роли тоже рассчитывать не приходилось. Но пусть мои персонажи произносили всего несколько реплик, зато с какими мастерами доводилось выходить на сцену: Пашенная, Царев, Бабочкин, Жаров, Ильинский!.. Кстати, именно благодаря Игорю Владимировичу я получил роль Хлестакова в «Ревизоре».
К 1965 году в моем репертуаре помимо вторых ролей уже была и центральная — в комедии «Украли консула!», действие которой разворачивалось в начале шестидесятых годов в Италии. Спектакль был очень смешной, шел всегда при переполненном зале. Меня заметил зритель, хвалили критики — в общем, на то, как складывалась судьба в театре, жаловаться грех. И тут в коридоре меня окликает Ильинский:
— Я буду ставить «Ревизора», хочу попробовать вас на Хлестакова.
Этой ролью я никогда не грезил, но не признаваться же в этом Ильинскому!
— Хорошо, — отвечаю. — Спасибо.
Уже к вечеру забыл о разговоре. А спустя несколько недель на доске объявлений появилась информация о распределении ролей в спектакле «Ревизор»: «Хлестаков — Ю. Соломин».
Вскоре начались репетиции, которые стали для меня настоящим испытанием. Почти все партнеры по спектаклю: Борис Андреевич Бабочкин, Виктор Иванович Хохряков, Николай Афанасьевич Светловидов, Владимир Александрович Владиславский — в разное время и в разных театрах играли Хлестакова. Ильинский, репетировавший в своем спектакле роль Городничего, — кстати, тоже. И каждый считал своим долгом отвести меня в сторонку и проникновенно сказать: «Ты молодец, но вот в этой сцене... Попробуй-ка сделать так...» В конце концов это так меня достало, что придя домой, сказал жене: «Все, пишу заявление — пусть снимают с роли!»
Ольга, мудрая женщина, предложила не кипятиться и отложить окончательное решение хотя бы до утра. Проснулся и впрямь без вчерашней готовности отказаться от Хлестакова, но на репетицию шел как на битву. А там другая мудрая женщина и замечательная актриса, игравшая в спектакле Анну Андреевну, — жена Ильинского Татьяна Александровна Еремеева вступилась за меня самым категоричным образом. Увидев, как режиссер в очередной раз отводит меня в сторонку, чтобы дать наставление, и заметив страдальческую мину на моем лице, она сказала: «Игорь, хватит мучить парня! И вообще все — оставьте его в покое!»
Роль Хлестакова изменила мое положение в театре. Это стало понятно, когда меня пересадили в солидную грим-уборную, а перед премьерой в дверь постучался главный костюмер-одевальщик Малого Юрий Павлович Колесниченко. Он помогал одеваться только мэтрам: Бабочкину, Цареву, Ильинскому, Жарову. Теперь и я удостоился такой чести.
Спектакль имел большой успех у зрителя, но несмотря на это, за следующие шесть лет я не получил ни одной роли. Не скажу, что сильно переживал, поскольку как раз в это время начал активно сниматься. Дебют состоялся еще в самом начале шестидесятых — в фильме «Бессонная ночь». Потом были «Сердце матери» и «Верность матери», «Сильные духом», «Весна на Одере», «Красная палатка». О съемках последнего хочу рассказать одну историю. Главные роли в этой советско-итальянской картине режиссера Михаила Калатозова исполняли звезды мировой величины: Шон Коннери, Клаудиа Кардинале, Питер Финч. А я, Юра Визбор, Боря Хмельницкий, Отар Коберидзе, Донатас Банионис — играли окружение. Вели мы себя очень деликатно, в кадр не лезли, хотя соблазн мелькнуть рядом с великими был, конечно, велик. Однажды Питер Финч прямо на съемочной площадке устроил разнос немецкому актеру Марио Адорфу. Что-то гневно крича на английском, он попеременно тыкал пальцем то в нас, то в грудь Марио. Когда спросили переводчика, чего эти двое не поделили, тот перевел слова Финча: «Что ты все время лезешь в кадр?! Посмотри на русских артистов, они замечательно играют, но никто, как ты, себя не ведет!» А один из сценаристов картины — знаменитый Роберт Болт, посмотрев отснятый материал, для каждого из нас написал отдельную сцену.
В Арктике, на Земле Франца-Иосифа, снимали больше месяца. Жили на дизель-электроходе «Обь». По вечерам собирались в кают-компании, Визбор пел свои песни. Замечательное было время, хотя, конечно, я очень скучал по жене и дочке. Помню, как в день рождения Даши, первого сентября, капитан разрешил воспользоваться спецсвязью и поговорить с домом. Какое же это было счастье: находясь за тысячи километров, услышать родные голоса! Вечером отмечали Дашины именины большой компанией: были и члены съемочной группы, и команда корабля.
Увлекшись рассказом об учебе, работе в театре и кино, я пропустил два очень важных события.
С моей будущей женой Ольгой мы познакомились на одной из первых лекций. Опоздав, она заняла ближнее к двери свободное место. Рядом со мной. Скосив глаза, я украдкой рассматривал соседку, во внешности которой меня больше всего поразила роскошная — толстая, чуть не до колен — коса. Потом Оля расскажет о забавном диалоге, состоявшемся между ней и Пашенной на первом туре вступительных экзаменов.
— Скажите, деточка, а зачем вы приплели себе такую косу? — спросила Вера Николаевна. — Это выглядит так ненатурально.
— Я не приплетала. У меня свои волосы, — краснея, ответила Оля.
— Свои?! — изумилась Пашенная. — Можете их распустить?
Когда Оля расплела косу, Вера Николаевна восторженно констатировала:
— Просто чудо какое-то! — и извинилась.
Цветов и конфет в период ухаживания я Оле не дарил — откуда у студента деньги? Но она радовалась и с благодарностью принимала даже кусочек сахара или бутерброд с сыром. Из родни у Оли была только мама, которая не имела возможности помогать дочери, поэтому гардероб моей любимой девушки состоял из одного старенького платья и перешитого из шинели пальто.

В ЗАГС мы отправились на четвертом курсе училища. Ни на свадебное платье, ни на застолье денег не было, поэтому, расписавшись в «амбарной книге», отправились вдвоем в кафе «Арфа» в Столешниковом переулке. Заказали по порции мяса в кисло-сладком соусе с черносливом, по стакану чая с пирожком — тем и отпраздновали начало супружеской жизни.
Первое время снимали угол у какой-то безумной старухи — в подвале на Петровском бульваре, потом руководивший Малым театром Михаил Иванович Царев добился, чтобы молодой актерской чете выделили место в общежитии. Именно место, потому что кроме нас в комнате жили еще Витя Борцов (зрителю он запомнился ролью Саввы Игнатьевича в фильме «Покровские ворота») и Виталий Коняев. Свой угол мы отгородили театральной ширмой, подаренной парторганизацией театра.
Летом 1959 года в Москву приехал мой младший брат Виталий. Решил, как и я, поступать в Училище имени Щепкина. Естественно, остановился у нас — благо было лето и соседи уехали в отпуск...
О наших с Виталиком отношениях написано много всякого. Кое-кто выставляет нас чуть ли не врагами, непримиримыми соперниками в профессии. Как-то мне в руки попала книга воспоминаний о брате. Читая рассказы наших общих знакомых, просто диву давался: люди рассуждали о том, о чем физически не могли знать. Не было их при событиях, которые взялись живописать в деталях и диалогах! Пусть эти «сочинения» останутся на совести авторов.
О том, что Виталька собирается поступать в Щепкинское, мне в телефонном разговоре сообщила мама. Я знал, что через несколько дней в Читу вылетает один из наших педагогов, который на месте проведет первые туры. Сказал маме: «Если Виталька пройдет первые два испытания, то на третий тур и конкурс приедет в Москву».
Спустя две недели звонит мама:
— Витальку зарубили! Что делать?
— Берите билет — пусть выезжает в Москву. Послушаю, что и как он читает. Может, репертуар не тот. Успеем что-то поменять, отрепетировать.
Поскольку сопровождать брата в училище, где сам преподавал, мне было неловко, на туры с Виталькой отправилась Оля. В то время она уже была ведущей актрисой Московского ТЮЗа. На счастье, приемную комиссию на конкурсе возглавляла Пашенная. Услышав фамилию Соломин, она окинула абитуриента заинтересованным взглядом:
— И откуда вы?
— Из Читы.
— Вы родственник Юрию Соломину?
— Брат.
— Ну давайте мы вас послушаем.
Виталик начал читать стихотворение, но на середине был остановлен Пашенной:
— Достаточно. Принять!
Желающих перечить Вере Николаевне не нашлось. Так Виталий стал студентом Училища имени Щепкина.
Незадолго до появления на свет дочки нам с Олей дали отдельную комнату в огромной коммуналке на Арбате. Единственный туалет находился в конце длинного коридора, крошечная кухня — без окон и вентиляции. Но мы и этому радовались: теперь было куда поставить детскую кроватку. В день выписки девчонок из роддома я забежал в кулинарию ресторана «Прага» за тортом для врачей и медсестер. Выскреб все деньги из кошелька — не хватает. Стал лазить по карманам в поисках мелочи. Наблюдавшая за мной кассирша участливо поинтересовалась:
— Что, не хватает?
— Да, двадцать копеек.
— Ничего, потом занесете.

На следующий день стрельнул у кого-то из коллег немного денег до зарплаты и первым делом отдал долг доброй кассирше.
Вскоре выяснилось: жить с маленьким ребенком на Арбате невозможно. В крошечном закутке, гордо именовавшемся «кухней», приходилось постоянно греть воду, кипятить пеленки, и удушливый пар просачивался в комнату. Спасибо одному из наших приятелей и его семье — на зиму приютили Олю с Дашей у себя на даче в писательском поселке в Красной Пахре. Два раза в неделю я ездил к ним с сумками, набитыми бутылочками из детской кухни. А весной нам выделили двухкомнатную квартиру в Бескудниково. Третий этаж пятиэтажного дома! Двадцать восемь метров! Хоромы! Правда, чтобы добраться до дома, нужно было отстоять в очереди на автобус, а потом два часа трястись в переполненном салоне. Но ничего — я даже умудрялся спать стоя. Отдых в дороге закончился, когда после выхода «Адъютанта его превосходительства» народ стал меня узнавать. Не помогали ни надвинутая до бровей кепка, ни поднятый воротник. Разве уснешь, если десять человек смотрят на тебя в упор?
Были и еще моменты, когда чувствовал себя очень неловко. Вскоре после того как телевидение показало «Адъютанта...», Малый театр отправился на гастроли в Одессу и Киев. Народные артисты ехали в спальных вагонах, а мы, молодежь, — в общем. На одесском вокзале поезд встречала большущая толпа и духовой оркестр. Когда состав остановился, музыканты и публика, не обращая внимания на мэтров, ломанулись к нашему вагону — приветствовать «капитана Кольцова»...
На тех же гастролях по Украине, но уже в Киеве, я попал в серьезную передрягу и чудом остался жив. Расскажу об этом позже, а пока о том, как получил роль, сделавшую меня известной персоной не только в Союзе, но и за рубежом — «Адъютанта...» закупили все страны соцлагеря.
Изначально режиссер Евгений Ташков отвел мне другого персонажа — белогвардейского офицера Осипова. Роль небольшая, но интересная. Я согласился. Спустя какое-то время — звонок от Евгения Ивановича:
— Хочу попробовать тебя на главную роль.
— Да меня и Осипов вполне устраивает.
— Пожалуйста, приезжай на пробы.
Съездил. Через неделю — опять звонок: «Слушай, старик, прошлая съемка не получилась — брак пленки. Давай еще раз».
После третьих или четвертых проб Ташков признался:
— Худсовет не хочет тебя на Кольцова утверждать.
— Ну и ладно! Пусть кто другой играет.
Потом я узнал, что так же, как и меня, худсовет не хотел утверждать актера Владимира Козела на роль полковника Щукина и артистку балета Татьяну Иваницкую — на роль его дочери Тани. Но Ташков выдвинул ультиматум:
— Или делаю фильм с теми, кого выбрал, или вообще отказываюсь снимать!
В конце концов худсовет сдался:
— Снимайте, но под вашу ответственность!
Работать было интересно и в то же время — непросто. Для меня самыми сложными были эпизоды с Сашей Милокостым, который играл Юру Львова. С детьми и животными всегда так: на фоне их гармоничности видна любая интонационная неточность. А этот мальчик был очень талантливым и в некоторых эпизодах переигрывал даже Николая Гриценко. Недаром самой популярной в народе цитатой стал прозвучавший из его уст вопрос: «Пал Андреич, вы шпион?» Кстати, я имею полное право считать себя соавтором этой фразы. В сценарии она значилась как «Павел Андреевич, вы разведчик?» Слово «разведчик» резало ухо. Я сказал об этом Ташкову. Евгений Иванович задумался:
— А ты как бы сказал?
— Шпион. Из уст мальчишки это логичнее.

— Ладно, пусть будет шпион.
После «Адъютанта...» Таню Иваницкую стали приглашать другие режиссеры, но она, вернувшись в балет, от предложений отказывалась. А Саша Милокостый, окончив школу, поступил в театральный вуз. Снимался в кино (в ленте «Всадник без головы» сыграл роль Генри Пойндекстера), был ведущим актером Московского областного драматического театра. В конце восьмидесятых ушел в бизнес, какое-то время жил за границей. Мы не виделись тридцать лет, и когда в 1999 году он появился на презентации моей первой книги «От адъютанта до Его превосходительства», я Александра, конечно, не узнал. Времени для обстоятельной беседы не было, но и короткого разговора хватило, чтобы понять: передо мной прежний Саша — интеллигентный, мягкий. Больно было думать, что двумя годами раньше он едва не стал жертвой киллера, нанятого близким человеком.
К сожалению, отец успел увидеть только один фильм с моим участием — «Бессонную ночь». А мама по многу раз смотрела и «Дерсу Узала», и «Блокаду», и «Летучую мышь», где мы играли вместе с Виталием, и, конечно, «Адъютанта...». В одном из писем она рассказала, как телефильм о Кольцове смотрела папина старшая сестра. Тете Кате в ту пору было под девяносто, и жившая в Днепропетровске дочка забрала ее к себе. В семье зятя имелся телевизор, который произвел на Екатерину Викторовну огромное впечатление. А уж когда в нем стали показывать племянника, тетю Катю было не оторвать от экрана. В тот вечер шла последняя серия, где моего героя разоблачают как разведчика красных и берут под стражу. Вернувшись с работы, дочка застала старушку в слезах. Забеспокоилась:
— Мама, что случилось? Чего ты плачешь?
— Беда-то какая! — в голос зарыдала тетя Катя. — Юрку-то Мефошиного в тюрьму посадили!
И смех и грех...
Прежде чем вернуться к украинским гастролям, которые так триумфально для меня начавшись, едва не закончились погостом, расскажу об одном эпизоде, случившемся несколькими месяцами раньше.
На общем собрании коллектива театра слово взяла Руфина Нифонтова — в ту пору еще совсем молодая, но уже известная актриса. Выйдя на трибуну, она принялась распекать руководство: «Как вам не стыдно! У нас работает артист, которого знает весь Советский Союз! А в родном театре Юрий Соломин уже шесть лет не играл ни одной новой роли! Это преступление не только по отношению к нему, но и к зрителю!»
Вскоре мне дали центральную роль в постановке «Пучина» по Островскому. Думаю, пьесу взяли специально под Соломина. Помимо того что получал огромное удовольствие от роли, этот спектакль подарил мне совместную работу и дружбу с Еленой Николаевной Гоголевой, что само по себе было счастьем.
Закончив гастроли в Одессе, театр отправился в Киев. Открываться должны были «Пучиной». И вдруг на дневном прогоне мне становится плохо: мутит, боль в животе адская. Вызвали «скорую», та отвезла в больницу. Врачи и медсестры, узнав в пациенте «капитана Кольцова», тут же организовали промывание желудка, поставили капельницу. Вроде полегчало. Попросил, чтобы довезли до гостиницы: «Посплю немного, отдохну, вечером — сложный спектакль». Лежу в номере и с каждой минутой чувствую себя все хуже и хуже. Вдруг открывается дверь и на пороге появляются Оля с дочкой. Решили сделать сюрприз — приехали без предупреждения. Жена, конечно, сразу всполошилась:
— Давай снова вызовем «скорую»!

— Зачем? Врачи что могли сделали — скоро должно отпустить. Будем потихоньку собираться — через час спектакль.
Кое-как добрались до театра, я начал одеваться к выходу на сцену и упал, потеряв сознание. По вызову приехала та же «скорая», что и утром. Врач скомандовал: «Срочно везем в дежурную! Нужна операция».
Расположенная на другой стороне Крещатика больница была старенькой, плохонькой, но персонал там работал замечательный. Подтвердив диагноз «перитонит», поставленный доктором «скорой», меня тут же отправили на стол. Операцию делал молодой хирург Юра Ганул, которого я с благодарностью вспоминаю вот уже сорок с лишним лет. Этот доктор спас мне жизнь.
Находясь на волосок от смерти, я видел туннель с ярким светом в конце. Двигался по нему, но не быстро — будто что-то мешало, не пускало. Когда очнулся, рядом сидели Оля и Витька Борцов.
— Дайте воды...
— Пока нельзя — потерпи, — ласково пророкотал Витя. — Я вот лимон принес, буду тебе губы смазывать. Палату, видишь, какую выделили? Отдельную! Она вообще-то для ветеранов, но давно пустует. Олька всю ночь стены и окна драила. Условия королевские, но не вздумай тут залеживаться!
В больнице пришлось провести больше месяца. Руководство театра хотело ввести на роль Кисельникова другого актера, но Елена Николаевна Гоголева, игравшая мать моего героя, отрезала: «Нет! Будем ждать, когда Юра выздоровеет!»
Привидевшийся в бессознательном состоянии туннель я часто вспоминал. Потом всякий раз, когда выходил на сцену в новой роли или снимался в интересном фильме, когда знакомился с необыкновенным человеком, думал: «Вот и для этого тоже Господь сохранил мне жизнь...»
В моей фильмографии нет работ, за которые мне было бы стыдно. Если не нравился сценарий или роль, которую предлагали, отказывался, ссылаясь на занятость в театре. А если загорался каким-то проектом, руководство Малого всегда шло навстречу. Так было и в 1975 году, когда Акира Куросава выбрал меня на роль великого путешественника, ученого и писателя Владимира Арсеньева в фильме «Дерсу Узала».
Знаменитый японский режиссер не ездил на международные кинофестивали. Даже «Оскара» за фильм «Расёмон» получал за него кто-то другой. Но когда в 1971 году пришло приглашение из Советского Союза, Куросава изменил своему правилу и сам представлял на Московском международном кинофестивале ленту «Додескаден».
Визит в СССР, радушный прием на ММКФ, вручение приза за вклад в мировое киноискусство стали единственным светлым пятном на фоне нескольких мрачных лет, в течение которых на режиссера обрушилась череда тяжелых испытаний. В конце шестидесятых его пригласили в Голливуд ставить японские эпизоды блокбастера «Тора! Тора! Тора!» — о нападении на Перл-Харбор. Он подписал контракт, а уже на следующий день столкнулся с жесточайшим прессингом со стороны продюсеров, которые требовали отчет по каждому кадру. Акира впал в депрессию, разорвал контракт и уехал в Японию. Неустойка, кот