Новости

Многим из тех, кто любит «Волгу-Волгу», наверняка памятны слова вступительной песенки: «Вот Бывалов перед вами, / Бюрократ он исполинский. / Играет, играет его артист Ильинский. / Ильинский, Ильинский играет эту роль». При этом сам бюрократ на экране столь выразительно хлопает ресницами, страх в его взгляде так густо замешан на воле к власти, что перестаешь думать об «игре». Нет, здесь не киношные бирюльки, а нечто сущностное. За десять секунд предъявлено огромное пугающее содержание.

В дальнейшем Игорю Ильинскому удается на равных существовать в кадре с обаятельнейшей Любовью Орловой и ее «положительными» партнерами. По воспоминаниям самого артиста, предназначенный ему исходный драматургический материал был беден: «В сценарии роль Бывалова носила несколько бледный и неопределенный характер, но, поговорив с Александровым, я убедился, что на данной основе можно создать интересный сатирический образ, он обещал мне, что роль в согласовании со мной будет дописана и «дожата» уже в процессе съемок. Хотя я и недолюбливал таких «дожатий» на ходу, раздумывать было некогда, я поверил Александрову. И действительно, его обещания не оказались пустыми словами: все, что можно было «дожать», развить и расцветить целесообразно в рамках сценария, было сделано для роли Бывалова».

Мало сказать: «Хорошо играет». Или: «Сатирически заострил, мастерски разоблачил». Недостаточно будет даже поднять мастера до небес заявлением: «Придумал, сделал роль из ничего». Комиков в мире не счесть, однако настолько уверенно тягаться с лирикой, красавицей, великими песнями, изобретательной режиссурой дано немногим. Дело в том, что Ильинский и не комик, и не сатирик. Точнее, больше, чем первый, масштабнее, нежели второй.

Он недаром прошел в 20–30-е школу Всеволода Мейерхольда, внутренне состоявшегося в начале столетия как «дитя символизма». Мейерхольд еще до революции тщательно разрабатывал тему «живого мертвеца».

Как тяжко мертвецу среди людей
Живым и страстным притворяться!
Но надо, надо в общество втираться,
Скрывая для карьеры лязг костей...

Ильинский обучен особого рода технике игры, технологии построения образа. Его Бывалов, да, напоминает про бытовой гротеск, вписан в сатирический контекст, однако происходит, конечно же, из символистского периода. Рискнем посмотреть знакомую картину через призму этого понимания, и она станет совсем уже огромной, нетривиальной, подключенной к по-настоящему высокой культуре.

Все это, кстати, плохо осознавалось уже в 30-е, хотя работа по созданию универсальных смыслов общемирового значения шла у нас полным ходом. Сам Игорь Владимирович с досадой и явной обидой написал в своей итоговой книге: «Фильм «Волга-Волга» не был достаточно высоко оценен нашей кинообщественностью, в среде которой в то время было немало снобов и эстетствующих кинорежиссеров, не понявших и не оценивших положительных качеств фильма, заключавшихся главным образом в его подлинной народности и здоровом оптимизме».

Или еще более откровенно: «Что касается меня, то я, будучи не в чести в кинематографических кругах, читал о себе в журнале «Искусство кино», например, такие строки: «Бывалов лишний в картине... Отчасти в этом виновата сама по себе «маска» Ильинского. Ильинский не создал образа. Бывалов не стал одним из «Бываловых». Роль Бывалова — это всего лишь комедийный стержень сценария, объединяющий его эпизоды».

Обо всем этом важно помнить сегодня: обласканного впоследствии властью и правительством, любимого массами артиста откровенно третировали «профессионалы», попросту не понимавшие глубины его поиска, генезиса его творчества.

Что же касается термина «маска», то здесь злобствующий рецензент не ошибается. Знаковая книга соратника Мейерхольда Бориса Алперса называлась «Театр социальной маски». В самых популярных, будто бы «сатирических» ролях — Бывалова и Огурцова — Ильинский выдает под видом бытописательства именно нетривиальную актерскую технику, которая явилась плодом многолетних исканий русской культуры — от символистов до Станиславского, Вахтангова и Мейерхольда.

Ильинский не просто комический артист, но человек высокой культуры и всестороннего воспитания. Хочется даже сказать — «образцово-показательной выучки». Отец, военный врач, и сам играл любительские роли. Мать всячески приобщала сына и к хорошей литературе, и к гимнастике. Имя ему выбиралось словно в обещание небывалой судьбы, тогда оно не было популярным, зато считалось модным у интеллигентных, внутренне настроенных на новизну родителей. Игорь Стравинский, Игорь Лотарев — будущий Северянин, Игорь Ильинский.

В доме бывали великие люди, маленьким он видел на расстоянии руки, допустим, Александра Остужева, актерская слава которого не померкнет еще долгие годы: «Мне очень полюбился в Малом театре «Дмитрий Самозванец». Помню, я всецело был на его стороне и очень жалел, что его авантюра не удалась. Может быть, это было потому, что его играл дядя Остужев, знакомый и пациент моего отца, мимо ног которого я старался лихо прокатиться на трехколесном велосипеде, как бы невзначай раскатясь в приемную».

Игорь устраивает домашние представления в придуманном им театре «Киу-Сиу». Потом гимназия — всюду атмосфера игры и творчества. А параллельно — футбол, хоккей, каток, теннис, гимнастика.

Ильинский жадно впитывает воздух эпохи, в 1917-м поступает в театральную студию Федора Комиссаржевского. Уже через год дебютирует на профессиональной сцене. Проходит ряд театров, включая оперетту, детский и МХТ, пока не оказывается в 1920-м у Мейерхольда. К которому он навсегда сохранил благодарность, считал его главным своим Учителем.

Ревнивец Брюно в «Великолепном рогоносце» (1922), Аркашка Счастливцев в «Лесе» (1924), Присыпкин в «Клопе» (1929) — легендарные роли, многократно описанные в самых восторженных выражениях. Но параллельно развивается феерическая кинокарьера. Работы в комедиях Юрия Желябужского, Сергея Комарова и особенно Якова Протазанова сделали Ильинского бешено популярным. Попутно, есть мнение, росло негодование эстетов от кино, одновременно завидовавших, недоумевавших и даже «презиравших».

Заезжие интеллектуальные звезды тоже не баловали оценками. Знаменитый немецкий культуролог Вальтер Беньямин брезгливо замечает: «Очень посредственный русский киноактер Ильинский, беззастенчивый, малоэлегантный подражатель Чаплина, пользуется здесь славой великого комика просто-напросто потому, что фильмы Чаплина так дороги, что их здесь не показывают».

Ориентировался ли он на Чаплина? Наверняка имел в виду его достижения и стремился адаптировать чужую успешную манеру для народившегося отечественного комического экрана. Однако Ильинский производит совершенно другой социально-психологический продукт, о чем написала в свое время советский театровед Нина Велехова: «Ильинский создал тип самой низкой, незначительной, заброшенной психологии, не обладающей никакими общими достоинствами, тип человека, никому не интересного, но втайне страстно желающего изменить свою участь, прорвать сомкнувшуюся над ним поверхность, отделяющую его от большой общей жизни. И это единственное человеческое движение в его героях делало в конце концов оправданным интерес актера к им же созданному странному существу. Созданием своего низкого героя и такой амбивалентной оценкой его Ильинский ответил одному из естественных требований демократизации и жизни, и искусства. Он вводил в искусство тех, кто не надеялся быть когда-либо замечен и воспет не только в серьезных, но хотя бы в смешных, «макаронических», пародийных формах... За сыгранными Ильинским ролями стояла чаще всего судьба или история человека, вытолкнутого из мира малого неожиданным космическим толчком в мир больших ритмов и сдвигов».

Персонаж Чаплина все же окультурен, и в любых лохмотьях он европеец, денди, притом психически взрослый. Герой Ильинского — подросток-переросток, человек не города, но деревни, предместья, слободы, неожиданно попавший в «мир больших ритмов и сдвигов», растерявшийся, испугавшийся. Он специфичен именно для нашей страны, внезапно прыгнувшей из аграрной архаики в урбанизацию.

Инфантилизм его персонажей парадоксален. Атлетичный, самоуверенный крепыш показывает это через актерскую технику, методично наигрывает, будто бы напрягая-отпуская мышцы. Ильинский, как замечает Велехова, «уходил от прямых совпадений с реальностью», его маска истеричного взрослого ребенка работает поэтому в качестве грандиозной метафоры.

Таков новый массовый советский человек. Сегодня его принято презирать за несоответствие некоему «цивилизационному стандарту», однако внимательное наблюдение за киногероями Ильинского снимает любые вопросы о примитивизме. Человек этот не вполне развит, да, тем не менее технология создания образа, использованная артистом, столь сложна, что не оставляет сомнений и в психологической, и в социальной значительности персонажа, в бесконечности его адаптационных возможностей, в нелинейности душевного пространства.

Со временем, поступив в Малый театр, Ильинский начинает, по его собственным словам, больше интересоваться «внутренним миром человека со всеми его сложностями, с «подглядкой души». «Психологические тонкости увлекали меня больше, — вспоминал актер, — чем чисто внешняя сторона, трюки и забавные штучки, которым я прежде уделял столько внимания. Но это требовало и новой техники. Одного желания и убеждения в необходимости перестройки было недостаточно. То, чего я хотел, далеко не всегда выходило. В свое время недостаточно тренирована была моя «внутренняя техника».

И вот на этом пути появляются у него новые, вечные роли, которые производили на современников, причем даже самых «окультуренных», ошеломляющее впечатление. Таков, например, Аким в спектакле Бориса Равенских «Власть тьмы» (1956) по пьесе Льва Толстого. Даже видавшие виды «старики» Малого театра, замирая, следили за тем, как Ильинский строит образ крестьянина, предъявляющего высокий нравственный счет злодейскому сыну Никите.

У Толстого Аким охарактеризован как «мужик невзрачный, богобоязненный». Ильинский умудряется присвоить себе простонародную лексику, убирает гротеск и — выдает поразительную наполненность образа. При этом он не вполне забывает и свою прежнюю актерскую технику, мейерхольдовскую биомеханику. Там, где у Толстого нейтральная ремарка, разыгрывает тонкую, углубляющую роль пантомиму, работающую уже «на прямое совпадение с реальностью», дающую на выходе завораживающий гиперреализм. Общепризнанный мастер формы удивил подробным анализом внутреннего человеческого мира.

И здесь он работает методично, накапливая детали, обнажая подробности, прибавляя к одному микрофакту другой. Это не просто нутряной талант, но продуманная и прочувствованная художественная система. Ильинский подробно рассуждает об этом в книге: «Чувство ритма дает нам, актерам, возможность согласовывать наши переживания в стройной гармонии с их внешними выражениями. По мнению поэта Андрея Белого, ритм является «естественной напевностью души»... Мне кажется, что можно сказать: ритм — это внутреннее, душевное движение всяческого проявления жизни».

Он был безжалостен к себе. Будучи лауреатом всех мыслимых премий, кавалером всех орденов, писал: «Я хотел бы, чтобы мой Расплюев везде был Расплюевым — и в комические, и в драматические моменты — и нигде не старался ни специально смешить, ни разжалобить зрителя. Пока это в полной мере у меня не выходит».

Вторая жена Ильинского, актриса Малого Татьяна Еремеева, вспоминала, как во время их первой доверительной беседы Игорь Владимирович непрерывно себя ругал. Не сделал то, упустил это, мало заботится о живущей в Прибалтике сестре...

Тот же самый подход, тот же максимализм и в его актерских работах: Ильинский редко оправдывает своих персонажей, почти никогда не «утепляет». Он один из самых безжалостных актеров театра и кино.

Высокая планка, постоянное движение, стремление совпадать с ритмом окружающей жизни, воля согласовывать с ним свое дыхание.

Ильинский слишком много аккумулировал. Забвение с равнодушием ему не грозят.

Николай ИРИН, «Культура», 21.06.2016