Новости

«К 135-летию со дня рождения Е.Д.Турчаниновой»

Е.Д.Турчанинова

ФЕДОР ПЕТРОВИЧ ГОРЕВ

Бывают таланты, опрокидывающие все каноны и представления о школах. Таков был Федор Петрович Горев. Его таланту была свойственна огромная сила интуиции, глубина и верность проникновения в сущность создаваемого сценического образа. Можно смело сказать: не Горев вел свой талант, а талант Горева владел им безраздельно, необъяснимо властно. Когда Горева спрашивали: «Как вы достигли этого? Где вы об этом читали?» —он спокойно отвечал: «Из роли. Роль читал». И ему можно было верить, потому что, вероятно, Гореву и не приходилось ничего читать, кроме ролей.
У Горева был обширнейший круг знакомства, его знали всюду и везде, и он держал себя со всеми удивительно просто, хотя с известным достоинством, но без всякой заносчивости. Многие недопонимали простоты Горева и считали его недалеким, и это, конечно, неверно. Федор Петрович не получил образования, и он не скрывал этого, спрашивая открыто у других о том, чего не знал. Вот эта-то простота и могла производить впечатление некоторой его недалекости. Но у Горева были мудрость и чуткость таланта, заменявшие ему образование.
Творчество Федора Петровича было захватывающим, искренним и волнующим. Интуитивное творчество — не правило в искусстве, а исключение, и было бы грустно, если бы актеры, не обладая горевским талантом, подражали бы лишь его
поведению.
Горев, вероятно, до конца и не понимал всей огромности, всей силы, всей исключительности своего таланта и относился к нему небрежно, не берег его, не развивал, а щедрой рукой рассыпал, разбрасывал его и исчерпал без остатка.
Его дарование было светом не звезды, а светом блестящего Ослепительного, мгновенно промелькнувшего метеора, несмотря на то, что на сцене одного только Малого театра он выступал в течение шестнадцати лет в ролях первого любовника.
У Федора Петровича были все данные занимать амплуа любовника и классического героя. Он был очень красив и элегантен: правильный, хоть с небольшой горбинкой нос, выразительные красивые глаза. Горев обладал прирожденной артистичностью. На сцене он мог быть пылким, страстным, нежным, благородным, жертвенным, мог быть настоящим героем, способным на самые великодушные поступки. В жизни Федор Петрович был сгустком человеческих слабостей, недостатков и достоинств, более ярких, чем в обычных людях.
Слово «богема» не только подходило к Гореву —он был воплощением прежней актерской богемы —- с кутежами, картами, с даром потерянным временем в бесшабашном угаре среди компаний, в которых «все свои» и где, в сущности, мало знают друг друга, где легко занимают деньги без отдачи и с такой же легкостью раздают свои направо и налево, не считая их, когда они есть. И надо только удивляться устойчивости дарования Горева. При таком образе жизни читать и работать не хватало времени. Актеры полагались на вдохновение, которое не всегда и не ко всем приходило, но Федор Петрович долгое время был счастливым исключением, пока не пришел и его час.
Кто же открыл Горева? Актер Докучаев! Тот самый Докучаев, фамилия которого упоминается у Сухово-Кобылина, когда Расплюев жалуется: «После докучаевской трепки не жить».
Докучаев — провинциальный актер прошлого столетия. Однажды, играя в уездном городе Сумы (прежней Харьковской губернии), Докучаев с группой товарищей-актеров случайно попал в мануфактурную лавку и обратил внимание на молодого приказчика, с шутками и прибаутками я в то же время со всей серьезностью убеждавшего покупательницу — простую женщину — в добротности приобретенного ею ситца. Докучаев был поражен внешностью этого юноши, его врожденной пластичностью и свободой движений, красотой его лица и фигуры. Юноша оказался сыном хозяина лавки — бывшего солдата из кантонистов. Было совершенно ясно, что юноша вполне удовлетворен своим положением и не мечтает о большем. И вот тут-то актер Докучаев «запел сладким голосом змия-искусителя».
Он пригласил юношу в театр, дав контрамарку.
С этого момента перевернулась вся жизнь молодого приказчика в Сумах — будущего Ф. П. Горева. Он познакомился с театром и вкусил его «отраву». Докучаев же в своем «искушении» пошел дальше. Он дал юноше несколько маленьких ролей, начитал ему их, показал, как держаться на сцене. Ученик, подобно губке, впитывал в себя все, что преподавал ему его учитель, и все воспринимал легко и быстро. Убедившись в талантливости своего ученика, Докучаев увез его в Харьков и определил в труппу антрепренера Дюкова, и... Горев стал профессиональным актером.
В Малый театр он попал тридцати лет в 1880 году сложившимся актером с четырнадцатилетним профессиональным стажем. Четырнадцать лет актерской жизни у Федора Петровича прошли на подмостках огромной российской провинции, они сдружили его со множеством провинциальных актеров и прочно привязали его сердце к товарищам и соратникам первых лет артистической работы.
Провинциальные скитания Горева полны приключений, горестных страданий, часто нужды, артистических взлетов и достижений, порой ослепительных успехов. Во всех заметках и статьях о творчестве Горева единодушно отмечается его необыкновенный талант, талант кристально чистый и живой, талант широчайшего диапазона от высокой трагедии и драмы до водевиля. В водевиле актеру дается полная свобода, и часто играемое «что» заменяется «как». Горев был неисчерпаем в своем веселье и изощрен в сценическом выражении водевильных тонкостей: искренно увлекался сам и увлекал за собой всех.
Старые товарищи по провинциальной сцене вспоминали Горева как человека с добрым и великодушным сердцем. И в самом деле у него было хорошее сердце. Однажды в одном из ресторанов во время кутежа Горев обратил внимание на способного юного скрипача и поговорил с ним. Этот скрипач рассказал Гореву свою трудную, невеселую жизнь. Юноша приехал в Москву из какого-то еврейского местечка в надежде учиться музыке, но жить ему было негде, денег не было, и его, как еврея, в Москве не прописывали. В дореволюционное время в Москве могли жить евреи, только имеющие права купцов первой гильдии или же крещеные. Оказалось, что юноше и в ту ночь негде было ночевать. Горев забрал его к себе домой, а на следующий день, надев фрак, поехал к московскому градоначальнику хлопотать о прописке скрипача. Градоначальник предложил Гореву усыновить молодого скрипача, предварительно окрестив его в православную веру. Горев так и сделал. Он не ошибся в способностях своего неожиданного приемного сына, вовремя поддержав его: приемный сын Горева — ныне народный артист СССР, великолепный дирижер Большого театра Ю.Ф.Файер.
У Горева была способность искренне и глубоко раскаиваться и чувствовать свою вину. Однажды, спускаясь по театральной лестнице, я почувствовала, как кто-то сзади больно ущипнул меня. Несмотря на свою молодость и крайнюю застенчивость, я вдруг мгновенно вскипела и, полная негодования, повернулась и... увидела Горева!
— Как вам не стыдно! — сказала я ему очень горячо. Горев был ошеломлен силой моего негодования, на секунду даже растерялся и стал усиленно извиняться. Я никак не могла
успокоиться.
— Ну, простите меня, простите, — все повторял он. — А в знак того, что я ничего дурного не думал и не хотел, я буду сейчас играть для вас.
Он привел меня за кулисы. Был его выход. Шла пьеса «Жизнь Илимова» В. Лихачева. В этой пьесе была волнующая сцена, и Горев так вдохновенно сыграл эту сцену, что я забыла свою обиду. А он, отыграв, обежал кругом сцены и, войдя в левую кулису, где стояла я, спросил:
— Ну что, простила?
Не только я, но многие прощали Гореву его промахи, потому что на сцене он был истинный волшебник и заставлял восхищаться и удивляться своей подлинной жизнью в ролях.
У каждого художника сцены есть свой особый подход к созданию сценических образов. Очевидно, роль властно овладевала Горевым, и это рождение образа не было уж таким простым и у него.
Актер Хлебников рассказал мне, как он случайно был свидетелем «метода» работы Горева над ролью. Федор Петрович репетировал в театре большую ответственную роль. Был он какой-то необычайный, задумчивый, рассеянный. В тот день Хлебников с Горевым после репетиции пошли в ресторан. Играли на бильярде. Горев, в обычные дни прекрасный игрок, играл в этот день вяло, неохотно и вдруг, бросив кий среди игры, сел в кресло, сказал «Погоди» и, забыв о Хлебникове, устремил взгляд на пустую стену. Сидел долго, молча, с открытыми глазами. Потом вдруг вскочил: «Да, теперь я знаю, что нужно». Как будто на пустой стене ресторана он увидел всю свою роль, ее сценическую жизнь, а увидев и поняв, освободился от какой-то тяжести, угнетавшей его, и... стал снова прежним Горевым. Отсюда можно уже понять, как была богата, разнообразна, чутка его фантазия, его чувство видения.
Чувство видения жизни сценического образа и умение перебросить это за рампу у Горева достигало такой правды и было так художественно тонко, что зрительный зал и мы, актеры, следили за его игрой с затаенным дыханием. Помню, шла пьеса из времен Византийской империи — «Теофано» Аверкиева, — в которой Горев играл императора Никифора-Фоку. Представьте себе византийский дворец, пустынный и мрачный. Император Никифор-Фока — Горев крадется по залам этого дворца, и кажется ему: вот-вот из-за какого-нибудь угла, из складок портьеры блеснет предательский кинжал. Никифор-Фока — Горев полон страха перед этим. Все это отражалось на лице актера. Он создавал такое настроение, что, когда падал занавес, публика некоторое время сидела в оцепенении. Даже нам, актерам, делалось жутко, мы забывали о сцене и чувствовали себя свидетелями подлинной жизни византийского императора. После спектакля к Гореву пришел за кулисы профессор историк, знаток Византии, и стал спрашивать, как ему удалось создать такой верный психологический рисунок образа императора.
— Вы точный портрет Никифора-Фоки! — сказал профессор Гореву.
— Я читал роль,— ответил тот.
Когда великолепный, сверкающий талант Горева звучал в ансамбле с гениальностью М. Н. Ермоловой, то игра Федора Петровича достигала вершин искусства. Горев и Ермолова как бы дополняли друг друга. В пьесе «Якобиты» Ф. Коппе Мария Николаевна Ермолова играла якобитку — защитницу Иакова Стюарта (как известно, казненного на плахе), которая пытается поднять восстание в пользу Иакова, а Горев играл слепого старика Ангуса. Их диалог достигал такой силы, такой правды звучания, доходил до таких художественных высот, что зрители забывали о сцене, и если бы Горев и Ермолова сделали бы только знак, то все зрители без исключения бросились бы, не рассуждая, на защиту Иакова Стюарта.
Маркиз де Тремуйль в пьесе «Граф де Ризоор» В. Сарду в исполнении Горева был придворный блестящий кавалер, владеющий шпагой и мечом, кутила, беспутный и вместе с тем благородный человек. Он великолепно умел носить костюм и по манерам и тону выглядел, как настоящий вельможа при дворе. Откуда все это у него было? Когда у него спрашивали: «Федор Петрович, как вы изучаете роль?» Он отвечал: «Как? Выучу и пойду играть».
Я вспоминаю игру Горева вместе с Южиным в пьесе «Рюи Блаз» В. Гюго. Южин играл Рюи Блаза. В сцене в сенате Южин, который в это время находился в полном расцвете таланта, казалось, затмил Горева. Когда он кончил свой монолог, к нему подошел Саллюстий; его играл Горев, играл очень просто, но в этой простоте он был страшен и неповторим. Я даже не могу рассказать, как он достиг этого. И вот, когда Саллюстий, желая указать Рюи Блазу его место, место лакея, говорил ему: «Закрой окно» и «Подними платок», то в его спокойствии была такая сила, что Южин со своим великолепным голосом, огромным темпераментом бледнел в этой роли перед Горевым. Лучшие горевские роли и уж, конечно, его роли в классическом репертуаре были огромными полотнами непревзойденного художника, они дышали правдой жизни, тонкостью художественной отделки деталей. А его паузы, знаменитые полнозвучные горевские паузы! Зрители специально ходили в театр, чтобы «послушать» их.
Иногда на сцене секундная пауза кажется вечностью; горевские же паузы нередко достигали пяти минут. Эти паузы жили, волновали, потрясали и заставляли зрителя следить за каждым движением артиста с напряжением и глубоким вниманием. Ибо пауза не есть пустота или перерыв — это самая напряженная жизнь на сцене, требующая от актера истинного вдохновения и высокой техники.
Горев замечательно играл неврастеников. В его исполнении была большая глубина, необыкновенное благородство, сила темперамента и пылкость, он мог истерзать души зрителей.
Горев играл в пьесе «Порыв» Н. Ракшанина. По ходу действия он за кулисами после бурной сцены должен был убить, не помню уж, свою жену или возлюбленную. Публика не знала, что делалось за кулисами, но, когда он выходил, сразу чувствовалось, что человек этот совершил какое-то преступление. Горев выдерживал громадную паузу. Руки его тряслись, лицо было бледно, в глазах застыл ужас. Он с трудом закуривал папиросу. Эта пауза потрясала, и ради нее ходили по нескольку раз смотреть Горева в роли Томилина.
Но у Горева были так же и плохо сыгранные роли. Ему не удавались роли jeune premier. В этих ролях он начинал «ломаться» (как писал Белинский о Мочалове), и в его голосе появлялся «петух».
Из провинции еще в 1879 году Федор Петрович Горев был приглашен на Александрийскую сцену Петербурга, но пробыл там только год, потому что «не нашлось для него роли». И когда он в 1880 году перешел в Москву в Малый театр, он стал любимцем московских зрителей; он радовал их своим великолепным Чацким, волновал своим исполнением многих шиллеровских ролей, среди которых был и «горевский» тонкий, блестящий Мортимер из «Марии Стюарт»; позже он утвердил себя и прекрасным исполнением Репетилова в «Горе от ума» и целой галереей мастерски созданных самых разнообразных ролей, в которые он вносил прежде всего искренность переживаний, темперамент, верность образу и простоту слова. Горев, как истинный художник сцены, обладал тонким чутьем и понимал, что только искреннее, душевное слово доходит до зрителя и покоряет его правдой, человечностью. Но как художник он чувствовал и границы простоты и был далек от вульгарности и ложного правдоподобия — он был истинный реалист в искусстве. Горев был артист сложной и тонкой техники, и все это шло у него не от образования, не от холодного ума, а от интуиции, от мудрости и широкого дыхания его необыкновенного дарования.
На сцене Малого театра Горев в первый раз проработал больше десяти лет и, не поладив с начальством, ушел в провинцию, а потом вновь в Александрийский театр, утвердив себя в нем на этот раз как талантливый актер. Но в том же Александрийском театре Гореву пришлось пережить большое унижение:
князь Волконский, назначенный директором императорских театров, не посчитался ни с талантом Горева, ни с его заслугами перед русским искусством и уволил его «за ненадобностью». Неожиданность и несправедливость удара для эмоционального Горева были столь велики, что он не вынес этого, сразу постарел и пошел «на убыль». Защиты, моральной поддержки актерам в то время ждать было неоткуда — каждый актер дрожал за себя, и ни у кого не было уверенности, что на завтра и его не уволят «за ненадобностью».
Алексей Максимович Горький говорил, что человек рождается в сопротивлении окружающей обстановке. Горев уступил. Он не вынес удара, растерялся, не сопротивлялся «неудаче», примирился с ней. Это примирение стало его гибелью, началом заката, хотя в то время ему было только сорок девять лет.
И хотя в 1904 году Горев был вновь принят в Московский Малый театр, но он пришел туда уже как раненый, умирающий лев и быть прежним блестящим Горевым уже не смог.
К чести Федора Петровича нужно сказать, что он не заискивал перед начальством и своими товарищами по столичному театру, сделавшимися за это время «кумирами» московского зрителя. Горев держался с достоинством, больше дружа и общаясь с товарищами прежних лет — артистами провинции, помогая широко каждому забитому жизнью актеру.
У Горева была прекрасная человеческая черта: если умирал кто-либо из его товарищей, он непременно провожал его прах на кладбище; Горев шел за гробом с непокрытой головой и был строгим, задумчивым, углубленным в какие-то свои думы, которые никому не хотел ни рассказать, ни поведать. Словно он предчувствовал, что умрет среди чужих, на больничной койке, и о его смерти узнают случайно.
Умер он 7 июня 1910 года. Как только его не стало, все как будто опомнились — кого они потеряли, и появились некрологи, статьи в газетах и журналах.
Горев радовал и волновал многие годы силой и красотой своего необыкновенного таланта. Он — гордость русского театра, его творчество — крупнейший вклад в сокровищницу русского искусства.