«НЕ ПРОСТЕЦКИЙ И НЕ ПРОСТОВАТЫЙ, А ИМЕННО ПРОСТОЙ»

ГАЗЕТА обратилась к ведущим актерам Малого театра Валерию Бабятинскому и Юрию Каюрову с просьбой поделиться своими воспоминаниями о Евгении Валериановиче Самойлове...

«НЕ ПРОСТЕЦКИЙ И НЕ ПРОСТОВАТЫЙ, А ИМЕННО ПРОСТОЙ»

Скорбное известие о смерти Евгения Самойлова пришло в пятницу. Ему было 93 года. Блистательный русский актер, сыгравший Чацкого у Мейерхольда, Гамлета у Охлопкова, снискавший зрительскую любовь своими прекрасными киноролями, в том числе в фильме Довженко «Щорс», он последние 40 лет своей жизни состоял в труппе Малого театра. ГАЗЕТА обратилась к ведущим актерам Малого театра Валерию Бабятинскому и Юрию Каюрову с просьбой поделиться своими воспоминаниями о Евгении Валериановиче Самойлове.

Валерий Бабятинский, народный артист России:

Я любил Самойлова как актера с детских лет, зная его по киноролям. А познакомился только тогда, когда он уже пришел к нам в театр. Вместе с ним в начале 70-х мы участвовали в спектакле «Криминальное танго»: я играл главную роль, молодого мальчишку, а он — моего отца, советского журналиста. Эта эстонская пьеса была запрещена в СССР, и мы добились постановки через тогдашнего министра внутренних дел Щелокова. От его ухода сегодня очень грустно по нескольким причинам. Во-первых, грустно, что ушел из жизни еще один представитель того поколения актеров, которые действительно составляли цвет и гордость советской и российской культуры. А еще грустно потому, что Самойлов был человеком глубоко порядочным. Более 30 лет мы вместе были в театре, и на протяжении этого времени я ни разу не мог заподозрить, что Самойлов участвует в театральных интригах или в каких-то других неблаговидных вещах. Ни в каких коалициях он не участвовал и всегда держался особняком. Он, если можно так выразиться, олицетворял человеческую совесть в театре. Кроме того, он был очень простым и доступным. Не простецкий и не простоватый, а именно простой. До последних дней он оставался человеком очень опрятным — и в физическом смысле, и в духовном. На него всегда было приятно смотреть, он всегда был подтянут и свеж. И никогда в его глазах не светилась алчность — ни к ролям, ни к деньгам, ни к наградам. Помню, в начале 90-х, когда в театре было очень тяжело с зарплатами, нас посетил тогдашний премьер Черномырдин. Евгений Валерианович был приглашен в ложу, и они вместе с Соломиным сидели и беседовали с премьер-министром. Черномырдин был не очень сведущ в наших проблемах, и когда зашел разговор о театре, Соломин, указывая на Самойлова, спросил: «А вы знаете, сколько получает народный артист СССР и лауреат Государственной премии?» Когда он назвал сумму, то Черномырдин, как рассказывают, сделался совершенно красным. Не скажу, правда, что после этого случая что-то сильно исправилось по части зарплат. Но Евгений Валерианович очень достойно принимал такое положение вещей и никуда не бегал с просьбами о прибавках или о президентской пенсии. Он был очень горд и никогда не ходил с протянутой рукой. Без него в театре станет еще тоскливее.

Юрий Каюров, народный артист России:

Мы с ним поступили в труппу Малого театра почти одновременно, это было в 1967 году. Тогда это была великая труппа, но он занимал свою особую нишу даже в таком коллективе. Он пришел из Театра Маяковского, где я его в свое время видел в роли Гамлета в спектакле Охлопкова. В последние годы я был его дублером в роли князя Тугоуховского в «Горе от ума» и в роли Карпа в спектакле Соломина «Лес». Евгений Валерианович — это чудо-человек. Кто не знал Самойлова? Вся страна любила его за талант, за его знаменитую белозубую улыбку, за бескорыстность. «Щорс», «В шесть часов вечера после войны» — эти фильмы пользовались громадной популярностью во многом благодаря Самойлову. Но он был не просто прекрасным актером, но и человеком чудесным — спокойным, тихим, интеллигентным. Такие люди рождаются очень редко на нашей планете, и когда мы их видим, то благодарим судьбу за то, что подарила нам встречу с крупной человеческой личностью.

ГАЗЕТА, 20.02.2006

БЕЗ НИКОМУ НЕ НУЖНЫХ АЛЛЮЗИЙ

В Малом поставили трагедию Шиллера «Мария Стюарт»

БЕЗ НИКОМУ НЕ НУЖНЫХ АЛЛЮЗИЙ

В Малом поставили трагедию Шиллера «Мария Стюарт»

В филиале Малого театра на Большой Ордынке сыграли премьеру трагедии Шиллера «Мария Стюарт». Написанная в 1801-м, эта романтическая трагедия повествует о событиях еще более древних, относящихся к концу 1586-го - началу 1587 года, происходящих к тому же в Англии, тогда тем более далекой. Однако же на слух история, которая со сцены Малого звучит в переложении Пастернака, кажется даже очень знакомой.

Опасаясь подвоха и внезапной народной любви к опальной высокопоставленной персоне, глава тогдашней исполнительной (впрочем, одновременно и законодательной) власти упрятывает эту высокопоставленную персону в гуиновское учреждение (в Англии тех лет никакого ГУИНа не было, но, чтобы было понятней, пользуемся словами, близкими нашему времени и менталитету). Узник умен, пишет из заключения письма, ищет диалога с правящей верхушкой. Но, когда свидание на высшем уровне наконец происходит, вместо покаянных слов он адресует власти упреки в узурпаторстве, в попытке окончательно расправиться с инакомыслием, во лжи, которая в современном обществе стала «руководящей и направляющей силой».

Рифмы Пастернака как будто нарочно написаны «про сегодня». Одно к одному, ничто не ново под луной, и даже удивительно, что Малый, никогда в публицистических склонностях не замеченный, взялся за такую злободневную в нынешней России пьесу.
Впрочем, достаточно открыть глаза и взглянуть на сцену, чтобы понять: постановщик спектакля Виталий Иванов ни о чем, что могло прийти в голову политически ангажированному читателю, не думал. А может, и не знал, что «Стюарт» в России может прозвучать злободневно.

С какой стати? Там ведь речь - о королевах, одной - шотландской, Марии Стюарт (Ольга Молочная), другой - английской, Елизавете (Людмила Титова). Все остальные - в основном английские графы да лорды. А о чем думал постановщик, из спектакля не следует. Чужая душа, известное дело, потемки.

Все герои - в костюмах, золотом и серебром расшитых (художник-постановщик - Валерий Левенталь). Двигаются неспешно. Изображая те или иные эмоции, принимают позу, позволяющую показать публике наилучшим образом, как страх или ревность обезображивают лицо.

В старину подобные представления именовались историческими, костюмными. Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой...

Зачем было браться? Чтобы проветрить запылившихся актеров? Разумеется, речь не о людях, а о манере игры, чрезвычайно замусоренной неосмысленными ужимками и прыжками. И даже зрелый возраст и опыт не мешают, например, Валерию Бабятинскому в роли барона Берли строить куры и городить невесть что совершенно поперек слов и трагического сюжета. А может, все великолепие задумывалось затем, чтобы в пику другим показать академические возможности, пошив дорогие костюмы и выстроив на сцене замок почти что в натуральную величину? Можно, конечно, закрыть глаза на все это и слушать чтение стихов Шиллера в исполнении Людмилы Титовой. Елизавета в ее исполнении стала главной героиней. Ее игра и игра Ольги Молочной-Стюарт, как говорится, стоят свеч, но, конечно, не всех, что успевают нагореть за три часа широкомасштабного театрального зрелища. Да и тут можно говорить лишь об удачном актерском чтении, так как трагедию в одиночку (да даже и дуэтом) в описанном окружении сыграть нельзя.

Григорий Заславский
«Независимая газета», 16.02.2006

НЕСЧАСТЕН ТОТ, КТО БОРЕТСЯ ЗА ВЛАСТЬ

Как всякое великое произведение, «Марию Стюарт» можно трактовать по-разному. Можно играть ее как психологическую драму. Можно увидеть в ней страшную историю о том, как приносятся человеческие жертвы беспощадному молоху государства...

НЕСЧАСТЕН ТОТ, КТО БОРЕТСЯ ЗА ВЛАСТЬ

В Малом театре состоялась премьера трагедии Шиллера «Мария Стюарт».

Писатели, поэты, драматурги много раз обращались к образу несчастной шотландской королевы Марии Стюарт, сложившей голову на плахе, и к образу казнившей ее королевы английской Елизаветы.

Пожалуй, самый глубокий след в мировой культуре оставила пьеса, написанная Фридрихом Шиллером, который весьма вольно обращался с историческим материалом, но создал драму о столкновении двух сильных женских характеров.

Малый театр обращался к «Марии Стюарт» несколько раз, но самой известной стала постановка, где главную роль исполнила великая Мария Ермолова. Хрестоматийная фотография: черное платье, четки, горделиво поднятая голова, скорбный взгляд. Но продолжая перебирать старые фотографии, видишь и Марию — Пашенную, и Елизавету — Яблочкину, и Лейстера — Садовского.

Можно представить, какой груз ответственности лежит на современных исполнителях! Быть может, чтобы уменьшить это бремя, нынешнюю «Марию Стюарт» играют на сцене филиала — потому что на той легендарной сцене, по которой ходила Ермолова, было бы и вовсе страшно.

Впрочем, режиссер-постановщик Виталий Иванов, кажется, и не стремился отходить от канонов, существовавших ранее. Мизансцены статичны, речи высокопарны. Что ж, романтизм он и есть романтизм, а Шиллер — замечательный автор, которого в былые времена и вовсе без режиссера играли.

Огорчает только, что замечательный художник-сценограф Валерий Левенталь создал декорации и костюмы удивительно красивые сами по себе, но никак не работающие на концепцию спектакля. Просто красота ради красоты — а ведь хочется, чтобы костюм помогал актеру создавать своего героя...

Что касается актеров Малого театра, то они как всегда на высоте. Конечно, в первую очередь хочется отметить старшее поколение. Виктор Борцов (Паулет) не только необычайно органичен и достоверен, но и играет то, что, кажется, пропускали многие исполнители этой роли: искреннюю любовь к племяннику, Мортимеру. Кажется, в этом юноше он видит себя, свою молодость, и потому ему невыносима мысль о том, что племянник может замарать совесть. Как всегда необычайно точно и тонко доносит до зрителя каждое слово, каждую интонацию Юрий Каюров (Шрусбери). Только возникает вопрос: не слишком ли благостным получился у него государственный деятель? А вот глядя на работу Валерия Бабятинского (Берли), испытываешь некоторое чувство сожаления: этот прекрасный артист способен на большее.

Но, конечно же, история, рассказанная в пьесе, — это прежде всего история двух женщин. Малый театр пошел на большой риск, поручив роль Марии недавней выпускнице Щепкинского училища Ольге Молочной. Впрочем, риск оказался оправданным. Ольга играет свойственные юности дерзость и максимализм, способность пожертвовать жизнью ради одной минуты... Парадокс: Мария — пленница, узница и вместе с тем она самый свободный человек в пьесе. Может быть, молодой актрисе режиссер поверил все же не до конца, потому что роль Марии очень сильно помарали: выбросили важнейший разговор с кормилицей и даже предсмертную исповедь. Вместе с тем остается впечатление, что Ольга достойно справилась бы и с этими сложнейшими сценами.

Таким образом, сокращенную пьесу очень хочется назвать не «Мария Стюарт», а «Елизавета Тюдор». Тем более что игра Людмилы Титовой в роли английской королевы властно приковывает к себе внимание. Она иногда кажется резковатой и современной, но, может быть, это и не является недостатком.

Удивительно другое: Елизавету часто представляют человеком, у которого всеми чувствами правит холодный расчет. Титова позволяет нам увидеть в Елизавете такую же слабую, страстную, грешную женщину, как и Мария. Просто ей «несчастье было строгой школой», и она поняла, что миру нельзя показывать своего истинного лица. Она постоянно носит маску — быть может, иногда снимает ее наедине с возлюбленным — он-то как раз и не в состоянии этого оценить.

При этом конфликт Марии и Елизаветы получается противостоянием не страсти и долга, а искренности и притворства. А сочувствие наше, как ни удивительно, распределяется между обеими королевами: бедняжка Елизавета, как ей трудно — всегда в маске, в духовном панцире, в доспехах. А Мария еще молодая и глупая, она не понимает, вон и пяти минут притворства не вынесла... Потому и проиграла. А Елизавета что ли победила? Да нет. Боролись за мужчину — а он не достался ни одной. Боролись за власть — а много ли в ней радости?.. То-то.

Как всякое великое произведение, «Марию Стюарт» можно трактовать по-разному. Можно играть ее, как психологическую драму. Можно увидеть в ней страшную историю о том, как приносятся человеческие жертвы беспощадному молоху государства. Она может натолкнуть на мысли о непобедимой силе человеческого духа, о том, что есть суд истории и собственной совести. Посмотрев премьеру в Малом театре, невольно вспоминаешь фразу писателя Милана Кундеры: «Это огромное счастье, что до сих пор войны затевали только мужчины. Если бы их вели женщины, в своей жестокости они были бы до того последовательны, что нынче на земном шаре не осталось бы ни одного человека».

ТАТЬЯНА СЕМАШКО
«Парламентская газета», 10.02.2006

«Листая старые подшивки»

ТУЗЕНБАХ ТИХО ЗАТВОРИЛ КАЛИТКУ

В Малом театре завершили чеховский цикл

«Листая старые подшивки»

ТУЗЕНБАХ ТИХО ЗАТВОРИЛ КАЛИТКУ

В Малом театре завершили чеховский цикл

Те, кто хотел бы найти в новом спектакле Малого театра «Три сестры» Чехова мхатовского, будут разочарованы. В Малом — свой Чехов. Ярче, простодушнее, разнообразнее. Без особой заботы о соблюдении чеховского тона (приглушенного), стиля (благородно-изысканного), ритма (медленного). Без той цельности, которая была чудом и тайной в старом МХАТе.

Но и без анемии чувств, бесплотности, бесчувственности, к которым мы в нынешних воплощениях «печального гения» почти привыкли. Смешно было бы в берегущем традиции, верном своему прошлому Малом ожидать и режиссерского радикализма, безответственно-разрушительного или холодно-умствующего, что ныне стало типичным в отношении чеховской драматургии у большинства постановщиков. Репертуарная переизбыточность Чехова, разросшегося усилиями могучего отряда чеховедов, в особенности чеховедок, самого почитаемого из русских классиков, в современном репертуаре очевидна. Так же как очевиден м дефицит новых, органических, а не противостоящих ему режиссерских идей, исполнителей высокого класса, чеховских по духу.

В «Трех сестрах» (которых начал ставить Юрий Соломин, но заболел; едва оправившись после операции на сердце, вернулся к работе, репетируя по два раза в день) говорят нормальными человеческими голосами. Не сорванными, не надсадными, не сожженными алкоголем и не прокуренными, а, как полагается в Малом театре, звучными и музыкальными.

Столь раздражающая новую критику реальная, натуральная декорация художника Александра Глазунова — дом в два этажа неспешно поворачивается на круге сцены, открывая укромные уголки, лестницы, комнаты, заставленные старомодной мебелью. Все связано, соединено друг с другом. Все говорит о естественности и красоте давнего человеческого обихода.

И надуваются полосы белых легких занавесей. И по диагонали просторной столовой виден накрытый к завтраку стол. И горшочек с пармскими фиалками на крахмальной скатерти. Лиловый цвет фиалок, знак одиночества, вечного девичества, наденет в финале совсем еще молодая, хрупкая, высокая, старшая из сестер (а не состарившаяся) Ольга — Алена Охлупина.

«Великолепную скуку» Чехова, человеческое томление, оборванные полумечты великолепно играли в старом Художественном театре. В Малом играют жизнь, не скрывая, как больно и жестоко она бьет.

Трагедии и драмы повторяются, желания не осуществляются, но надежда не умирает. Каждый акт в большом, длинном спектакле кончается не крушением, а возрождением надежды. Даже Ирина — Варвара Андреева, только что потерявшая жениха, прекрасного и чистого человека, наутро поедет на кирпичный завод учительницей в школу не только оплакивать свою потерю, но и смутно, тайно надеясь на перемены, быть может, и к лучшему.

Спектакль волнует, увлекает. Юрий Соломин нынешними «Тремя сестрами» завершает чеховский цикл на старейшей русской сцене. (После им же поставленной «Чайки»; «Дяди Вани» известного кинорежиссера Сергея Соловьева; «Иванова» в оригинальном решении Виталия Соломина).

Режиссер ищет не мистические и символические мотивы человеческих драм и несвершений, не ужас русской рефлексии в бездействии персонажей, а самые простые, житейские, жизненные объяснения. В Москву никак не могут уехать, потому что живут от нее далеко. Еще потому не едут, что с нагретого, обжитого места подняться трудно. И здесь могила отца-генерала. И жалко оставлять Машу — Ольгу Пашкову (нервную, резкую, постоянно готовую к слезам) с нелюбимым, хоть и уважаемым мужем. Еще жальче бросать Андрея на съедение «шершавому животному» — Наташе. И денег на переезд мало. Теперь особенно, когда проигрался Андрей — Александр Клюквин.

И подполковник Вершинин, приехавший из той самой Москвы, куда стремятся сестры, влюблен не только в Машу, но и в прозоровское жилище, куда не устает приходить, зная, что найдет там тепло, музыку, красоту, умную и изящную беседу.

О трех сестрах Прозоровых в спектакле Малого театра можно сказать, что они молоды, стройны, с тончайшими талиями и красивы. Чувствуется высокая серьезность отношения актрис к работе.

Кажется, режиссер намеренно снял их «исключительность». Перед нами не уникумы женственности и духовной культуры, а три милые девушки из хорошей семьи; три сироты, жмущиеся друг к другу. Такое решение возможно. Но если бы больше любви, душевной силы и страсти, человеческой породы и меньше слез, носовых платков у глаз! (Недаром Немирович-Данченко считал, что роли сестер лучше поручать опытным исполнительницам.)

Из женщин-актрис нельзя не восхититься старейшиной Малого Галиной Деминой — нянькой Анфисой. Все та же, что и всегда, кружевная игра интонаций. Но груба для чеховской пьесы, загримирована, накрашена сверх меры Наташа — Инна Иванова.

За единственным исключением, Деминой, мужчины в новых «Трех сестрах» играют сильнее женщин. И нежный, даже когда пьян, Эдуард Марцевич — Чебутыкин. Озорующий, бузящий, еще не старый, в чертах которого видна былая мужская красота, а в отношениях к сестрам, в трепетности и бережности любования Ириной эхом отзывается любовь к их давно умершей матери.

Кулыгина всегда и все актеры играли хорошо. Валерий Бабятинский играет очень хорошо и по-своему. Комические черты инспектора гимназии убраны. Человек своего времени, провинциальный интеллигент, книжник возникает на сцене. Бабятинский играет несчастливого в любви и беспредельно любящего человека. Очень доброго. В Прозоровском доме он принят не по причине родства, а потому, что душевно одноприроден сестрам — воспитанностью, мягкостью, неумением мстить, ожесточаться и помнить зло.

Думается, что от спектакля к спектаклю будет лучше играть Андрея талантливый Александр Клюквин. Сейчас он чуть жмет и для Чехова громок, напорист. Но отчаяние и смертная усталость в молодом, красивом, еще крепком человеке — подлинны.

Рискуя, Соломин отдал Тузенбаха очень молодому Подгородинскому, и выбор оправдал себя. Тузенбах смотрится почти сверстником юной Ирины. Юным, грустно-веселым, совсем не говорливым, трогательно любящим и полным тихого достоинства играет Тузенбаха Глеб Подгородинский.

Его любовь первая в жизни. Предчувствуя, что погибнет на дуэли, зная, что люди скоро его забудут, он уходит со сцены просто. Без эффектного вскрика: «Ирина!..» Без многозначительной фразы о том, что утром он не успел выпить кофе. Текст сокращен. Но долго будут виноватая, неловкая улыбка и молчание, и то, как пятится, медленно отступает барон, не в силах оторваться от лица любимой, и как тихо затворяет за собой калитку.

Актеры щепкинской школы, наиболее из всех других сохранившейся, прочной и верной своему направлению, идее «живого человека» на сцене, умеют играть великую простоту жизни и то, что счастье или несчастье не в Перми или в Москве, а в самом человеке, в его судьбе, в «случае», который подарит или не подарит жизнь.

Когда полк уходит, когда из жизни уходит Тузенбах, мы думаем о них, но и о себе, о нынешних мучениках человеческого кочевья и бездомья, о непрочности земного бытия. И о том, как бесповоротно и страшно сегодня и теперь звучит слово «никогда».

Вера Максимова
«Родная газета», 27.02.2004

«Листая старые подшивки»

ПРОШЛО СТО ЛЕТ....

О судьбе произведений А. П. Чехова на сцене Малого театра можно было бы, наверное, написать целую монографию. На старейшей российской сцене с успехом идут «главные» пьесы — «Вишневый сад», «Чайка», «Дядя Ваня», до недавнего времени был в афише и «Иванов», ставший последней режиссерской и актерской работой Виталия Соломина, а теперь появились и «Три сестры».

«Листая старые подшивки»

ПРОШЛО СТО ЛЕТ....

О судьбе произведений А. П. Чехова на сцене Малого театра можно было бы, наверное, написать целую монографию. На старейшей российской сцене с успехом идут «главные» пьесы — «Вишневый сад», «Чайка», «Дядя Ваня», до недавнего времени был в афише и «Иванов», ставший последней режиссерской и актерской работой Виталия Соломина, а теперь появились и «Три сестры».

Казалось бы, традиции Малого театра и драматургия Чехова — два совершенно различных взгляда, две совершенно разные точки зрения на мир вокруг и внутри личности, но случилось так, что в разные эпохи своего существования театр ощущал невымышленную потребность именно в этом авторе, с помощью которого он говорил о том, что болит, что не дает покоя и гармонии. И происходили замечательные, хотя и совершенно неожиданные совпадения «группы крови», позволяющие разглядеть что-то доселе неизвестное и в чеховской драматургии, и в судьбе Малого театра, и в нашем, зрительском ощущении мира и себя самих...

Спектакль «Три сестры», поставленный Юрием Соломиным (художник А. Глазунов, музыка Г. Гоберника), можно без преувеличения назвать одним из таких волшебных совпадений, когда иными, словно промытыми глазами видишь давно знакомых артистов, душой ощущаешь пропущенные прежде оттенки едва ли не наизусть знакомого текста, выстраиваешь для себя иную систему понятий.

Начиная спектакль «Три сестры» с эпиграфа из записных книжек писателя, звучащего голосом режиссера на фоне изумительных по красоте декораций огромного сада и вращающихся комнат уютного большого дома, Юрий Соломин создает атмосферу поистине чеховскую: «Там хорошо, где нас нет... В прошлом нас нет, — звучит спокойный, негромкий голос, и медленно проплывают перед нашими глазами гостиная с выходом в сад, спальни, лесенка на второй этаж, широкая прихожая — и везде цветы, фотографии в рамочках, следы тщательно поддерживаемого уюта, любовно украшенного Дома, того необходимого пространства, в котором только и может дышать и трудиться та хрупкая субстанция, что зовется Душой...

Мне кажется, что это — самый нежный из всех чеховских спектаклей Малого театра: он пронизан такой чистой любовью, таким горьким состраданием к людям, которые (если воспользоваться словами Сорина из «Чайки») хотели, очень хотели чего-то от жизни, но не получили от нее ничего, кроме долгого ожидания. Как сестры Маша, Ольга и Ирина, которые так рвались в Москву, надеясь только там, на своей родине, обрести счастье. Как их брат Андрей Прозоров, мечтавший стать профессором Московского университета, а ставший членом Думской управы. Как учитель Кулыгин, убеждающий себя в том, что жена Маша любит его и он доволен, всем доволен. Как барон Тузенбах, грезивший о счастье труда на кирпичном заводе...

Ничего не сбылось, ничего и ни у кого! Даже у Наташи, захватившей, кажется, весь дом, не сложилось, не произошло нечто самое главное. Даже няне, счастливой тем, что обрела казенную комнату с казенной кроватью, не дано дожить возле трех девочек, которых воспитала и вырастила... Их жизни, их судьбы истаяли и исчезли, словно те, о ком стенает в своем монологе из пьесы Константина Треплева Мировая Душа, вместившая всех, от Наполеона до последней букашки. И Юрий Соломин каждого, абсолютно каждого из персонажей этой пьесы одаривает каплей своей любви и своего сочувствия.

Потому что именно это кажется режиссеру главным сегодня, в начале XXI столетия, во многом так разительно отличающегося от предшествующего, но с удивительной последовательностью рифмующегося с началом XX века. Да, мы есть в прошлом, хотя нас в нем давно уже нет — это отнюдь не парадокс, это определенное и очень точное восприятие времени и человека, пропускающего время через свою судьбу.

Спектакль начинается с именин Ирины, светлого майского дня, омраченного год назад, когда умер отец, и уже навсегда, потому что хотя и завершился официальный траур, надела Ирина белое платье, но теперь уже навеки свяжутся для всех присутствующих эти два события в единый трагический узел: день ангела младшей дочери стал днем смерти отца. И не просто свяжутся: завязка всех событий пьесы окажется предопределенной именно этим узлом, потому что с этого дня и начнется гибель дома, семьи.

Потому и кружится между актами этот дом под пленительные звуки вальса, и проплывают, проплывают мимо очертания комнат, няня (Г. Демина), присевшая в уголок с вязанием, скользящий по схваченным льдом лужам Ферапонт (А. Кудинович) с управскими бумагами, пробегающая по хозяйственным делам Ольга (А. Охлупина)... Все проходит, исчезает, время тает... Прошлое, в котором нас нет, но в котором все знакомо до физической боли, потому что это и наше прошлое...

Юрий Соломин находит очень точные, пунктирные отметки, которые расшифровываются многозначно и интересно. Вот началось праздничное застолье: встала Маша (О. Пашкова) с рюмкой и молча призвала всех последовать ей — первый тост в память отца. Все поняли, кроме Наташи (И. Иванова), и Чебутыкин (Э. Марцевич) тихо шепнул ей что-то на ухо. Несколько секунд длится эта сцена, но как важна, как символична она! Год траура кончился, ожили надежды, мечты о счастье, но вот оно, это начало, — память о смерти никогда не покинет сестер, где бы они ни были. И едва ли не единственная, Маша понимает это трезво и жестоко.

А вот Кулыгин (В. Бабятинский) ищет Машу во время пожара и хочет войти в комнату Ирины (В. Андреева), но слышит за дверью крик Наташи и — медлит у порога, не решаясь постучать. Один этот маленький штрих дает понять, что Маша вышла замуж за него не только потому, что он казался ей самым умным, но потому что воспитание этого человека, его деликатность, чуткость свидетельствовали о том, что они из одного мира, что он не чужой. Ведь и в момент высшего эмоционального напряжения, когда останется позади прощание с Вершининым (А. Ермаков), когда будет убит на дуэли Тузенбах, когда ничего, совсем ничего уже не останется, а надо будет жить дальше, — именно Кулыгин окажется рядом с сестрами; пойдет дождь, и он тихо приблизится к обожаемой Маше с раскрытым зонтиком...

Или эпизод, когда Наташа, говоря о том, как это правильно — создать комитет, смотрится в зеркало, мимоходом заглядывая в шкаф Ольги. А чуть позже, отправляя Андрея (А. Клюквин) на трудный разговор с сестрами, выглядывает из его кабинета со свечой — как раз в тот момент, когда он замешкался у двери в комнату. И он, привыкший к безмолвному подчинению, решительно стучит в дверь...

А вот еще несколько «необходимых уточнений»: объясняя сестрам свое чувство вины за то, что он заложил дом без их разрешения, Андрей внезапно опускается на колени, и трудно не увидеть ужас в глазах Ольги и Ирины — это знак той самой новой жизни их брата, их гордости, с которой они не могут и не хотят смириться! А потом, когда они останутся одни и Ирина скажет Ольге, что она примет предложение барона, скрытая от младшей сестры ширмой, Ольга прижмет ко рту платок, чтобы не закричать в голос, и зальется слезами — в эту самую минуту и будет принято ее решение уйти из дома, поселившись в квартире при гимназии, потому что чувство дома рухнуло: Ирина решилась на замужество, значит, впереди только одиночество. Ольга осознает это страшно, горько. Навсегда...

Может быть, именно потому, что спектакль «Три сестры» выстроен Юрием Соломиным так нежно, чисто, с такой твердой опорой на «мелочи жизни», в конечном счете ход этой жизни определяющие, многие актерские работы восхищают филигранной отделкой. Это относится, в первую очередь, к И. Ивановой, выросшей за последние два сезона в сильную, очень яркую актрису. Ее Наташа по-своему очаровательна: непосредственна, открыта, даже лесть ее настолько прямодушна, что впору растеряться, а грубость так естественна, что воспринимается как продолжение достоинств. Совершенно по-новому трактует своего Кулыгина В. Бабятинский — он умен, деликатен, отлично воспитан, умеет не замечать того, что замечать не следует, но главное, В. Бабятинский существует в том собственном ритме, который словно от природы присущ его персонажу: ни под кого не подделываясь, Кулыгин и под свои нормы никого не выравнивает. Он живет собственной жизнью, и в те минуты, когда этому герою становится горько и больно, чувство собственного достоинства проявляется как-то по-особому резко и жестко. Изумительная, поистине ювелирная отделка роли отличает Э. Марцевича. Его доктор Чебутыкин очень непривычен, он привлекает к себе напряженное внимание с первой же минуты появления на сцене и до самого конца, до горького признания в том, что «одним бароном больше — одним бароном меньше», а жизнь все равно будет глумиться над твоими идеалами, над твоими надеждами. Да, этот человек, несомненно, любил мать трех сестер и Андрея, и она любила его — след той тайны тревожит душу доктора и поныне и заставляет наши души сжиматься от любви и сочувствия к нему, такому нелепому, бездомному, неприкаянному.

Очень сильно, интересно играют А. Клюквин (Андрей), А. Кудинович (Ферапонт), в большинстве эпизодов очень точны Г. Подгородинский (Тузенбах), Ольга (А. Охлупина), Маша (О. Пашкова), Ирина (В. Андреева) сильнее становится лишь к финалу — первые два чеховских действия явно не даются актрисе, она неестественно восторженно начинает и потом долго не может преодолеть эту ноту, зачастую разрушая общую атмосферу.

К сожалению, самой большой неудачей спектакля можно назвать Вершинина ( А. Ермаков) и Соленого (В. Низовой) — создается ощущение, что эти интересные артисты, которые в других спектаклях живут органично, наполненно, в эстетическом пространстве «Трех сестер» чувствуют себя не в своей тарелке. За довольно вяло произносимым ими текстом нет судеб, нет живых, страдающих людей — и это вызывает досаду...

В финале спектакля Юрий Соломин использует, казалось бы, вечный, но вечно волнующий прием. Здесь он оказывается неожиданным и оттого, может быть, действует еще сильнее. Музыка военного вальса резко обрывается, и в полной тишине мы слышим такие знакомые слова: «Музыка играет так громко...», а затем вновь раздается «закадровый» голос режиссера, дочитывающего за сестер Прозоровых итог их несложившейся жизни...

И вновь забирает в плен прошлое. То самое прошлое, в котором нас нет, но есть все то, что сформировало нас, выковало наши вкусы, пристрастия, эстетические и этические критерии, идеалы. Нас нет в нем, но оно живо в нас, хотя ничего уже нельзя изменить, переписать набело...

Юрий Соломин чувствует это и помогает нам ощутить тонкий, грустный аромат прошлого.

Оно никуда от нас не уходит...

Наталья Казьмина
«Театральная жизнь», 28.06.2004

ДИАЛОГИ О КУЛЬТУРЕ

Предлагаем читателям сайта познакомиться с записью передачи «Диалоги о культуре», которая вышла на «Радио России» 19 февраля 2005 года и была посвящена спектаклю Малого театра «Чайка»...

ДИАЛОГИ О КУЛЬТУРЕ

Предлагаем читателям сайта познакомиться с записью передачи «Диалоги о культуре», которая вышла на «Радио России» 19 февраля 2005 года и была посвящена спектаклю Малого театра «Чайка». В обсуждении спектакля приняли участие актеры Ирина Муравьева, Вячеслав Езепов, Александр Коршунов, Валерий Бабятинский, Валентина Светлова, Ольга Молочная, режиссер-постановщик Владимир Драгунов и художник-постановщик Александр Глазунов. Программу подготовила и провела Людмила Борзяк.

«Диалоги о культуре», 14,4 Мб

«Листая старые подшивки»

СТРАСТИ ПО ДЕНЬГАМ

Малый театр верен себе. В его репертуаре стало на одну пьесу Островского больше. На сцене филиала состоялась премьера «Бешеных денег»...

«Листая старые подшивки»

СТРАСТИ ПО ДЕНЬГАМ

Малый театр верен себе. В его репертуаре стало на одну пьесу Островского больше. На сцене филиала состоялась премьера «Бешеных денег».

Беседы о деньгах нынче стали сродни разговорам о погоде и уже не вызывают брезгливости. Островский, приветствовавший приход деловых людей на место праздных умельцев деньги тратить, и сегодня оказался на гребне волны. Услышав о разорении отца, Лидочка Чебоксарова (Светлана Аманова), твердо усвоившая, что беззаботность лучшее украшение девушки, покупает новую мебель и расставляет сети на мужчин, которые могут за нее заплатить. Вокруг слухов о мильонном состоянии провинциала Саввы Василькова (Виктор Низовой) закручивается сюжет. Желание наложить свою беленькую ручку на несуществующие золотые прииски приводит Лидочку под венец. Когда же выясняется, что слухи о состоянии Василькова сильно преувеличены, к тому же любящий муж оказывается сторонником экономии, новобрачная немедленно возвращается к прежней жизни. Все ее попытки разжиться деньгами для самостоятельного существования на широкую ногу оканчиваются неудачами. Перестали «бешеные деньги» попадаться на пути кокетки-барышни, ее недалекой мамаши и вхожих в дом кавалеров-угодников. Им остается только заглядывается на домик в три оконца, где проворачивает свои дела «новый» человек Савва, который наживет-таки миллионы через несколько лет...

Не мудрствуя лукаво, режиссер Виталий Иванов поставил комедию без оттенков. Все происходящее смешно от первой до последней сцены. Только напоследок подстерегает невеселая усмешка Островского от лица светской баловницы Лидочки: «...богиня беззаботного счастья валится с пьедестала, и на ее место вступает грубый идол труда и промышленности, имя которому «бюджет».

Среди пухлых ангелочков, завитушек и кружев, которыми художник-постановщик Александр Глазунов щедро оформил сцену, Лидочка Чебоксарова выглядит фарфоровой каминной статуэткой. Картинное недомогание, заломанные ручки, кукольное кокетство. Пребывая в уверенности, что красота страшная сила, Лидочка обманывается на каждом шагу, лишний раз подтверждая не всем угодный тезис, что женщина игрушка в мужских руках. Кавалеры у Лидочки как на подбор. От скуки, развлечений ради и в надежде на бесплатные ласки ездят они к ней ежедневно. А как дело доходит до того, чтобы жениться или помочь материально, тут они откланиваются. Иван Петрович Телятев (Валерий Бабятинский) безвредный шут. Даже револьвер в его руках распускается цветком. Напряженные ситуации он разряжает при помощи гастрономических предложений. Егор Дмитрич Глумов (Кирилл Демин) хитер и изворотлив, не брезглив ничуть. Внешность у него неброская. Дельца свои подловатые он проворачивает исподтишка. Это он выдумывает сказку о золотых приисках. А после находит для себя щедрую кормушку в виде состояния одинокой старой богачки. Григорий Борисович Кучумов (Валерий Баринов) наиболее колоритный из всей троицы. «Папаша» врет, как дышит. И плату за свои обещания норовит получить вперед. Все они стоят друг друга и Лидочки... Не ждите от спектакля откровений. Просто позвольте себе приятно провести вечер в компании красивой женщины, склонной к кокетству, и лукавых, но любезных кавалеров, умеющих себя подать. Ловите момент, может быть, завтра кому-нибудь из них предстоит сесть в долговую яму...

Интересная деталь: музыку к спектаклю написал 16-летний Саша Иванов сын гитариста из театрального оркестра. Когда юному дарованию было всего двенадцать, он озвучил «Волков и овец». Об оригинальности и самобытности мелодий говорить не приходится, но к общему настроению спектакля они прибавляют игривости.

Юлия Немцова

«Новые Известия», 29.09.1998

«Листая старые подшивки»

ВАЛЕРИЙ БАБЯТИНСКИЙ: Я — БОЛЬШОЙ САМОЕД

Для того, чтобы заплакать в финале «Вишневого сада», я каждый раз набираю что-то новое, подхожу к этому состоянию...

«Листая старые подшивки»

ВАЛЕРИЙ БАБЯТИНСКИЙ: Я — БОЛЬШОЙ САМОЕД

Валерий БАБЯТИНСКИЙ запомнился многим после телеспектакля «Портрет Дориана Грея» по Оскару Уайльду, где душевное старение молодого красавца сыграно столь убедительно, что не было нужды смотреть на обезображенный портрет. И до и после были в биографии артиста теле- и кинороли, а также .множество чтецких выступлений. Но главным для него всегда остается театр — единственный в его жизни Малый, где Бабятинский играет сегодня интеллигента-мечтателя Гаева и профессора Серебрякова в чеховских «Вишневом саде» и «Дяде Ване», принципиального Правдина в «Недоросле» Д.Фонвизина и сказочного Советника в «Снежной королеве» Е.Шварца, великосветского графа Панина в «Хронике дворцового переворота» Г. Турчиной и водевильно-фарсового Телятева в «Бешеных деньгах» А.Островского. 15 июля артист отметил свое 60-летие.

- Валерий Константинович, в последнее время в актерской среде принято кочевать по сценам, антрепризам, телесериалам. Чем вызвано ваше постоянство, преданность Малому театру?

- Театр — это же не сценическая коробка, а прежде всего люди. И несмотря на порой несправедливо скептическое отношение к Малому театру, труппу здесь сохранили. При всех нареканиях, которые можно иногда услышать в адрес нашего руководства, даже от меня самого, это, на мой взгляд, очень большая заслуга Юрия Соломина. Кроме того, сохраняется уважительное отношение к классике, насколько это возможно в условиях рынка. Не хочу бросать в кого-то камень, но иногда бывает стыдно смотреть на хороших актеров, которые откровенно халтурят в наскоро сделанных постановках, а уж участвовать в этом совсем не хочется. Конечно, жизнь сегодня всех заставляет все чаще заглядывать в бумажник. Но наше поколение шло в театр как в святилище, разговоры о том, кому сколько заплатят считались просто неприличными. Я действительно всегда хранил верность Малому театру, правда, сейчас уже не очень уверен, правильно ли поступал. У меня было немало достаточно интересных и перспективных предложений в кино и на телевидении. Но я всегда «горел» на двух вещах: во-первых, ни один договор не подписывал. если в нем не было строки «в свободное от работы в театре время», а во-вторых, я был уверен, что меня должны как-то по-особенному принимать уже только потому, что я артист Малого. И вот я сорок лет в театре, вижу, как приходят актеры, не так уж много сделавшие, но популярные благодаря кино и телеработам, и отношение к ним другое. Вот тогда начинаешь думать: а что важнее в конечном итоге? Если отвечать честно, то не знаю — возможно, я ошибся. После фильмов «Путь к причалу» и особенно- «Двое в степи» режиссер Анатолий Эфрос мне сказал: «Валера, сейчас на тебя посыплются предложения, но ты выбирай» Вот я и довыбирался: остальные снимались, а я нет — такой был важный.

- Но у вас была и звездная роль на телевидении в «Портрете Дориана Грея» Насколько я знаю, вы хотели вернуться к Уайльду уже в театре?

- Мы совсем не ожидали, что эта работа будет иметь такой резонанс. Мне кажется, фильм-опера «Игрок» где я играл Алексея, ничуть не хуже, а прошла почти незамеченной. Хотя вообще я самоед и не люблю смотреть свои работы, потому что всегда нахожу массу недостатков. Но, безусловно, «Портрет Дориана Грея» стал одной из ступенек в моей карьере и принес определенную популярность. Да и сам автор с его утонченным английским эстетизмом требовал работы не топором или рубанком, а скальпелем. Это сейчас в его произведениях акцентируют совсем другое, не являющееся предметом рассмотрения искусства. В театре же я хотел сделать вечер памяти Оскара Уайльда, который, помимо «Портрета Дориана Грея», включал бы еще несколько вещей в чтецком исполнении, но все это получалось слишком объемным.

- И больше вы к режиссуре не обращались, хотя актерские постановки в традициях Малого?

- Я попробовал поставить «Стакан воды» Скриба. Наверное, это могло бы получиться: актеры работали неплохо. Но я видел старый спектакль с корифеями и помнил, какие они плели кружева, потому мне казалось, что вместо тонкой ручной работы теперь предлагается нейлоновый гипюр. К тому же в период репетиций я разбился на машине, так что все сошло на нет. А вообще, конечно, это совсем другая профессия. Я сейчас преподаю актерское мастерство и понимаю, как трудно подобраться к артисту, объяснить ему на первый взгляд простые вещи.

- У вас сегодня в репертуаре много ролей, в том числе в спектаклях, идущих по многу лет. Что вы делаете для того, чтобы не заскучать от повторения?

- Но вы же каждый день завтракаете, пьете кофе. Однако в зависимости от того, как себя чувствуете, расстроены чем-то или ждете желанного звонка — этот кофе для вас всегда разный. От актерского самочувствия тоже очень многое зависит, потому у каждого спектакля своя энергетика. Ведь для того, чтобы заплакать в финале «Вишневого сада», я каждый раз набираю что-то новое, подхожу к этому состоянию.

- Ваш Гаев — романтик, некий повзрослевший Петя Трофимов, каким вы его играли прежде. К тому же эта работа — ввод в уже идущий спектакль. Насколько сложно для вас войти в чужой рисунок роли?

- Я ужасно дисциплинированный человек и всегда боюсь сломать существующую мизансцену, чем-то помешать партнеру, но тогда мы хотели сыграть про выброшенных людей, про интеллигенцию, вытесненную хамьем.

- И ваш Серебряков из «Дяди Вани» не ворчливый зануда и пустой болтун, а человек действительно тонкий и интеллигентный.

- Мне интересны люди такого склада. Возможно, это идет от воспитания. У нас семья была очень строгая. Отец — военный, мама — педагог. Моя первая и самая любимая книга — «Евгений Онегин» А сейчас я не знаю, что говорить детям, как их воспитывать, ведь сегодня надо учить думать только о себе, грабить, воровать, для того чтобы выжить, но сказать такое своему ребенку язык не поворачивается. Поэтому хорошо уже то, что дочь знает, кто такая Цветаева, и этим мое влияние ограничивается, а как-то адаптироваться пусть сама жизнь учит.

- В вашем восприятии реальности преобладает драматическое, исследовательское начало или есть и что-то «вахтанговское», праздничное вопреки всему?

- Я, конечно, мало верю во всякие средневековые глупости, но, наверное, какое-то влияние оказывает и то, что я по гороскопу рак, и то, что во мне много кровей перемешано: русская, украинская, польская, венгерская, болгарская. Я люблю устраивать праздники, дарить подарки, делать сюрпризы, разыгрывать. Но вместе с тем и тот анализ, о котором вы говорите, во мне тоже присутствует: я все обдумываю, просчитываю, но в итоге обязательно вляпываюсь.

- Вы пришли в Малый театр после вахтанговской школы и чувствовали себя «чужаком», ушло ли сейчас это ощущение?

- Да, я был пришлым, к тому же очень вспыльчивым, но при этом уже сразу играл Чацкого в «Горе от ума» и меня называли по имени-отчеству. Конечно, это осложняло отношения. В то же время ко мне хорошо относились Б.Бабочкин. М.Царев, И.Ильинский, В.Обухова. Мне всегда везло на интересные встречи. но часто я сам был несправедлив к людям. При этом печать другой школы до сих пор существует. Хотя на первый взгляд кажется, что судьба моя складывалась празднично и легко, но это внешнее впечатление. Однако я бы ничего не поменял в своей жизни. Возможно, только выучил бы систему Станиславского еще в Щукинском училище, а не тогда, когда сам стал преподавать. И главное — остался бы у мамы, когда она во сне хрипела, — мне тогда объяснили, что под воздействием снотворного, и я уехал домой, а она уже умирала. Вот это каждый день меня мучает. А все остальное. все ошибки я бы так и оставил.

Беседу вела Марина ГАЕВСКАЯ
«Культура», 18.07.2002

15 июля отмечает день рождения народный артист России Валерий Константинович Бабятинский.

Хочется от всей души пожелать Валерию Константиновичу счастья, крепкого здоровья, отличного настроения и новых премьер!

Воспоминания о гастролях в Японии.

Валерий Бабятинский, Александр Клюквин, Виктор Низовой.

Воспоминания о гастролях в Японии.

Валерий Бабятинский, Александр Клюквин, Виктор Низовой.

Валерий Бабятинский
Я думаю, что японские гастроли отличаются от всех предыдущих целым набором катаклизмов. Тайфун, землетрясение и десятибалльный шторм в зрительном зале. Такого бурного приема, такого наполнения зала и такой сердечности, которая была на чеховских спектаклях, я в Японии не помню. Самое сильное впечатление – тонкость и глубокое проникновение японского зрителя в сущность чеховского творчества. Я бы даже сказал, что нам стоит этому у них поучиться. Поражает высокая культура зрителя. Даже во время тайфуна многие жители Токио рискнули придти в театр.
Что же касается моего личного пребывания, я для себя сделал несколько открытий. Первое - стоит пожалеть о тех временах, когда театр был окружен вниманием, каждый работник чувствовал себя защищенным, медицина всегда была готова придти на помощь. Потому что я там заболел, и, если бы не посольские врачи, не знаю, как бы справился с этой ситуацией. Самое главное – осталось впечатление, что мир очень хрупкий, и неизвестно, где грянет гром. Вот, например, мы столкнулись со стихийными бедствиями в Японии, а сейчас весь мир скорбит о жертвах в Индонезии… А, в принципе, поскольку гастроли были очень напряженными, то впечатлений от самого Токио практически не осталось.
Для меня поездка в Японию – это еще и роль Сорина в «Чайке». Ввод в короткий срок. Я очень благодарен и участникам спектакля, и режиссеру, поскольку я чувствовал внимательное отношение к себе, меня очень поддержали. И это помогло справиться с задачей, судя по реакции зала, по оценке режиссера. Ко мне подошли три дамы (они знали русский язык) и сказали: «Мы видели всех «Чаек», которые были в Японии, но в первый раз мы на спектакле плакали». Такие эмоции вызвала у них наша сцена с Ириной Муравьевой. Мне было очень приятно: то, что мы вкладывали, дошло до зрительного зала. Поэтому гастроли прошли для меня под знаком «Чайки».

Александр Клюквин
У меня такое ощущение, что спектакль «Три сестры» родился там, в Японии. Тут мы что-то искали, находили, притирались. А там нас поставили в довольно жесткие обстоятельства: четыре дня – шесть спектаклей. И осталось чувство, как будто мы сыграли один спектакль, начали играть – и закончили через четыре дня. И так, по-моему, родились «Три сестры», потому что все сплотились, собрались. Было тяжело, но радость оттого, что спектакль получился, искупает все трудности. Напряжение было большое, и каждый спектакль становился все короче, все действеннее. Главное впечатление – рождение спектакля, чувство братства, товарищества.

Виктор Низовой
Нас принимали очень тепло, искренне – как «Чайку», так и «Трех сестер». Японцы любят Чехова, его стиль. Для них Россия – это, в первую очередь, Чехов.
И у нас остались очень хорошие впечатления. Потрясающая страна! Первый раз я был в Японии студентом. Но тогда мы жили в Осаке, а в Токио были проездом. Так что с Токио я познакомился только теперь. Мегаполис, огромные каменные джунгли. У нас два дня выходных было – у тех, кто играл в двух спектаклях, и мы посетили район, где открывается вид на Токийский залив, зоопарк. Гуляли, сколько было сил, но, конечно, не забывали, что находимся на гастролях, что в первую очередь мы приехали дело делать, игру играть. Наши походы по достопримечательностям – а Токио для нас сам по себе был достопримечательностью – не влияли на работу.
Запомнилась японская баня. Это шесть-семь термальных бассейнов в едином огромном комплексе. Японцы все это связывают с религией, читают там молитвы. Допустим, температура воды 36 градусов, потом переходишь в другой бассейн, где 16 градусов, а оттуда – в сауну. Притом время неограниченное. Я не знал, думал, что там только два часа можно, как в России. Там хорошо отдыхать, кафешечки разные... Все ходят в кимоно… Это замечательно! Я решил, если, дай Бог, еще поедем туда, и если будет свободное время, то я там проведу целый день!
Конечно, запомнились и землетрясение, и тайфун. Мы уставали, и оттого землетрясение прошло почти незаметно. Я спал. Стало трясти, и я спросонок подумал, что еду в поезде, а потом удивился: какой поезд, я в номере нахожусь! Заходит Степан Коршунов, я ему говорю: «Степа, что-то трясет?» Он говорит: «Все нормально, спи». И утром он мне сказал, что на самом деле было землетрясение. И хорошо, что я спал, а то бы испугался, побежал вниз, как многие. Было четыре балла, небольшой толчок, к счастью. А через несколько дней после нашего отъезда там начались сильные землетрясения, с разрушениями. Это нам повезло еще. А будь гастроли на две недели позже, мы, может быть, к сроку и не возвратились.

25 января впервые на сцене Малого театра роль Петра Николаевича Сорина в спектакле «Чайка» с большим успехом исполнил народный артист России Валерий Константинович Бабятинский.

Валерий Бабятинский — ГАЗЕТЕ

Самый знаменитый роман Уайльда «Портрет Дориана Грея» впервые был экранизирован отечественным телевидением в 1968 году.

«Я читал «Балладу Редингской тюрьмы» таксисту»

Валерий Бабятинский — ГАЗЕТЕ
Самый знаменитый роман Уайльда «Портрет Дориана Грея» впервые был экранизирован отечественным телевидением в 1968 году. Роль лорда Генри в том фильме-спектакле исполнил Юрий Яковлев, а Бэзила Холлуорда сыграл Александр Лазарев. Первый советский Дориан Грей Валерий Бабятинский рассказал ГАЗЕТЕ о своих взаимоотношениях с творчеством Оскара Уайльда.

Когда я приступал к работе над ролью Дориана Грея, я, несмотря на молодость, был весьма неплохо знаком с творчеством Оскара Уайльда. Более того, после выхода фильма-спектакля на экран мои юношеские амбиции заставили меня написать инсценировку «Портрета Дориана Грея» для Малого театра. Биографию Уайльда и историю создания романа я проштудировал в те годы и на французском, и на английском. Поднял в Ленинке, в Исторической библиотеке все, что у нас было опубликовано, изучал стенограммы процесса над Уайльдом. Что касается самих съемок, то предложение сыграть роль Дориана было для меня, конечно, неожиданным. Снимали фильм в телестудии на Шаболовке, и в основном в нем играли актеры Вахтанговского театра. Мы не замахивались на какое-то особое полотно, но Виктор Турбин, режиссер этого телеспектакля, отличался очень серьезным отношением к профессии, и работать с ним было приятно. Кто-то может сказать, что сыграть английского денди советскому гражданину несколько трудновато. Но я был, наверное, не типичным актером — принимал у себя в доме Пьера Кардена, одевался у Славы Зайцева, и для меня показать денди на экране не составило больших трудностей. Я был достаточно молод, а молодости свойственен эпатаж и стремление к новым формам. Тем более что окончил я не Щепкинское училище, а Щукинское. А форма у вахтанговцев занимает очень серьезное место в процессе обучения. У нас был танец, фехтование и даже урок хороших манер, которые нам вместе с французским языком преподавала Ада Владимировна Брискиндова. Помню, как она, покуривая сигаретку в серебряном мундштуке, расспрашивала меня о моих съемках в «Портрете Дориана Грея»: «А вы вообще в курсе, о чем этот роман написан?» Я говорю — ну как же, порок и все такое… Она только улыбнулась: «Ну-ну, попутного ветра!» Она, конечно, имела в виду подоплеку романа, все взаимоотношения Уайльда с маркизом Куинсберри, о чем я тогда совершенно не задумывался. Кстати, очень забавная деталь: когда я поднимал иллюстративный материал, связанный с Уайльдом, я наткнулся на портрет этого самого Альфреда Дугласа, который стал прообразом Дориана Грея, и обнаружил, что в профиль мы похожи. Причем это было уже после фильма. А ранее, во время работы над телеспектаклем, мы как раз обсуждали с режиссером вопрос о прическе героя, и я предложил ему свой вариант, с которым он согласился. И глядя на портрет Дугласа, я только мог порадоваться, что, оказывается, так точно попал в характер. Но после фильма мне все равно казалось, что на экране все сделано не совсем так, как мне хотелось, и я задумал поставить спектакль в Малом театре. Написал сначала инсценировку на 200 страниц, прочитал коллегам, но к концу читки в комнате стоял мощный храп. Пришлось взять в руки ножницы, и в результате получилась очень динамичная инсценировка. Я задумал сделать вечер Оскара Уайльда: в первом отделении должны были идти «Счастливый принц» и «Баллада Редингской тюрьмы», во втором и третьем — «Портрет Дориана Грея». Я придумал сценический станок в виде палитры, Слава Зайцев сделал мне костюмы, и мне кажется, что спектакль мог получиться очень интересный. Но у меня в тот момент были натянутые отношения с Царевым, и он, выступая в театре на партбюро, сказал: мы этого ставить не будем, потому что Оскар Уайльд — это не классика. Однако Уайльд — до сих пор один из самых моих любимых авторов. В свои чтецкие программы я его вещи, правда, не включал, потому что ездил по всей стране, а Уайльда можно читать только подготовленной публике. Правда, помню, как я когда-то читал «Балладу Редингской тюрьмы» таксисту. Я был веселенький, коньячку выпил и спрашиваю таксиста: «Вы любите поэзию?» Он говорит: «Терпеть не могу». Тогда я говорю: «Я вам сейчас буду всю дорогу стихи читать. Если, когда мы приедем, вы скажете, что по-прежнему не любите поэзию, я вам заплачу по счетчику втрое. А если понравится, я вам ничего не заплачу». Дорога была длинная, поэтому стихов пришлось читать много, в том числе и «Балладу Редингской тюрьмы». Когда приехали, я полез за деньгами, а он говорит: «Не надо платить. Мне понравилось». Но я все равно заплатил, конечно.

Ему достаточно Малого
Валерий Бабятинский родился 15 июля 1942 года. Учился в Театральном училище имени Щукина. Уже на третьем курсе был приглашен Евгением Симоновым в Малый театр на роль Чацкого в спектакле «Горе от ума» (1962) и с того времени состоит в труппе Малого театра. В 1968 году сыграл роль Дориана Грея в телеспектакле, после чего его сразу стали узнавать на улицах. Играл в фильмах «Двое в степи», «Выстрел», «Берега в тумане», «Путь к причалу», «Красная площадь». Народный артист России.

ГАЗЕТА
рубрика: ревю
дата: 14.10.2004

15 июля – день рождения народного артиста России Валерия Константиновича Бабятинского.

В день рождения артиста мы от всей души поздравляем Валерия Константиновича Бабятинского! Желаем неизменно крепкого здоровья, интересных творческих предложений и всех благ!

15 июля – день рождения народного артиста России Валерия Константиновича Бабятинского.
Выпускник театрального училища им. Б.В.Щукина, воспитанник вахтанговской школы, уже более 40 лет Валерий Бабятинский играет на сцене Малого театра.
Артист сыграл здесь множество центральных ролей классического репертуара, среди которых: Чацкий («Горе от ума» А.С.Грибоедова), Платон («Правда – хорошо, а счастье лучше» А.Н.Островского), Мешем («Стакан воды» Э.Скриба), Буланов («Лес» А.Н.Островского) и многие другие.
Среди сегодняшних ролей Валерия Бабятинского – Серебряков («Дядя Ваня» А.П.Чехова), Гаев («Вишневый сад» А.П.Чехова), Телятев («Бешеные деньги» А.Н.Островского), Советник («Снежная королева» Е.Л.Шварца), Кулыгин («Три сестры» А.П.Чехова)…
Артист Валерий Бабятинский известен своими работами в кино и на телевидении – «Путь к причалу», «17-й трансатлантический». Многим памятен его Дориан из «Портрета Дориана Грея».
В день рождения артиста мы от всей души поздравляем Валерия Константиновича Бабятинского! Желаем неизменно крепкого здоровья, интересных творческих предложений и всех благ!

Премьера. «Три сестры» А.П.Чехов.

Валерий Бабятинский (Кулыгин):

«Чехов – великий аранжировщик»

Если говорить о тех проблемах и нравственных установках, которые Чехов ставит в «Трех сестрах» и других своих произведениях, то смысл их вечен.

Премьера. «Три сестры» А.П.Чехов.

Валерий Бабятинский (Кулыгин):
«Чехов – великий аранжировщик»

Если говорить о тех проблемах и нравственных установках, которые Чехов ставит в «Трех сестрах» и других своих произведениях, то смысл их вечен. 2000 лет назад, по Священному Писанию, Спаситель дал завет. Не прелюбодействуй, не укради, не убий и так далее. Что-то изменилось? Только таблички, вывески, больше ничего. Как грешили, так и грешат, кто-то кается, кто-то нет… Мне кажется, что, ставя сегодня Чехова, совершенно незачем думать о его «современном звучании». Вся классика современна, потому что она – на века, на длинную дистанцию, это не спринтерская, а стайерская позиция. Эти проблемы стоят перед рядом поколений – тех, которые ездили на извозчиках, которые осваивали конку, которые ездили в первых, еще дровами отапливаемых вагонах, которые сейчас на скоростных дорогах. И мне кажется, что современность должна заключаться в глубине проникновения в проблемы. Не в штучках-дрючках, не в финтифлюшках всяких: «А мы будем играть Чехова в современных костюмах! И я приду с плеером, пальцы веером, говорочек такой сделаю блатной!» Не в этом суть.
Иные говорят, что Чехов скучный. Это правда, скучный. Тогда, когда люди не исповедуют его идеологию, его религию. Тогда он малопонятен, не обаятелен, и проваливаются его пьесы, тоску наводят на зал. А если актеры зажигаются не сюжетом, а идеей, тогда возникает этот внутренний огонь чеховский, он неяркий, латентный, скрытый.
У меня за спиной и «Дядя Ваня», и «Вишневый сад», а сейчас «Три сестры»… Вы заметили, что у Чехова в пьесах нет счастливых людей? Нигде. А ведь он говорит о счастливой жизни, которая будет когда-то. В «Трех сестрах» у каждого полыхает душа. Здесь нет ни одного персонажа, которого не задела бы какая-то серьезная жизненная проблема. Но, когда мы читали четвертый акт, я сказал: у меня впечатление удивительно светлое. Это свойство интеллигентных людей: никогда не сдаваться и не предавать свою идею, религию. Так шли в лагеря российские интеллигенты, так погиб мальчик в Чечне, которого мучили, зверски убили за то, что он не хотел предать веру. Чехов говорит не о масках, а о душе, о подлинном. Он же врач, он же очень хорошо знает, что внутри у нас – ощутимо – никакой души нет, ее нельзя взвесить, потрогать руками, но есть нечто, что уходит из этого любимого тобой тела, и вдруг не с кем общаться, и мы начинаем рыдать, плакать… Несмотря на то, что он общается с душой, у него, как у врача, который знает, как мы устроены, некий не то чтобы скепсис, а вот такая улыбка, как у Джоконды. Первый раз я вообще не понял «Джоконду» а потом, через некоторое время снова к ней пришел… И однажды она меня к себе потянула, и я испытал ужас. Не радость, а ужас перед этой улыбкой существа, знающего нечто, что тебе никогда не будет доступно. Мне кажется, у Чехова есть этакая улыбка, снимающая лишний пафос, мишуру, помпезность, фальшь… Он слегка ироничен, и в этом его изюминка. И заметьте, что Островского, при всей невероятной мощности его таланта, нечасто ставят за рубежом, а Чехов пользуется признанием человечества. Он, с одной стороны, сложен, а с другой – очень прост для понимания и японца, и китайца, и новозеландца, и британца, и американца, и француза. Конечно, приоритет все-таки принадлежит русским. Но это уже связано с русским менталитетом, а таковой был и у Чехова.

- Образ Кулыгина производит двойственное впечатление. Сначала он напоминает «человека в футляре» (ограниченность, заботы о приличиях и нафталине), а в финале так добр и благороден…

- Вы говорите, он ограниченный. Но он приехал не из Парижа, не из Стокгольма, не из Лондона. Я не знаю, бывал ли он в Москве или Петербурге. Он живет в глухомани. Холодно, комары, скука. Я не думаю, что он из очень обеспеченной семьи. Подозреваю, что он вырвался из бедной среды, отвоевал свое место под солнцем. Да, он цитирует директора. А почему не допустить, что директор действительно достоин уважения? И что дурного в том, что Кулыгин ему подражает и стремится к своему росту? Плох тот солдат, который не хочет быть генералом. Скажите, пожалуйста, кого он обидел? Никого. Кому он сделал плохо? Никому. Он сделал кому-нибудь хорошо? Бесконечное количество раз. О нем говорят: сначала думали, что самый умный, а оказался самый добрый. Скажите, пожалуйста, а кто думал, что он самый умный? Все вокруг. Значит, были приведены в заблуждение достаточно интеллигентные, тонкие и талантливые люди. Тогда возникает вопрос: заблуждение ли это. Я думаю, что он умным и остался, но просто скучно. У них с Машей большая разница в возрасте, почти двадцать лет, это существенно. А напитаться какими-то новостями, чтобы увлекать все время молодую душу, ему неоткуда.
Ну, значит, самый добрый. Но это огромное качество – доброта. Вся христианская религия на этом строится: возлюби ближнего, как самого себя. Скажите: а кто из нас готов на такое самопожертвование, на которое пошел Кулыгин? Он прекрасно понимает, что ему изменяют. И говорит: не напомню ни единым словом, ни намеком. Он, безусловно, сочувствует Маше. Чтобы простить человека, надо его понять. Значит, он понял ее, понял, что ею движет. Девчонка, семь лет живут, нет детей… Монотонность жизни стала Машу тяготить. Откуда знают Ирина и Ольга, что происходит в семье? Со слов Маши. А что Маша говорит? Приходит муж домой, скучно, одно и то же рассказывает про латынь, про учеников… Вот офицеры бывали там, сям, они поют песни… А Кулыгин — человек другого характера, у него другой строй речи, умение всегда себя сдерживать. У военных – иная жизнь. Денис Давыдов шампанское на козырьке у окна пил, стрелялся. А он не имеет права на такую жизнь. На него смотрят гимназисты. Это человек достаточной внутренней культуры, принципов. Но для молодой женщины он менее ярок, менее привлекателен.
И что плохого в словах Кулыгина про нафталин? Он прагматик, практичный человек, все видит, хозяин в доме, все на его плечах. Я не знаю, чем занимается Маша, кроме того, что стонет. Даже на фортепьяно давно не играет. А на нем — хозяйство. Что лучше нафталина придумало человечество? Есть теперь какие-то спреи, но они, как выясняется, вредны для здоровья. А нафталин лежит себе в бабушкиных сундуках. Мне даже нравится его запах…
Почему сестры не едут в Москву? Если вы фаталист, то прекрасно знаете, что, сколько бы вы ни выстраивали свою судьбу, она вас треснет там, где предусмотрено Господом Богом. А что может сделать эта бедная девочка Ирина, у которой жизнь выбивает почву из-под ног? Она уже готова с нелюбимым лечь в постель, а в это время ее опять Чехов в роли Господа Бога бабахает по голове и стреляет в Тузенбаха. А что может сделать Ольга, превращающаяся в синий чулок, гимназическую даму, начальницу, если ее не берут замуж? Что может сделать Маша, если она обвенчана? Сопротивляются они? До какой-то степени – да. Разве Маша не сопротивляется тем, что идет навстречу Вершинину? Разве Ирина не сопротивляется? Она говорит: выйду замуж за Тузенбаха, только бы вырваться! Но дело в том, мне кажется, что здесь «В Москву, в Москву!» – это не «В Париж, в Париж!» Это ведь — на родину. Вот как евреи едут в Израиль, многие там никогда и не были, а все равно говорят – родина, земля обетованная. Это чувство родной земли, своих корней. Мать там умерла. Москва – это детство. Им там было хорошо, там их любили, там они любили. А здесь одни невзгоды, и они хотят обратно, в родное гнездо.
Чехов – фокусник, иллюзионист, очень тонкий, изысканно ироничный. Кулыгин говорит: «Тринадцать за столом!» Это расхожая примета, как черная кошка, которая переходит дорогу. А за столом сидят кто – Вольтер, Дидро? Обыватели, обычные люди. Они знают, что это неприятная примета. Кулыгин находит выход, чтобы разрядить обстановку. Он понимает, что сейчас именины, и не надо их омрачать. И он превращает это в шутку. Но у Чехова нет случайностей в пьесах. Когда Ирина говорит – «И мы уедем», то часы разбиваются. «Вдребезги» – говорит Чебутыкин. А если знать пьесу, то о чем идет разговор у Чехова со зрителем? Не поедете вы в Москву. Если Чайковский великий мелодист, то Чехов – аранжировщик. Разбитые часы, лопнувшая струна… Мне кажется, он пытается нам подсказать, как ставить пьесы.

Валерий БАБЯТИНСКИЙ, народный артист: В «Марше Турецкого» участвовать отказался…

Валерий БАБЯТИНСКИЙ, народный артист: В «Марше Турецкого» участвовать отказался…

Артиста театра и кино народного артиста России Валерия Константиновича Бабятинского зрители, несомненно, запомнили по кинофильмам «Двое в степи», «Выстрел», «Берга в тумане», «Путь к причалу», «Красная площадь» и многим другим. В телефильме «Портрет Дориана Грея» он играет главную роль, В Малом театре работает уже более сорока лет.
В эти дни известный актер отмечает свое шестидесятилетие. В преддверии юбилея мы беседуем с ним на пустой сцене филиала Малого театра.
Я дитя войны. Родился в горячие июльские дни 42-го года в прифронтовом, точнее, даже фронтовом приволжском городе Камышине, где отец командовал танковым училищем. На роддоме стояли зенитки, воздушные налеты следовали один за другим. Через два дня после рождения папа «выкрал» меня из роддома, так как его училище приказано было срочно эвакуировать. И вот, погрузив на баржи танки, машины, всю технику, курсанты и офицеры под грохот и разрывы немецких бомб переправлялись через горящую Волгу. Меня отец завернул в шинель и, как он потом вспоминал, был готов к самому худшему. Я до трех-четырех лет, пока родители воевали, воспитывался у своих украинских тетушек.
- А как вы, окончив Щукинское училище, попали не в родной Вахтанговский, а в Малый театр?
- В 1962 году я был еще на третьем курсе, когда мой педагог Евгений Рубенович Симонов собирался ставить в Малом театре «Горе от ума» и решил попробовать меня в роли Чацкого. Когда его вскоре пригласили в Малый театр главным режиссером, было решено взять в театр нескольких выпускников из Щукинского. Среди них оказался и я. В «Горе от ума» я играл во втором составе. В первом — Никита Подгорный. Когда он играл Чацкого, я — слугу Петрушку и наоборот. Вообще, надо сказать, состав был звездный. Фамусова играл Ильинский, Хлестову — Гоголева, Софью — Корниенко. Во втором составе Фамусова играл Царев, Хлестову — Фадеева, Софью — Юдина. В спектакле были заняты Рыжов, Светловидов, другие большие актеры. Целая россыпь талантов.
- Как же прошел ваш дебют?
- Откровенно говоря, вначале я играл неважно, даже плохо. Но потом все стало на место. Меня долго не вводили в спектакль. Летом Царев пригласил меня в гастрольную поездку по Сибири участвовать в концертном, укороченном варианте «Горе от ума». Чацкого опасался мне давать, его играл Подгорный, а я все того же Петрушку. Наконец, мне это надоело. Прихожу к Цареву, прошу дать мне поиграть Чацкого.
- А ты не робеешь? — спросил он.
- Нет, — говорю, — не робею.
- Ну хорошо, завтра в Туруханске будешь играть Чацкого.
Вечером мы плывем по Енисею, любуемся могучей сибирской рекой, стоим, беседуем. Царев так приобнял меня, поцеловал в лоб: «Никому не говорил, тебе скажу: ты — для Малого театра».
А в Туруханске после спектакля, где я играл не очень удачно, забыл текст, в гримерную влетает какая-то взбалмошная зрительница, кидается мне на шею и, восхищаясь моей игрой, говорит: «Вот что значит школа Малого театра, что значит Щепкинское училище!» А я возьми да скажи: «Какой Малый театр?! Я вахтанговской школы».
Царев пронзил меня холодным взглядом и, ничего не сказав, отвернулся. После этого отношения наши испортились на целых 20 лет. Только за полтора-два года до его кончины мы объяснились, и он потеплел.
- Как сложились ваши отношения в коллективе? У вас ведь действительно другая школа.
- Кое-кто из актеров ко мне с самого начала относился по-доброму. Но в целом театр, к сожалению, меня не принял: я был в нем абсолютно чужим. Об этом мне давали знать всюду: на репетиции, в буфете, в оценке моей работы...
Как-то на собрании, когда речь шла о молодых актерах, о том, что получают они мало, кто-то сказал: «Вот Бабятинский — играет Чацкого, а получает шестьдесят девять рублей». На что Виталий Доронин, обожаемый нами артист и председатель профкома, ответил: «Ну, как играет, так и получает». Может быть, справедливо сказал, но почему так обидно?
Только когда я вот здесь, на сцене филиала, сыграл в «Криминальном танго», отношение ко мне в театре изменилось. Я исполнял в этом спектакле роль Януса, парня из хорошей семьи, который попал в дурную компанию. Роль мне удалась, зрители хорошо приняли. Сама Серафима Бирман кричала мне «Браво!» На худсовете меня даже назвали новым Орленевым, который был большим мастером таких ролей.
Это было в 1967 году. После спектакля мне присвоили звание заслуженного артиста республики. Борис Андреевич Бабочкин в то время ставил спектакль «Правда — хорошо, а счастье — лучше» и взял меня на роль Платона Зыбкина.
Справедливости ради, должен сказать: в том, что у меня вначале не складывались отношения в театре, во многом я сам виноват. Уж очень у меня неуступчивый, взрывной характер. Бабочкин, помню, на репетициях меня все поддевал: «Это тебе не Чацкого играть». А однажды даже дураком обозвал. И я, мальчишка, Бабочкину, которого Фурцева боялась, дерзко ответил: «Борис Андреевич, если вы еще раз меня оскорбите, я уйду с репетиции и меня министр культуры сюда не вернет!» Все притихли. Пауза. «Перерыв», — тихо сказал Бабочкин. И перерыв этот продолжался недели две. Потом он сказал мне: «Нас хотели поссорить. Иди репетировать».
Я всегда считал, что он не просто меня не любит, а люто ненавидит. Но я ошибался. На вечере памяти Бабочкина его дочери мне сказали: «Что вы, он обожал вас как актера. Вот почитайте его записки». И подарили их мне. Я прочитал и обалдел: так тепло там обо мне написано. Вот как мы иной раз можем ошибаться.
- Валерий Константинович, вас признали, оценили в театре, как вы сейчас сказали, после «Криминального танго». До этого вы играли Чацкого. Но, согласитесь, определяющей драматургией Малого театра всегда были в основном пьесы Островского. По ним судили в театре: «наш», «не наш».
- Вы, в общем-то, правы. И я всегда с огромным удовольствием играл и сейчас продолжаю в них играть. Одна из первых моих ролей в пьесах Островского — Платон Зыбкин, о чем я уже говорил. Потом были другие. В «Лесе», который ставил Игорь Ильинский, играл Буланова. Принимал участие в двух вариантах «Бешеных денег»: в постановке Леонида Варпаховского — играл Глумова, сейчас, в постановке режиссера Иванова, с великим наслаждением играю Телятева.
- Порой можно слышать, что сейчас репертуар Малого театра не современен, не интересен молодежи. Что вы думаете по этому поводу?
- Я с таким мнением абсолютно не согласен. Более современной пьесы, чем, скажем, «Бешеные деньги», которые идут сейчас на сцене нашего театра, я на сегодняшний день не знаю. Зал, особенно молодежь, с восторгом принимает спектакль. Зрители стоя аплодируют артистам, и они по пять, семь раз выходят на поклон. Это очень современная пьеса. Как она ложится на нашу нынешнюю жизнь!
Островский — это великий драматург, это русский Шекспир. Какой чистый, сочный русский язык в его пьесах! Они всегда будут современны. Молодежь хорошо принимает и наше современное прочтение «Горя от ума» и даже «Недоросль», хотя там много старорусской речи. Я играю в этом спектакле Правдина. Когда у меня идет сцена со Стародумом, зал буквально замирает, слушая его наставления, как надо жить.
Так что говорить о том, что наш театр сегодняшнему зрителю не интересен, что наш репертуар не современен, я считаю, было бы неправильно.
- Как вы вообще относитесь к современному театру?
- Я вам скажу, когда на сцене или в кино раздевается француженка, играя с партнером любовный эпизод, это, может быть, интересно. Когда у нас на сцене раздеваются только для того, чтобы собрать побольше кассу, такой театр мне не интересен. Я уважаю Костю Райкина. Но когда вижу этого талантливого актера по телевизору в роли Гамлета, подносящим к носу грязный носок, — такой современный театр мне не нравится.
В Малом театре подобное невозможно. Кто-то из наших актеров сказал, что наш театр похож на огромный океанский лайнер, который идет своим курсом. Рядом масса других пароходиков. Они маневрируют, плывут влево, вправо, постоянно меняя курс. Мы идём только вперёд. Малому театру 200 лет. Его зрительные залы всегда заполнены до отказа.
- В театре вы довольно плотно заняты. В кино, на телевидении сейчас менее заметны. Почему?
- На телевидении и в кино в прошлом у меня были интересные работы. Правда, не так много. Удачной была работа в телефильме Виктора Турбина «Портрет Дориана Грея», где я снимался в главной роли. В кино известность получил фильм «Двое в степи». Это по рассказу Эммануила Казакевича. Снимал его замечательный театральный режиссер Анатолий Эфрос. Фильм десять лет пролежал на полке и прошел вторым экраном только после просмотра его Хрущевым. Но шума он наделал много. Снимался в целом ряде других фильмов. Наверно, мог бы проявить себя в кино более активно. Но опять же мне мешал мой строптивый характер.
- Эта черта характера до сих пор осложняет вашу жизнь?
- Знаете, с возрастом становишься мудрее, спокойнее.
- Сейчас в кино, на телевидение не приглашают?
- Недавно предложили сниматься в телевизионном сериале «Марш Турецкого». Я отказался. Эта уголовщина, чернуха до смерти надоели. Я всегда был человеком, уверенным в завтрашнем дне. Сейчас в моей стране меня сделали эмигрантом. У меня никто не спрашивал, при каком режиме я хочу жить. Да никто и не знает, что мы строим, какое общество. Даже сам президент, я думаю. В результате мы строим какую-то уголовщину, которая выплескивается на экран. Я в этом принимать участие не хочу.
- В минувшие годы вы активно занимались концертной деятельностью. Сейчас не концертируете?
- Это все в прошлом. Теперь я профессор, преподаю актерское мастерство в Музыкальном институте имени Ипполитова-Иванова.
В эти юбилейные дни я с благодарностью вспоминаю людей, с которыми свела меня судьба и которые сыграли большую роль в моей творческой жизни. Это Евгений Рубенович Симонов, Борис Андреевич Бабочкин, Вениамин Иванович Цыганков, Анатолий Васильевич Эфрос, Виктор Семенович Турбин. Я не очень-то верующий. Но когда захожу в храм, всегда подаю поминальные записочки с их именами.

Борис Сударов
«Достоинство» №34, 2002 год.