Народный артист России Эдуард Марцевич: шекспировские страсти, сократовский смысл...
20 ноября исполняется 40 дней со дня смерти артиста.
ОТВЕТИЛ ЗРИТЕЛЬ: БЫТЬ ИЛИ НЕ БЫТЬ
Народный артист России Эдуард Марцевич: шекспировские страсти, сократовский смысл
— Для меня сцена — словно любимая женщина. Каждый мой выход к зрителям я воспринимаю как любовное свидание. Были трудные минуты жизни в театре, очень трудные. Конфликты были, причём не на жизнь, а на смерть. И всё-таки я потом переламывал себя и говорил: важнее сцены ничего нет. Гордость, честолюбие нужно преодолевать, потому что самое главное — это встреча со сценой. Она даёт мне силы, даёт энергию и каждый раз — новую возможность к осмыслению жизни и человека.
Есть артисты, которые так глубоко и всецело сосредоточены на своей профессии, так самоотверженно и сполна отдаются ей, что кажется, рождены для одного-единственного дела, которому и посвящают себя без остатка, не отвлекаясь ни на что постороннее. Именно к таким редким творческим личностям относится Эдуард Марцевич. Немногим удаётся достичь такого отточенного мастерства, такого глубокого перевоплощения в театре и кино. Немногие способны действовать с такой огромной отдачей, с таким глубоким проникновением в материал, с такой целеустремлённостью и всепоглощающим желанием постичь, исчерпать, выразить до конца создаваемую роль...
Сцена была предопределена Эдуарду Марцевичу с раннего детства. Ещё совсем крохой, в три-четыре года, он уже посещал спектакли, на которые его брал с собой отец, актёр Бакинского театра. Жадно впитывал всё происходящее на сцене, чутко и необыкновенно эмоционально воспринимая увиденное... Порой даже доходило до курьёзов. Однажды на спектакле «Вагиф», в сцене убийства шута, которого играл отец, маленький Эдик стал так громко кричать и плакать, что его пришлось срочно вывести из зала. Тогда же, в дошкольном возрасте, начались первые актёрские выступления Марцевича: дома, стоя на сундуке, он разыгрывал представления перед родителями и гостями.
Дальнейшее знакомство с театральным искусством Марцевич продолжил в Вильнюсе, где вместе с мамой, отчимом и сестрой прожил свои школьные годы. Сюда же по какому-то непостижимому велению судьбы после войны, отбыв в немецком плену и вернувшись на Родину, приехал и родной отец, Евгений Михайлович Марцевич. Он устроился на работу в Русский драматический театр и начал преподавать в драматическом кружке Вильнюсского клуба связи. Конечно же, Эдуард стал постоянным зрителем Русского театра и вслед за отцом записался в тот же клуб. И начал заниматься во всех кружках, какие только были: в танцевальном, певческом, художественного чтения... И лишь в драматический кружок отец его не брал — боялся, вдруг у сына не окажется таланта. Но... Услышав однажды, как Эдуард читает стихи, Евгений Михайлович поверил в способности сына...
В Москву на вступительные экзамены в театральный вуз юный Марцевич отправился смело, без колебаний. Ведь у него за плечами был большой опыт актёрской работы в спектаклях строгого профессионала — отца! Но вдруг столкнулся с неожиданностью.
— Я приехал абсолютно убеждённым в том, что обязательно буду актёром. Но чуть было не потерпел фиаско. На первой же консультации мне сказали: «Вы — симпатичный молодой человек, у вас очень умные глаза. Вы будете хорошим математиком. Идите, и никогда не поступайте на актёрский факультет». Хорошо, что в Москве не один театральный институт. Я бросился поступать одновременно и в школу-студию МХАТ, и в школу Малого театра. Во МХАТе меня сразу взяли на третий тур, и в Малом я тоже дошёл до третьего тура. И эти третьи туры попали на один день. Я пошёл сначала в Щепкинское училище, где нам объявили: кто хочет идти в другой вуз, тот лишается школы Малого театра. Я рисковать не стал.
Так он стал студентом театрального училища имени М.С. Щепкина при Малом театре на курсе знаменитого актёра, режиссёра и педагога Константина Александровича Зубова, который был тогда главным режиссёром Малого театра. Заканчивал учёбу Марцевич уже у Григория Николаевича Дмитриева, который возглавил курс после смерти Зубова, и у только что пришедшего в педагогику Виктора Ивановича Коршунова. Совсем молодой тогда Коршунов поставил с учениками дипломный спектакль «Оптимистическая трагедия» Вишневского, в котором доверил Марцевичу главную роль. Спектакль привлёк пристальное внимание. Молодого актёра заметили. Стало известно, что его хотят принять в Малый театр.
Но незадолго до выпускных экзаменов будущий артист увидел в концертном исполнении отрывок из знаменитого спектакля «Гамлет», поставленного великим Охлопковым в театре имени Маяковского. Потрясение, которое он испытал, увидев Евгения Самойлова в заглавной роли, перевернуло его жизнь и, можно определённо сказать, стало судьбоносным.
— Ещё учась на первом курсе, я увидел Пола Скофилда в роли Гамлета. Он играл в филиале МХАТа. Нам на весь курс дали один билет, который мы разыграли, как в лотерею. И, представьте, я вытянул этот билет. Скофилд — большой мастер. Но гораздо более сильное воздействие оказал на меня в роли Гамлета Евгений Валерьянович Самойлов. Я был буквально потрясён, когда из-за кулис раздался какой-то необыкновенно сильный, бархатный голос, и на сцену выбежал артист. Такой темперамент, такая энергетика, такое электричество! Зал потом его долго не отпускал. И этот русский Гамлет произвёл на меня такое сильное, такое глубокое впечатление, что я тут же помчался в библиотеку. К своему стыду, я в то время Шекспира читал не так много, а если и читал, то другие пьесы. А тут засел за «Гамлета» и заболел им. Заболел не только в переносном, но и в прямом смысле. Перестал спать ночью, стал буквально таять на глазах. И меня отвели в поликлинику, прописали какие-то сонные таблетки. В физическом- плане я начал немножко приходить в себя. Но в душе не успокоился: заразился тем, что когда-нибудь должен обязательно выйти в этой роли. И вскоре своим однокурсникам и педагогам я показал сцену из «Гамлета». А ещё, что представляется мне особенно важным, «Гамлет» обратил меня к Белинскому. Я прочитал его статью и узнал, как на сцене Малого театра Гамлета играл Мочалов, а Полония — Щепкин. Это статья познакомила меня с великим Малым театром.
Марцевич уже почти точно знал, что его берут в Малый театр. Но не все его товарищи по училищу получили приглашение на работу. Чтобы устроиться, они показывались в различных театрах Москвы, и он ходил с ними подыгрывать в отрывках. Играли в основном сцены из «Оптимистической трагедии». На одном из просмотров в театре Маяковского сокурсник Марцевича, Станислав Любшин, игравший в спектакле Сиплого, сказал: «Он нам Гамлета показывал. А у вас, кажется, уходит из театра Михаил Козаков. Может, Марцевич вам пригодится». О том, как Марцевич показывался самому Охлопкову, он помнит в деталях до сих пор.
— Николай Павлович посмотрел общий показ, а потом сказал, что хочет посмотреть меня отдельно. Всё ушли из зала. Остались трое: актриса Зинаида Леберчук, заведующий труппой Сергей Морской и я. Как ни странно, я был очень спокоен. Меня только немного раздражало, что Охлопков всё время как-то крутил ногой. Мне хотелось сказать: «Прекратите, вы мне мешаете». Но, слава Богу, что я сдержался. После показа Охлопков позвал меня в свой кабинет. О чём-то он говорил с заведующим труппой. Потом вызвали меня. Допрос был довольно странный: «Какой вы национальности? Снимались ли в кино? Кто ваши родители?». Я отвечал, как есть. Затем меня попросили выйти. Опять посовещались, и через минуту впустили меня. Секретарша улыбалась. А Охлопков вдруг спросил: «Хотите у нас играть Гамлета?». Вот это был шок. Я думал, просто возьмут в театр. Но чтобы Гамлет!..
Более счастливого человека, чем Эдуард Марцевич в те минуты его жизни, представить себе невозможно. Он ещё студент. Ещё не сдал выпускных экзаменов, а тут такое неожиданное и лестное предложение! Играть сложнейшую шекспировскую роль, да ещё в знаменитом спектакле Охлопкова, где уже состоялись два Гамлета, созданные известными артистами Евгением Самойловым и Михаилом Козаковым... Он прибежал в училище, как безумный, и стал кричать: «Я буду играть Гамлета, я буду играть Гамлета!» Сокурсники приняли его за сумасшедшего. Роль Гамлета в 22 года?! Такого не было нигде и никогда.
— Я мечтал сыграть Гамлета лет в тридцать. Я знал, что эту роль играют артисты примерно такого возраста. Кстати, я имел потом счастье встречаться с Лоуренсом Оливье. Мы с ним довольно продолжительно беседовали о Гамлете. И он как раз и сказал, что эту роль надо играть в тридцатилетнем возрасте. «Я начал играть в 29 лет, а вы в 22! Это немножко не серьёзно!»
После выпускных экзаменов Марцевич получил официальное приглашение в Малый театр, в школе которого учился четыре года. Но в тот момент Гамлет оказался намного заманчивее. Даже перспектива работы в великом театре не могла отвлечь молодого артиста от мечты сыграть эту роль.
В темпераментный, яростный спектакль Охлопкова, где противоположность мыслей и страстей героев, противостояние двух несовместимых миров достигало наивысшей точки, Марцевич вошёл уверенно и отважно. Новый Гамлет был почти неправдоподобно юным, пронзительно искренним, пылким, ранимым и казался, на первый взгляд, совсем хрупким и беззащитным. Но этот трогательный юноша, почти мальчик, был способен явить недюжинную силу духа и бесстрашную решимость — вступить в единоборство с извращённым, «вывихнутым» веком. Яркий дебют принёс молодому исполнителю широкую известность у зрителей и интерес профессиональной критики. Не все согласились с трактовкой шекспировской роли, предложенной молодым исполнителем. Но талант Эдуарда Марцевича, его редкое сценическое обаяние и врождённый артистизм были неоспоримыми. А ведь выйти на суд публики в сложнейшей роли мирового репертуара начинающему артисту привелось в необычных, можно сказать, экстремальных условиях...
— Получилось так. На гастролях в Риге я показывал два акта художественному совету. Охлопкова не было. Он уехал в Канаду на какой-то фестиваль. А после отпуска, в новом сезоне начались репетиции на гастролях в Нижнем Новгороде — тогда городе Горьком. Приехал Охлопков. Пришёл на репетицию. И после монолога «Быть или не быть», сказал мне: «Делай так, как будто сегодня тебе надо
покончить с собой». Как мне в 22 года покончить с собой?.. Было не очень понятно. И Николай Павлович показал. Он так показал!!! С каким-то придыханием!.. В нём боль была вселенская!.. И я ушёл совершенно потрясённым. Лежу в гостинице и думаю о завтрашней репетиции. Вдруг звонок: «Прими душ и приходи в театр». Я прихожу. Все бегают, нервничают. Я ничего не понимаю, и вдруг узнаю, что у Евгения Валерьяновича Самойлова плохо с сердцем, его увезли в больницу. Мне сказали: «Играть будешь ты». Боже! Моего костюма нет. Костюм Самойлова срочно ушивают, подтягивают, меня гримируют. Все страшно взволнованы.
Но меня эта ситуация не обескуражила. Я спокойно сидел, когда меня гримировал Николай Васильевич Ерофеев. Кажется, так его звали. Старый такой человек. Он гримировал Станиславского, Самойлова. Вдруг открывается дверь, входит Охлопков и говорит: «Не надо ему горбинку, уберите с носа горбинку». А гримёр отвечает: «Это его горбинка». Охлопков подошёл, потрогал мой нос. И я понял, что он волнуется. А я не волновался, спокойно пошёл на сцену. Перед началом спектакля Охлопков сказал залу: «Сегодня у нас событие. Мы выпускаем в роли Гамлета молодого человека». Таким образом он настроил публику, ведь она пришла на Самойлова, а тут — на тебе, подарок. А после первого акта он сказал мне: «Так играть нельзя. Ничего не играй. Ты — Эдик Марцевич в горящем лесу. Горит лес. Все куда-то бегут. Одни люди убивают друг друга, другие воруют. И ты в панораме этих обстоятельств. Ты знаешь Бэмби, видел его глаза? Вот ты, как Бэмби, смотришь на всё это. Больше ничего не играй». И я попробовал действовать в этом ключе. Охлопков был доволен. После спектакля он вышел и, обращаясь к залу, спросил: «Быть этому Гамлету или не быть?». Публика кричала: «Быть! Быть!». На следующий день собрали маленькое собрание. Охлопков отвёл меня в сторону и сказал: «Теперь поезжай к Евгению Валерьяновичу Самойлову. Отвези букет цветов и коробку конфет. Будь скромным, скажи: всё нормально. Чтобы он не волновался». И я поехал. Я так волновался, что уронил стоящую вешалку. Всё упало, конфеты и цветы рассыпались. Евгений Вальерьянович спросил: «Как прошло?». Я говорю: «Нормально». «Публика принимала хорошо?». — «Нормально».
— «Спасибо, что приехал». И отвернулся к стене. И я понял, что надо уходить. Я встал и поклонился ему. Евгений Валерьянович был потрясающим артистом, одним из самых моих любимых. Недавно он ушёл из жизни. Это огромная потеря для всех нас.
Что касается Николая Павловича, то он — режиссёр, лучше которого для меня лично не было. Пусть обижаются другие, но для меня это так. Я просто диву даюсь этому человеку, этому великому художнику, который будоражил всю Москву своими спектаклями. Это незабвенно. К тому же Охлопков был потрясающим актёром. Очень жалко, что он не играл на сцене. Это очень дорогой для меня человек. Николай Павлович был первым моим учителем на профессиональной сцене. После «Гамлета» он поручил мне главную роль в «Иркутской истории».
Роль Сергея Серёгина в знаменательной пьесе Алексея Арбузова была решена Марцевичем в пронзительно-лирическом и одновременно остро драматичном ключе. Как и весь романтически-взволнованный спектакль Охлопкова, она вызвала огромный общественный интерес. Поддержанный и направляемый режиссёром, Марцевич вскоре занял заметное положение в труппе театра. Играл большие, центральные роли. Параллельно молодой артист много выступал с чтецкими программами на концертных площадках, на радио и телевидении. К тому же ещё со студенческих времен он снимался в кино.
— Я начал сниматься в Ленинграде, где прожил тогда шесть месяцев. Это был потрясающий период. Съёмки были утром, а по вечерам я ходил в театр, и всё увиденное впитывал, впитывал. Я познакомился с прекрасной актрисой, педагогом и режиссёром Натальей Сергеевной Рашевской. Она тогда работала в Александрийском театре, играла мать в «Пучине» Островского. Какие потрясающие спектакли ставили тогда в Александринке! Я видел Симонова в «Живом трупе». Это было божественно! Я с ума сходил от восторга видеть такого великолепного актёра — с такой душевностью, с такой трепетностью. Смотришь на Симонова в спектакле — и как будто касаешься его души. От него шло такое сильное электричество в зал... В сцене со следователем, когда он произносил знаменитый монолог Протасова, весь зал стоя аплодировал. Это было какое-то чудо. А Черкасов — Хлудов в булгаковском «Беге» и он же в пушкинском «Скупом»!.. Тоже потрясение. А ещё я видел Игоря Горбачёва в тургеневском «Дворянском гнезде» и Чеснокова в «Игроке» Достоевского. Я был влюблён в этот театр. Позднее, уже работая в Театре Маяковского, я, конечно, был увлечён театром Товстоногова. Поэтому сейчас мне есть с чем сравнивать сегодняшних актёров и сегодняшний театр, ведь я имел счастье видеть Действительно великих артистов.
Дебютировав на экране в роли Аркадия Кирсанова в фильме «Отцы и дети», Марцевич привлёк к себе внимание серьёзных кинорежиссёров. Б. Барнет пригласил его в свою картину «Аннушка», С. Бондарчук доверил роль Дру-бецкого в «Войне и мире». М. Калатозов поручил сыграть Маль-мгрена в ставшем впоследствии знаменитом и имевшем большой международный успех фильме «Красная палатка», где партнёрами Марцевича выступали К. Кардинале, П. Финч, Ш. Коннери, Ю. Соломин, Н. Михалков, Д. Банионис...
Жизнь и карьера артиста складывались более чем удачно. Он играл главные или центральные роли в фильмах ведущих режиссёров советского кино, служил в одном из лучших театров Москвы. Но вдруг всё резко поменялось. Смерть Н.П. Охлопкова, авторитет которого был и остаётся для Марцевича неоспоримым, оборвала его работу в театре имени Маяковского, где к нему пришла первая известность и немало сценических побед.
— Когда Охлопкова не стало, в театре создалась такая обстановка, что я был вынужден уйти: началась настоящая расправа со стороны тех сил, тех людей, которые, не знаю точно, то ли завидовали, то ли просто не любили меня. Мне стали давать маленькие роли, унизительно как-то относиться... Потом, когда в театр пришёл Гончаров, вроде бы мне должны были дать главную роль в «Подростке» Достоевского и прекрасную роль в пьесе Миллера. Но случилось так, что возникла «Красная палатка». Я готовил в театре роль Левинсона в «Разгроме», который ставил Марк Захаров, и одновременно снимался в «Красной палатке». Опоздал в театр на сорок дней. Не по своей вине, были уважительные причины. Но, тем не менее, мне не простили... Сняли с роли. Я тут же подал заявление и ушёл из театра.
Вынужденный уход из театра Маяковского, к счастью, не стал фатальным ля Марцевича. И он оказался там, куда его прежде уже звала судьба. В 1969 году Эдуард Марцевич стал артистом Государственного Малого театра. Возвращение в «альма-матер» оказалось шагом естественным, логичным и закономерным. Первые же роли, сыгранные на сцене старейшего драматического театра (Мешем в «Стакане воды» Э. Скриба, Дон Жуан в «Каменном хозяине» Леси Украинки, Аркадий Кирсанов в «Отцах и детях» по И. Тургеневу), доказали взаимную необходимость театра и артиста. Актёр удивительно тонкой нервной организации, необыкновенной внешней и внутренней пластичности, обладающий редкой сценической органикой, уже в 70-е годы Марцевич создал ряд сложнейших образов русского классического репертуара. На телевидении в спектаклях режиссёра Леонида Хейфеца он блистательно сыграл Петю Трофимова в чеховском «Вишнёвом саде» и Райского в «Обрыве» по Гончарову, а в Малом театре — Алёшу в «Униженных и оскорблённых» по Достоевскому и Кисельникова в «Пучине» Островского. Тогда же он был назначен на заглавную роль в трагедии «Царь Фёдор Иоаннович». Однако сыграть в этом знаменитом спектакле Малого театра, поставленном Борисом Равенских в 1973 году, ему довелось только через десять лет после премьеры.
— Я всегда мечтал о Малом театре. Но меня соблазнили Гамлетом. Как можно было от Гамлета отказаться? Любой актёр не простил бы себе этого. А Малый театр я всегда очень любил и ценил, потому что я знал его историю, читал многие мемуары актёров. Но когда я, наконец, попал на эту великую сцену, не всё сразу получилось. Моя актёрская судьба складывалась непросто. И порой я был в ужасе, приходил в полное отчаяние. Ролей давали мало. Когда в театр пришёл Иннокентий Смоктуновский, нас с ним назначили на одну роль царя Фёдора. Однако после его ухода эту роль отдали Юрию Мефодьевичу Соломину, который тогда уже стал широко известен благодаря фильму «Адъютант его Превосходительства». Я так переживал... Не спал три месяца, буквально не спал... И попал в больницу с язвой. Сделали операцию, и я уже не надеялся вернуться в театр. Решил: «Всё, моя актёрская карьера закончилась! Надо выбирать другую профессию».
Меня давно тянуло в режиссёры. Ещё в 64-м году я пробовал организовать студию в Центральном Доме искусств. Но тогда спектакль, который я ставил, закрыли. Потом, уже работая в Малом театре, я инсценировал, поставил и играл вместе с Зинаидой Андреевой «Белые ночи» Достоевского. Но работой своей остался недоволен. Понял: режиссуре надо учиться. Это другая профессия. И обратился к министру культуры Демичеву с просьбой в моём возрасте (а мне было тогда уже 40 лет) пойти на Высшие режиссёрские курсы. Предложили мне три варианта: Товстоногов, Эфрос и Мильтинис. Спектакли Товстоногова и Эфроса я любил и очень хорошо знал. А Мильтинис был мне совершенно неизвестен. Но, снимаясь в «Красной палатке», я подружился с Банионисом — мы жили в одном кубрике на Северном полюсе — и он мне много рассказывал про свой театр и его руководителя Мильтиниса. И я понял, что это такой, я бы сказал, интуитивный, эмпирический театр. Позднее, уже в 74-ом году, я видел в Москве спектакль «Вольпоне», который мне очень понравился. Банионис играл там главную роль. И я подумал: уеду я в маленький город Паневежис, к Мильти-нису. Было очень интересно разгадать этого режиссёра...
Мильтинис мне сказал: «Вам, наверное, просто нечем заниматься. Вы ведь актёр. Но я очень строгий человек, учтите». И действительно в этих садах Паневежиса я прошёл удивительную школу. Мильтинис велел мне читать Софокла, Аристофана, Еврипида. Заставил прочитать буквально всё: от Эсхила до Олби. Пройти все саги — и норвежские, и шведские. Проштудировать американских авторов. И, конечно же, он требовал изучать философию. Прежде всего, труды Аристотеля. Именно Аристотель сказал: «Жизнь есть движение». И это верно. Мильтинис, действительно, оказался очень строг. Он был странный человек. Любил читать слова в словарях. Мог часами сидеть и изучать словари. А я часами сидел рядом и молчал. Потому что он позволял разговаривать с ним, только если сам первым заговорит. Всё это напоминало мне школу Возрождения. Он называл меня «москвитянин», и даже говорил вначале: «Наверное, КГБ тебя сюда заслало». А потом, когда увидел, что я искренне хочу познать его метод, и живу с утра до ночи в его театре, изменил своё отношение. В десять утра я должен был стучать в его дверь, и мы спускались, чтобы вместе дойти до театра. До поздней ночи мы находились в театре. Потом я провожал его до дома и шёл в общежитие. Театр Мильтиниса был такой закрытой, монашеской структуры. Я прошёл там серьёзную школу и таким образом приобрёл профессию.
Год, проведённый в Паневежисе, не прошёл даром. По окончании режиссёрского курса Марцевич подтвердил свою новую квалификацию, поставив целый ряд спектаклей и в Паневежис-ском театре, и в родном Малом, где в комедии А.Н. Островского «Не было ни гроша, да вдруг алтын» избрал на главную роль одного из своих самых любимых и почитаемых актёров — Евгения Валерьяновича Самойлова.
Постепенно стала опять налаживаться и собственная актёрская судьба Эдуарда Марцевича. Череду удач открыло «Горе от ума»: в Театре киноактёра посчастливилось сыграть Чацкого, а на сцене Малого театра — с блеском, остроумно и ярко — роль Репетилова. Но не давал покоя обещанный ему когда-то режиссером Равенских царь Фёдор... Десять лет артист не переставал думать об этой роли. Десять лет он вёл непрестанную внутреннюю работу над образом и надеялся. И, наконец, случилось чудо.
— Это было в 1983 году. Вдруг посыпались одна роль за другой. 14 апреля я играл «Агонию». 14 мая я играл Фиеско. А 14 июня я уже играл царя Фёдора. Я это 14 число так теперь берегу. Я его боюсь и боготворю одновременно...
Действительно, весна 83-го стала звёздным часом в судьбе Эдуарда Марцевича. Он ввёлся почти одновременно на три главные роли. Сначала появился импозантный, обаятельный, утончённый, но циничный, совершенно лишённый морали Иван фон Крижовец в пьесе «Агония» классика югославской литературы М. Крлежи. Потом в спектакле «Заговор Фиеско в Генуе» Марцевич создал сложный, трагически раздвоенный образ шиллеровского Фиеско — человека вдохновенного, рождённого для доблести и славы, но сгорающего в огне собственного честолюбия и неуёмной гордыни, губящего себя властолюбием и предательством собственных идеалов. И наконец, спустя десять лет после премьеры он осуществил свою давнюю мечту, свою долгожданную надежду — вошёл в спектакль «Царь Фёдор Иоаннович». Роль Марцевич «выстрадал» и сыграл мудро, свежо, сильно, выявляя в своём герое его генетическую связь с грозным отцом, деспотом и тираном, царём Иоанном IV, которую сам Фёдор и старается побороть.
По-новому, неожиданно раскрылся Марцевич в следующей своей крупной работе на сцене Малого театра. В спектакле режиссёра Б. Львова-Анохина «Рядовые», посвященном подвигу солдат Великой Отечественной войны, он сыграл роль Дугина с благородной, трагической сдержанностью, с оттенком сухой горечи, сильно, мужественно и строго. А после «Рядовых» Львов-Анохин предложил Марцевичу роль совершенно другого характера. Юмор, интерес к острой характерности и необыкновенная сценическая заразительность артиста вылепили очень убедительный образ деляги Веточкина в комедии П.П. Гнедича «Холопы».
— Какое счастье было играть в спектаклях Бориса Александровича Львова-Анохина! Встреча с ним очень много мне дала. Он раскрывал характеры через интонационную структуру актёра. Я до сих пор пользуюсь его школой, когда приходится работать самостоятельно в кино или в театре. И до сих пор вспоминаю, как Борис Александрович любил театр и актёров.
Эдуард Марцевич — артист без амплуа. Для него нет ничего невозможного. Ему подвластны все жанры. За долгие годы своего служения театру он проявил себя как тонкий лирик и неистовый романтик. Он — артист, которому очень близки стихия героического и драматическое начало. Он способен на настоящие трагические проявления. И вместе с этим творческой индивидуальности актёра свойственны озорство, вдохновенное лицедейство.
И сейчас он вызывает неизменный интерес, когда выходит на сцену в роли обаятельного, мягкотелого, решённого в мягких комических тонах Лыняева в комедии Островского «Волки и овцы» или в роли трагически одержимого страстью к накопительству Крутицкого в спектакле «Не было ни гроша, да вдруг алтын», поставленном им самим. Он приковывает к себе самое пристальное внимание, играя тонко, хитро и умело плетущего интриги царедворца Василия Шуйского в «Царе Борисе» А.К. Толстого...
— Теперь в Малом театре я играю много. К сожалению, ушёл такой серьёзный репертуар, как «Царь Фёдор», «Дядя Ваня», «Дядюшкин сон». Жалко, потому что уж больно роли хороши. Мечта любого актёра!.. У меня были мгновения, когда я думал о том, что я самый счастливый актёр в Москве... Но сейчас, наверное, такая мода, когда в ходу развлекательность. А серьёзных драматических спектаклей, в которых размышляют о жизни, о душе, о смысле жизни становится всё меньше.
И всё же мне повезло. В постановке Юрия Мефодьевича Соломина «Три сестры» я сыграл Чебутыкина. Серьёзная работа, серьёзная роль. Хотелось её решить по-другому, не как раньше играли. Хотелось сделать такого сократовского человека. «Я знаю то, что я ничего не знаю. И никто ничего не знает». Конец жизни всегда немножко трагичен, ибо чувствуешь одиночество больше, чем в молодости или в зрелом возрасте. Возникает осознанное понимание трагизма жизни. Ты понимаешь, что всё то, о чём ты мечтал и то, как ты видел жизнь, не соответствует реальности, не выдерживает столкновения с действительностью...
С большим удовольствием играю Луку Лукича Хлопова из гоголевского «Ревизора», которого тоже поставил Юрий Соломин. Хлопов — это ведь своего рода сценическая абракадабра. Гоголевское прочтение такого «чёрт знает чего». «Ни то, ни сё, чёрт знает что». И сыграть это, мне кажется, непросто. Там текста-то не очень много. Но поступки Хлопова публику буквально завораживают. Она хохочет и воспринимает всё очень забавно.
А в водевиле Каратыгина «Таинственный ящик» я играю главную роль актёра, мечтавшего о своём маленьком театре. Этого не произошло. Но он всё равно продолжает мечтать. Там есть такие слова, придуманные нашим актёром Сашей Клюквиным, который осуществил редакцию пьесы Каратыгина и написал все куплеты. Они мне очень нравятся:
Сказать бы юности: не уходи!..
Но уж ролей всё меньше впереди.
Проходит жизнь, с собой забрав надежды.
Театрик маленький построю.
Открою занавес, и — Ах!..
Театрик маленький построю —
В своих мечтах, в своих мечтах...
Этого человека грела мечта о маленьком театре. А как же должен быть счастлив тот, у кого есть великий на все времена Малый!..
«Общество и здоровье», №1 2007
Наталия Пашкина
