ЮРИЙ СОЛОМИН: ВСЕГДА СТАРАЛСЯ ГОВОРИТЬ ТОЛЬКО ТО, ЧТО ДУМАЮ
А. Шевелева,
«Театральная афиша», июнь-июль 2015
Удача благоволила Юрию Соломину с первых шагов в профессии – c того момента, как его взяла на свой курс Вера Пашенная, а позже порекомендовала кинорежиссеру Исидору Анненскому на главную роль в картину «Бессонная ночь». Всесоюзную популярность и народную любовь Юрий Мефодьевич обрел после выхода на экраны «Адъютанта его превосходительства», а мировую известность – после оскароносной картины Акиры Куросавы «Дерсу Узала».
Сразу после окончания Высшего театрального училища имени М.С. Щепкина его взяли в Малый театр, где за годы службы актер сыграл более полусотни ролей. На протяжении всей своей жизни Соломин остается верен alma mater, связав с ней свою судьбу: в родном училище он встретил свою будущую жену, здесь учился его брат, на протяжении 54 лет Юрий Мефодьевич преподает в Щепкинском, выпустив за эти годы много талантливых артистов.
В 1988 году Соломин был избран художественным руководителем Малого театра. И с тех самых пор он постоянно защищает театр от нападок, отстаивая право дома Островского чтить свои традиции.
В канун 80-летия все мысли Юрия Соломина обращены в будущее родного театра. Вместо юбилейного бенефиса он выпустил в качестве режиссера спектакль «Молодость Людовика XIV», сделав ставку на талантливую молодежь Малого театра.
– Юрий Мефодьевич, я знаю, что ваши родители преподавали музыку. А какими они были людьми? Какие качества вы унаследовали от них?
– Как бы хорошо я сейчас ни говорил о родителях, человеческие качества определяются только жизнью. Они были очень скромными, тихими людьми – деятелями культуры «местного разлива», как я их всегда шутливо называл. В моем родном городе, в Чите, они всю жизнь работали с детьми, хотя одно время учились в Ленинградской консерватории: отец по классу скрипки, а мама – на вокальном отделении.
– С их отъездом из Ленинграда была связана очень показательная история. Когда из-за осложнения после болезни ваша мама частично потеряла слух и приняла решение вернуться в Читу, ваш отец тоже бросил консерваторию и уехал вместе с ней.
– Да, они уехали. И поскольку мама играла на рояле, она стала концертмейстером в Доме пионеров, а папа, забросив свою скрипочку, стал хормейстером в Клубе железнодорожников. В то время, в 1930-е годы, Чита была культурным городом: здесь начинали Олег Лундстрем, режиссер Константин Зубов, композитор Николай Будашкин и писатель Николай Задорнов. Во время войны в Чите работали разные театральные коллективы – например, в эвакуации здесь была группа из Театра сатиры. Но мои родители не были большими мастерами, они работали с молодежью. Вечно чего-то не хватало, мама подрабатывала в нескольких местах, потому что на зарплату концертмейстера как тогда, так и сейчас было не прожить. Родители никогда не оказывали на меня никакого давления. Иногда я их слушал, иногда нет. Просто по окончании школы мама хотела, чтобы я поступал в медицинский, потому что я лучше всех вытаскивал занозы, – весь двор обращался ко мне за помощью.
(Улыбается.)
– А папа?
– А папа молчал, но в глубине души мечтал, что я стану артистом. Главное, что я могу сказать о родителях, – где бы я ни был на гастролях, в каких бы городах, даже за рубежом, ко мне всегда подходили люди и говорили: «А мы занимались у Зинаиды Ананьевны» или «Нас учил Мефодий Викторович». Важно, что эти люди на всю жизнь запомнили их имена. Родители оставили нам с братом самое дорогое – свое имя.
– Как они относились к вашим первым успехам?
– Папа мной страшно гордился. Он прожил мало – всего 50 лет, но все-таки успел увидеть фильм «Бессонная ночь», где я сыграл первую главную роль. Когда картина вышла в Чите, на центральном кинотеатре висела афиша с моим большим портретом. Папа приходил перед каждым сеансом и делал вид, что покупает билет. Увидев его, знакомые спрашивали: «Мефодий Викторович, это ваш Юра?» А он кивал в ответ: «Да-да, вот хочу сходить посмотреть». Потом он шел домой, принимал лекарство и возвращался на следующий сеанс. (Смеется.) А мама, как человек очень скромный, никак не могла поверить, что я стал актером. Когда ее спрашивали: «Как вам новая работа Юры?» – она улыбалась и пожимала плечами, а потом мне наедине всегда говорила свои замечания. Еще я долгие годы получал подробный разбор своих ролей от своей школьной учительницы Натальи Павловны. Она присылала мне открытки, а в конце всегда ставила отметку.
– Вы не сразу стали получать главные роли в театре. Пришлось запастись терпением?
– Это нормально, в коллективе нужно прожить какое-то время. Поначалу больших ролей мне не давали, но благодаря своей элегантной комплекции я играл розовских мальчиков. Потом, в 1964 году, в пьесе Г. Мдивани «Украли консула» я сыграл итальянского мальчишку-сапожника, этакого Труффальдино. В этом спектакле были заняты Виктор Хохряков, София Фадеева, Владимир Кенингсон и молодежь: Юра Васильев, Виктор Борцов, а позже и брат (Виталий Мефодьевич Соломин. – Ред.). Спектакль прошел на сцене Малого с аншлагами 500 раз.
– Вам довелось встретиться с «дедовщиной» Малого театра?
– Скажу так: к молодым приглядывались, потом выбирали себе «жертву» и курировали. Я был «жертвой» Владимира Владиславского, Николая Светловидова и Петра Константинова, с которыми много играл на сцене.
– В чем заключалось их курирование?
– Без замечаний и советов не обходилось. Поскольку по натуре я человек взрывной, всегда таким был и сейчас остался, если я что-то не понимал, то говорил об этом режиссеру. А Владиславский отводил меня в сторонку и учил: «Ты зачем споришь с режиссером? Ты его слушай и говори “понял, сделаю”, а потом выйдешь на сцену, и у тебя все получится». Сейчас я понимаю, что в его словах была своя доля истины. Ты принимаешь без спора все замечания режиссера, что-то отбрасываешь, что-то берешь, а потом твой организм срабатывает на то, на что срабатывает. Но тогда я со скепсисом относился к опеке старших.
– А при каких обстоятельствах вы получили от Ильинского приглашение сыграть Хлестакова?
– Он был человеком неразговорчивым, а тут однажды остановил меня в коридоре и огорошил: «Хочу пригласить вас на роль Хлестакова в свой спектакль».
– Кажется, эта роль далась вам тяжело?
– Сама-то роль самоигральная, проблема была в другом. Я репетировал ее в 1965 году, во времена узких брюк, стиляжничества, и мне очень хотелось привнести в характер своего героя настроение того времени, а у Ильинского было свое видение. Он был знаком с постановкой Мейерхольда и дважды играл Хлестакова в Малом театре. Вообще, во время репетиций положение у меня было аховое, меня окружали мэтры Малого театра – Бабочкин, Хохряков, Владиславский, Ильинский, Светловидов, Шатрова, Еремеева. Я потому и сцену опьянения сразу понял, как играть, потому что она мне была близка. Когда Хлестаков говорил: «Там у нас и вист свой составился: министр иностранных дел, французский посланник, английский, немецкий посланник и я» – я смотрел на партнеров и понимал, что на сцене играют живые легенды и я. В процессе репетиций я даже собирался написать заявление: хотел отказаться от роли.
– Почему?
– Дело в том, что многие мои партнеры успели в свое время сыграть Хлестакова. После очередной репетиции каждый из них меня учил: «Вот это место нужно вот так играть». Голова у меня пухла, я не мог все за ними повторить и был крайне расстроен. Но однажды все советы вмиг прекратились. Как я узнал позже, меня спасла Татьяна Еремеева, жена Ильинского, умнейшая женщина, которая играла городничиху. Она сказала: «Отстаньте от него! Он не может за вами все повторять». И от меня отстали.
– Какие перемены произошли в вашей жизни в театре после Хлестакова?
– Мне дали комнатку в гримерной, где сидели Жаров, Царев, Ильинский и Бабочкин. Я сидел наверху, а на «Ревизора» меня к ним подсаживали. И еще меня начал одевать легендарный костюмер Малого театра Колесниченко, который работал только с мэтрами. Я помню, как на премьере он ко мне зашел, а я ему говорю: «Юрий Павлович, не беспокойтесь, я сам оденусь». На что он ответил: «Нет, эта роль требует помощи». Помню, что после премьеры каждый из партнеров мне что-то подарил: кто книгу, кто запонки – разные памятные вещи.
– Была такая традиция?
– Она существует в Малом до сих пор. Сейчас много говорят о традициях, воспитании молодежи. Так вот не надо было забывать: воспитание – это и есть традиция. Про наш театр любили и любят говорить: «Ой, так это ж академия, музей». Раньше я расстраивался, а потом кто-то из стариков мне сказал: «Так это же хорошо. Академия и музей – это вечное». Театр – это музей? Да, потому что мы придерживаемся характеров, грима и костюмов той поры, в которой происходит действие в произведениях Достоевского, Чехова, Гоголя и Островского. 47 пьес Островского – это большая школа, и можно только гордиться тем, что мы – дом Островского и наша школа основана на таких авторах.
– Юрий Мефодьевич, вы упомянули многих мейерхольдовцев, которые служили в Малом театре. Как вам кажется, почему при своем экспериментальном прошлом они прекрасно вписывались в его эстетику?
– Потому что необязательно играть с цветными волосами, чтобы быть хорошим актером. У всех у них – у Самойлова, Старковского, Царева, Жарова, Ильинского – была школа, основа. Вы почитайте, что Булгаков говорил о Мейерхольде: он его всерьез не воспринимал. В театре это противостояние всегда было. А сегодня у нас есть товарищи средней талантливости, но мощной групповщинки – критики, которые воюют с традицией, называя ее рутиной. Мне жаль, что наши театральные школы гнобят. Чиновники этого не знают, они ничего не понимают в искусстве. Да даже в футболе не знают, что надо вырастить футболистов, а не чужих покупать. Я этого не понимаю. Считаю, что лучше бы деньги на покупку чужого футболиста потратили на организацию спортивных школ где-нибудь в Екатеринбурге или во Владивостоке. Раньше мы не всегда были чемпионами, но хотя бы были в первой тройке. А наш хоккей? Мы и сейчас в нем обходимся без африканцев. Как говорится, надо играть не за деньги, а за родину. То же с актерами. Скоро, наверное, мы станем покупать и артистов за границей.
– Когда на вас обрушилась слава «Адъютанта его превосходительства», вы не заболели звездной болезнью?
– Нет, я и сейчас ею не болен. Когда в 1970-м вышел фильм, я жил между Москвой и Ленинградом в Бескудниково. В этом месте мы прожили пять счастливых лет, там росла наша дочка, вокруг было много молодых семей, с которыми мы дружили. Но добираться от театра до дома было непросто. От Павелецкого вокзала в Бескудниково ходил один-единственный автобус № 167. Играя Хлестакова, мне нужно было 1,5 часа отстоять в очереди, потом столько же ехать на автобусе и по приезде идти домой по колено в грязи, поскольку район еще строился. И когда в апреле вышел «Адъютант его превосходительства», я помню, как, входя в салон автобуса, всегда старался проходить вперед и ехал, повернувшись лицом к водителю, чтобы меня никто не узнал.
– И даже после успеха «Дерсу Узала» и «Оскара» в вас ничего не поменялось?
– Прежде всего этим фильмом я обязан встречей с Акирой Куросавой и дружбой с ним, которая длилась 30 лет. Он был прекрасным человеком, очень принципиальным. Благодаря ему Малый театр выехал на гастроли в Японию, а потом был там еще два раза. Нас хорошо принимали, хотя об этом никто из критиков не написал. В последние годы Куросава был очень больным, сказалась его попытка покончить жизнь самоубийством, но его спасла жена. В 1972 году он привез на Московский кинофестиваль фильм «Под стук трамвайных колес», который снял за 18 дней. И Николай Трофимович Сизов, в то время генеральный директор киностудии «Мосфильм», предложил ему снять кино в России. Куросава мечтал снять фильм «Дерсу Узала», который начинал в 1930-е годы в Японии, но снимать не стал, потому что понял, что ему не обойтись без главного героя – природы.
– А как вы оказались в этом фильме?
– Он сказал, что не знает русских артистов, и меня в числе других семерых ему предложили. Он стал знакомиться с нашими киноработами. Когда очередь дошла до меня, ему показали серию «Адъютанта». Вечером мне позвонил второй режиссер будущей картины Владимир Васильев и обрадовал: «Показали Куросаве одну серию “Адъютанта”, он попросил остальные». Все – я был утвержден без проб и худсоветов! Так же получилось и с Максимом Мунзуком. Куросава его увидел и сказал: «О, это Дерсу!» Несмотря на то что фильм шел широким экраном и даже получил «Оскара», я остался прежним. Так же, как всегда, старался говорить только то, что думаю, и наживал себе врагов и друзей.
– Тем не менее вас выбрали художественным руководителем Малого театра.
– Да, когда не стало Михаила Ивановича Царева. Было голосование всего коллектива из 700 человек, и меня выбрали, хотя были и проголосовавшие «против», которые до сих пор работают в театре. Первое, что я сделал, когда стал худруком, – убрал худсовет.
– Почему?
– Потому что худсовет – это группировки. За каждым членом худсовета стояла группа людей. Я сам когда-то в него входил как представитель молодежи и знаю, о чем говорю.
– Вернемся к вашей дружбе с Куросавой. Насколько я знаю, вы звали Куросаву в Малый театр.
– Через несколько лет мы встретились в Японии, когда у Малого театра были гастроли. Мы сидели в ресторане, он пил «Столичную», которую ему тайно разбавляли водой. Его помощница, зная, как ему трудно, говорила мне: «Перетяните его к себе». И я предложил Куросаве поставить спектакль в Малом театре. После большой паузы он спросил: «А что?» Я ему говорю: «Акира-сан, вы же русскую классику знаете лучше, чем я. Если надо, сделаем вам инсценировку». Опять пауза. Он подумал и ответил: я хочу поставить «Идиота» Достоевского, фильм у меня не получился, я бы его переделал. И так мы ударили по рукам.
– В последние годы в Малом театре появилось интересное направление: вы приглашаете на постановки представителей других театральных школ. Французский режиссер Жорж Лаводан поставил у вас «Сирано де Бержерака», а Стефано де Лука, ученик Стрелера, – «Влюбленных» и «Филумену Мартурано». Есть ли разница школ, на ваш взгляд?
– Есть. В актерском существовании. Все-таки наша школа – нутряная, сердечная, эмоциональная. Не говорю, что у французов и тем более у итальянцев это не так, но у них другая жизнь и другая погода, и это надо учитывать. Им тоже нужен проводник в мир Чехова и Островского, который редко где идет за границей. Кстати, я ставил в Хельсинки «Лес» Островского. Получил большое удовольствие от работы с их актерами, как и они. Спектакль шел с успехом, но мне приходилось им подробно расшифровывать его драматургию. Островский – это особая статья, как и Чехов. Это только кажется, что его легко адаптировать. Это не так. Я помню, когда Сергей Соловьев ставил у нас «Дядю Ваню», я играл Войницкого живым трупом, покойником, которого в финале никакое небо в алмазах не ждет. И все из-за его преданности. Мне кажется, что русский человек по природе предан родине, друзьям, вере. И Чехов в своей пьесе отразил эту национальную черту. Это заложено в характерах русской литературы.
– В жизни вы часто сталкиваетесь с преданностью?
– Сегодня я готов согласиться с одним мудрым человеком, который сказал: «Чем больше я узнаю людей, тем больше люблю собак». Всю жизнь у меня живут собаки, и все подобранные, а моя жена подбирает кошек. У нас нет возможности держать их дома, поэтому они все живут на даче – живут, поверьте мне, лучше, чем я. Им там просторно, тепло, они и сыты, и счастливы. И вот каждый раз, когда я собираюсь в театр, они выходят меня провожать.
Старший, Валет, смотрит так, будто хочет сказать: хозяин, ты ведь ненадолго, скоро вернешься? Он послушно стоит на дорожке и смотрит, как я ухожу. Более молодой и крупный, Толян, хочет побежать за мной вслед, но видит, что Валет стоит, и тоже останавливается. Самая молодая, темпераментная и вертлявая, Жулька бежит за мной, хотя смущается, что ребята меня послушались, а она нет. И вот, когда эта компания меня провожает, я сажусь в машину и говорю водителю: «Женя, пожалуйста, поехали быстрее, я не могу, я сейчас разрыдаюсь». Вот где настоящая преданность!
– Вы как-то готовитесь к предстоящему юбилею? Сыграете премьерный спектакль?
– Вот выпустил «Людовика». А специально ничего не готовлю. Я не люблю дни рождения. Праздновать с семьей – это одно, а когда надо что-то говорить, кто-то о тебе будет говорить...
– Без этого театра не бывает.
– Я понимаю, но готовить ничего специально не буду.
– Я знаю, что когда-то вы мечтали о «Лире»…
– Уже нет. То есть я могу о нем продолжать мечтать, но трудно его осилить. Еще лет пять назад, может быть, а сейчас уже тяжело.
– Почему вы остановили свой выбор на «Людовике»?
– Потому что в этой пьесе есть несколько важных тем: тема власти, тема воспитания власти, тема искусства. Там есть молодой Мольер и молодой Людовик, до того как они прошли всю жизнь и стали, условно говоря, булгаковскими Людовиком и Мольером. Там есть основа. Есть материальные отношения – так называемые сегодня откаты, знаменитый диалог молодого короля, который пришел в парламент и отдал первый приказ со словами «Нам так угодно». Я не гнался за актуальностью, меня привлек комплекс тем. К тому же я люблю Дюма-отца, он был на 150 лет ближе к Людовику, чем его сын. Элегантно описал взаимоотношения Анны Австрийской и Мазарини. В этой пьесе есть много ролей для молодых. Это красивый спектакль, он не может не понравиться. Спасибо и Славе Зайцеву за роскошные костюмы, и Саше Глазунову – художнику, да всем, потому что мы все создавали этот спектакль с любовью. Это музей, да. Но не надо забывать, что сцена и театр для зрителя – это душа. Многие приходят в театр, чтобы получить ответ. Какой? Мы не знаем. Люди сами задают себе вопрос и приходят в театр. Наша история создавалась для этих людей.
– За то время, как вы служите в Малом театре, вы многое сделали для этого театра. А можно выделить главное, что удалось сделать за эти годы?
– Главное, что не развалился коллектив. Главное, что мы протянули друг другу руки. Главное, что мы не пропали в этом безумном мире и держим марку театра, который был создан в 1824 году. Мне кажется, следующий руководитель должен быть обязательно из Малого театра. Его должен выбирать коллектив, потому что все назначения извне станут убийством для этого коллектива. Мы учим студентов, отбираем их, потом в театре они растут. Я доволен, что в труппе у нас много молодежи. Если бы не ремонт, на двух площадках мы дали бы им больше работы. Я думаю, что мы выживем. За 26 лет руководства я многое потерял как актер, многие роли не сыграл, о чем не жалею. Почему не жалею? Не жалею, и все.
