Выпуск программы от 21 декабря 2015 года
"Про другого деда сказать трудно, потому что мне было года два с половиной, когда его не стало, это было в 37-м году. Но я помнил всю жизнь, что как-то ночью я проснулся и увидел незнакомых людей, и деда, который уходил. Мне было 2,5 года, трудно в это поверить, но я впоследствии все мотал-мотал какие-то события, все соединял, думал, что увидел где-то в кино похожие события. Но бабушка мне сказала, что он сказал одну фразу: «Берегите Юрочку». Мне казалось, что я помню, как он в дверях стоит, помахал мне рукой и так сказал".
Михаил Козырев: Добрый вечер, уважаемые слушатели «Серебряного дождя». В эфире наш традиционный цикл «Отцы и дети», в эфире Фекла Толстая.
Фекла Толстая: И Михаил Козырев. Я напомню, что этот цикл посвящен встречам с людьми очень нами уважаемыми, людьми, обладающими для нас безоговорочным авторитетом, и мы расспрашиваем наших гостей об их детстве, об их родителях, об их взрослении, о том, какое было время, какая была страна, перекидываем также мостик и к следующему поколению, и из такой мозаики историй создается история нашей страны в том числе.
Михаил Козырев: С трепетом душевным представляем нашего сегодняшнего гостя, это художественный руководитель Государственного академического Малого театра России, Народный артист СССР Юрий Мефодьевич Соломин. Добрый вечер, Юрий Мефодьевич.
Юрий Соломин: Добрый вечер. Мне очень приятно с вами разговаривать.
Фекла Толстая: А мы как-то очень волнуемся и переживаем, потому что руководитель Малого театра – это требует определенный уровень, который боимся…
Михаил Козырев: Который надо подтвердить. Чтобы не снизить планку.
Фекла Толстая: Чтобы в конце разговора вы также могли сказать, что вам было приятно с нами разговаривать. Юрий Мефодьевич, первый мой вопрос очень простой, но, с другой стороны, раз мы такую тему заявили, то, наверное, уместный. У вас такое красивое отчество.
Юрий Соломин: Мефодьевич.
Фекла Толстая: Очень красивое. И мне хочется расспросить о вашем отце, или может быть даже о вашем деде, который отца вашего назвал Мефодием. Я знаю, что ваш отец родился в начале ХХ века, насколько это было тогда редкое имя или обычное, и как оно пришло в вашу семью?
Юрий Соломин: Я не встречал больше Мефодиев в своей жизни. Дело в том, что у нас во дворе, в Чите, где я рос и вырос, жил еще один Мефодий, портной, который жил в нашем доме. Раньше Чита была такая, деревянная. Это был, в общем-то, купеческий город, пограничный город с Китаем. 400 километров всего. Вот этих двух Мефодиев я и знал. Но три дня назад мне позвонил мой бывший студент, теперь он актер театра, и сказал: «Поздравьте меня, Юрий Мефодьевич, у меня родился сын, которого я назвал Мефодий».
Михаил Козырев: В полку Мефодиев прибыло. Так что я думаю, что я его увижу со временем, это будет третий Мефодий в моей жизни.
Фекла Толстая: Это связано как-то с Кириллом и Мефодием, славянскими просветителями?
Юрий Соломин: Наверное. Знаете, я такие большие подробности очень уже не знаю, хотя помню очень многое. Но думаю, конечно, что это связано с Кириллом и Мефодием, с нашей грамматикой, с нашей азбукой русской. Дед, которого я не знал, потому что он ушел из жизни раньше моего рождения, был очень верующим человеком. Вообще он был очень непростым человеком. Он был морзист. То, что мы сейчас по телефону разговариваем, тогда ведь этого не было, как вы помните. Когда случились всякие события у нас в жизни…
Фекла Толстая: То есть он азбукой Морзе по телеграфу передавал. Я никогда не слышала слова «морзист».
Юрий Соломин: Это те телеграммы, которые раньше передавались, это был уровень довольно серьезный.
Михаил Козырев: Не так много специалистов было, как я подозреваю.
Юрий Соломин: Он был очень верующим. Очевидно, он был из семьи очень верующей, наверное, как-то образованной. А бабушка была, его жена, по линии отца, очень простой. Даже кто-то мне говорил из родственников, что она была из таких семейских, она была неграмотная, из таких старых. Она очень любила животных, вот это я помню хорошо, собак.
Михаил Козырев: Значит, это у вас по наследству.
Юрий Соломин: Это по наследству, потому что она, в общем, и умерла от собаки. Я боюсь за точность диагноза, который до меня дошел. Но ей какую-то операцию делали, она после операции умерла или во время операции. Очевидно, какая-то часть мне отошла. Дед был староста в одной из читинских церквей, когда убрали все церкви, все закрыли, все порубали, то там, я помню, церквей практически не осталось настоящих, осталась одна церковь декабристов, которую строили в 1820-х годах. И вот я ее помню, и она сейчас стоит, там что-то типа музея. Отец и сестра отца, тетя Катя, не были верующими. Отец в душе, конечно, был, но так – нет. И тогда, в то время с нами, это был 35-37 годы, нам, детям, я был старший, не говорили о происходящих событиях, которые были, хотя Забайкалье – это была такая страна удивительная, потому что она вошла в Советский Союз только в 22-м году. А с 18-го по 24-й год это была буферное государство, как его называют у нас. Забайкальская граница шла до Владивостока, потом была пауза, где было вот это Забайкалье, потом уже Улан-Уде, дальше была Восточная Сибирь. Вот это вот государство переходило туда-сюда.
Михаил Козырев: От белых офицеров к красным?
Юрий Соломин: И белые, и Колчаки, Деникины – все было там, все переходило. Потом красные были, белые были. Это была единственная граница ухода тогда белых через Китай, поэтому Чита был такой город.
Фекла Толстая: Киваю, потому что это путь моего деда в эмиграцию как раз через Читу, через Харбин.
Михаил Козырев: И моих школьных учителей, то есть их родителей, у которых потом они родились, мои учителя, в Харбине. И потом уже только в послевоенные годы на волне общей победы они вернулись, их дальше Урала не пустили. Я из Екатеринбурга. Это путь был хорошо известный.
Юрий Соломин: Да, он известен. Причем я там много фамилий помню, с кем отец дружил, с кем учились вместе. Даже во время войны туда приезжали очень многие театральные деятели, я узнал, что Любезнов Иван Александрович, он работал в Театре Сатиры, и он жил какое-то время в Чите уже после войны, уже после того, как я стал в театре работать. Я видел первый концерт Вертинского, когда он возвращался, он тоже возвращался этим путем.
Михаил Козырев: Потрясающе. Может, вы помните его концерт?
Юрий Соломин: Это был, наверное, 46-47-й годы, боюсь точнее сказать. У меня отец был музыкант и мать тоже. Они были известные люди в Чите, их знали. Отец в художественной самодеятельности очень много руководил, там и заслуженные артисты вышли из его коллектива. Он ездил по бурятским степям, отбирал народные таланты. Был фильм такой в Большом театре, он так и назывался «Народные таланты», он привозил туда рульгинских скрипачей, смешные очень были старики деревенские, которые играли на скрипке и левой и правой рукой. Я так хохотал, мне было очень смешно. Его знали многие в Чите. Сейчас, наверное, подзабыли, но раньше знали Мефодия Викторовича, он был очень общительный человек.
Михаил Козырев: Он обратил внимание на афишу, что Вертинский приезжает?
Юрий Соломин: Нет. Это было в Клубе железнодорожников. Это было в мае-июне. Я играл в футбол в переулочке, а мама позвала меня с собой. Короче насильно увели меня в этот Дом железнодорожников, где битком было набито народу. Кто такой Вертинский, я не знал.
Фекла Толстая: Родители ваши знали.
Юрий Соломин: Знали, конечно. А поскольку отец занимался художественной самодеятельностью, и все его знали, он в этом клубе работал, то это было легко. И даже помню, что к нему подошли и сказали, что у них заболел конферансье что ли, и помню, что я сидел в зале, и вышел мой отец и объявил что-то. Я не помню, что он объявил, но когда он появился на сцене, я стал ему аплодировать. Это был первый концерт Вертинского, вот это точно, это я помню. Потом подтверждалось это неоднократно. Я заслушался. Я ничего не понимал. История такая. Потом я был на одном из последних концертов Вертинского в театре Пушкина, здесь, в Москве. Все, потому он ушел из жизни. Вот так вот случилось. Я учился у замечательной артистки Пашенной Веры Николаевны. Я учился на 4 курсе и что-то я в училище набедокурил, я не помню, что, но где-то меня разбирали за что-то, грозились исключить. Шло собрание какое-то, меня позвали в зал, где собиралась кафедра, я вошел. Она так на меня посмотрела и говорит: «Сядь». Я сел. Спрашивает: «Что ты делаешь вечером?» Я говорю: «Не знаю». Она говорит: «Вот тебе два билета, забери Ольгу (Ольга – это моя жена, она училась вместе с нами), иди, сходи. Я пошел, не зная куда, в театр Пушкина. Оказалось, там концерт Вертинского был. Я сейчас вспоминаю, может быть, она, наверное, как-то связала, что я жил в Забайкалье. Сама она не смогла пойти по каким-то обстоятельствам, поэтому я пошел. Видите, как история повернулась, что я был на одном из последних концертов.
Фекла Толстая: Раз мы заговорили об Александре Николаевиче, вообще о музыке, о песнях, что слушали у вас в доме, что отец пел со своими воспитанниками, какой был репертуар?
Михаил Козырев: На каких инструментах играл, какие инструменты были дома?
Юрий Соломин: Они с мамой вместе поступали в Ленинградскую консерваторию. У нее был очень хороший голос, меццо-сопрано. Но у нее было какое-то осложнение в детстве, и она оглохла, поэтому она не могла работать. У нее были какие-то просветы иногда в жизни, но она уже петь не могла. Отец поступал по классу скрипки, но вообще он играл на всех струнных инструментах, и он стал хормейстерам в самодеятельности, мама была у него аккомпаниатором, а он ее покрывал. Все-таки быть глухим аккомпаниатором очень сложно. Зато когда он приходил и валился с ног после работы, он много работал, как и у нас тоже, он валился, а она отбирала материал для Дома пионеров, где они тоже работали. Вот она пела «У дороги чибис» и другие. А он похрапывал, сидел. Она говорит: «Ну, как, Мефодий?» «Хорошо, хорошо», – и опять спал, а она не слышала.
Михаил Козырев: А какая музыка еще в доме звучала?
Юрий Соломин: Каждый день, с утра до вечера, потому что она была такой принципиальный человек, и если уж надо было отобрать репертуар, то она с утра до вечера могла сидеть и отбирать. По Дому пионеров я ее помню, больше она нигде не работала, потому что не могла брать какие-то другие.
Михаил Козырев: Инструмент какой был?
Юрий Соломин: Инструментов было много. У нас было пианино и был рояль. В Доме народного творчества, где отец был начальником каким-то и даже, как до меня дошли слухи, сейчас отмечали 70-летие какие-то, и Забайкалье, что он был организатором Дома народного творчества в Читинской области. Он был занят с утра до вечера, и ей приходилось вкалывать за двоих. Зато потом он ее благодарил и покрывал. Я все песни репертуара знал, все песни, какие у нас звучали.
Михаил Козырев: Какие, например?
Юрий Соломин: Я уже назвал «У дороги чибис» – он у меня вот здесь был. «У дороги чибис, У дороги чибис, Он кричит, волнуется, чудак: «А скажите, чьи вы?» Хор пел: «А скажите, чьи вы?»
Фекла Толстая: «И зачем, зачем идете вы сюда?»
Юрий Соломин: Да, вот видите, вы тоже знаете.
Фекла Толстая: Я считала, что это песня моего детства.
Юрий Соломин: Значит, вы недалеко от меня. Это было после 45-го. Если точно, 47-48-й. Но эти песни живы и сегодня.
Фекла Толстая: Еще какие-то вспомните?
Юрий Соломин: «Как у Волги у реки». Пели такую песню. Я учился в пятой школе в Чите. Где-то пятый-шестой-седьмой класс, где уже физика была, химия. Я как-то к этим наукам не очень хорошо относился. Но химичка была у нас, Елизавета Ивановна Гувакова, за четверть меня вызывала один раз только к доске, по химии, и называла меня артистом. «Ну, артист, иди к доске». И я знал, что это касается меня. Почему, я это узнал через 30 лет у нее же. Когда Малый театр был на гастролях на Украине, в Одессе, это был 71-й год, это был пик моего большого успеха, вышел фильм «Адъютант его превосходительства». Он вышел в 70-м, а в 71-м мы были на гастролях. Все ребята все смеются, кто остались живы, мы, молодежь, ехали в вагончиках, а наши ветераны солидные, тот же Царев, Гоголева, Ильинский, они ехали в других вагонах. Но почему-то когда мы приехали в Одессу, я увидел, что все бегут к нашему вагону, и оркестр даже. И вспоминают: «Тебя с оркестром встречали». Но они не обиделись, они были люди добрые, умные. Вот так получилось. И вечером мне звонок в гостиницу. «Кто?» «Это Елизавета Ивановна, химик, помнишь?» Муж у нее был главный хирург Забайкальского военного госпиталя, округ большой был тогда. Его перевели в Одессу, он стал главным врачом санатория пограничников, как раз напротив нашей гостиницы. Потом я был дома у них. Я у нее спросил: «Елизавета Ивановна, почему вы меня называли артистом?» Она знала и маму мою, и отца. А она говорит: «А я знала, что ты будешь артистом». У меня вот здесь шрам 15 сантиметров, большой, у меня жировик вырос, ну, мальчишка, мне неважно было, я бегал, играл в футбол, но когда я закончил 10 классов и решил ехать, поступать в Москву, я даже не думал об этом. Она за неделю перед моим отъездом, взяла меня за руку и повела к мужу в госпиталь, он собрал целый консилиум, меня разложили на операционном столе. Собрались все врачи, какие могли, он же главный был, но командовала она. Она говорила: «Видите, вот здесь, вы делаете так, чтобы шрама не было видно, чтобы не было видно в кино, потому что он же поступать едет». Клянусь, я вам правду говорю.
Михаил Козырев: Потрясающе.
Юрий Соломин: И когда я ее спросил: «Неужели вы думали?» Она говорит: «Да, я была уверена, что ты будешь артистом». И вот теперь только когда очень холодно, он синеет у меня немножечко, чуть-чуть. А так не видит никто. Почему? С любовью, наверное.
Фекла Толстая: Учитель химии высмотрела в вас еще в мальчике будущую кинозвезду и вообще артиста. Вы хотели рассказать про вашу первую учительницу.
Юрий Соломин: Первая учительница Наталья Павловна Большакова. Это был 43-й год. Около вокзала была маленькая деревянная школа. Тогда было много деревянных домов. Он такой в лесу стоит, в сопках, очень красивый город. В котловане городе, а вокруг сопки. В мае, когда цветет багульник, все становилось розовым, это очень красиво. Так вот, в 43-м году я поступил в школу, время было, знаете, какое.
Фекла Толстая: А какое это было время в Чите?
Юрий Соломин: Очень хорошее время, я бы сказал, несмотря на то, что была война. Я недавно разговаривал с военными, такими солидными. Почему-то у нас редко забирали 45-летних мужиков на фронт на войну. Потом, когда уже снимался, задумался об этом. И отец мой тоже не служил, как-то их оставляли. Мне несколько человек сказали, что ты же помнишь, там же граница была рядом, 400 километров, а тогда Япония и Германия были союзниками. И там стояла Квантунская армия, очень большая. Вот тут я понял.
Фекла Толстая: То есть берегли этих людей на случай, если с востока…
Юрий Соломин: Совершенно верно. Особенно коренных, потому что никто лучше не знал эту природу, и потом у всех семьи же там оставались. Теперь я уже считаю, что это вдвойне увеличивалась сила мужская, плюс к тому, что это была граница. И говорили: «Вот там кто-то был совсем на территории, когда была война, а вы там, в Забайкалье жили». И когда я стал разбираться, читать, оказалось, что это нам было хорошо, ребятам, а всем остальным было не очень хорошо. Сажали картошку. Выживали.
Фекла Толстая: Как изменилась жизнь в Чите с началом войны? Стало ли намного более голодно? Появились ли эвакуированные?
Юрий Соломин: Я только что вспомнил о Любезнове, которого я спросил, и он ответил: «Да, я бывал». Но оказалось, что очень многие из театров группы из Петербурга, из Москвы, они какое-то время какое-то время, как Малый театр был в Челябинске во время войны, но в 43-м вернулся сюда. Так и остальные. Там никто не оседал, потому что, наверное, такая территория, тогда она не очень такая была красивая, но для жизни там надо было работать, выживать. Вот местные и выживали: картошка, капуста, морковка. Какие там яблоки? Когда в 43-м году уже помощь какая-то пошла, отец мог нам на Новогоднюю елку купить какие-то конфеты, проходил поезд «Москва-Владивосток», и он там в вагоне-ресторане кое-что забегал и покупал, привозил нам. А так никто не жаловался, я не помню. Там реки вокруг, и маленькие, и большие, и озер очень много. В лес зайдешь – голодным не будешь. Во всяком случае, нас спасало это, хотя лето там около двух месяцев.
Михаил Козырев: Еще вы вспоминали, что молоко было замороженным.
Юрий Соломин: Да, это я не забуду. Молоко замораживалось, из деревень привозили, железные кружки есть, вот в них замораживалось по 250 граммов, по пол-литра, и литр. Такие больше, красивые.
Фекла Толстая: Такие чушки?
Юрий Соломин: Они как мороженое, только сверху желтоватый такой нарост был. Это сливки. Когда разогревали на печке это все, мы стояли, ждали и ножом соскабливали. Это очень вкусно. И когда рыба шла, это очень спасало положение. Жена знает, она бывала там, мы рассказывали ей, он говорит: «Вы жили там как цари, красную икру ели». А там действительно много рыбы было, и красная икра довольно часто попадала на стол. Она на рынке просто продавалась. Люди ловили, жили этим. И вот такой вот клубочек, кто как выживал, и здоровые выросли.
Михаил Козырев: Если вернуться к первой учительнице…
Юрий Соломин: Это было около 7 ноября 43-го года. Печка топилась, было холодно уже. Я помню, катки тогда замораживали, мы уже на коньках катались к 7 ноября. И вот пришла учительница, она была такая доброжелательная, и сказала: «Ребятки, кто хочет выступать?» Естественно, все поднимали руки. Она человек пять отобрала, и меня в том числе. Через дорогу была школа, в которой после войны я учился, четырехэтажное кирпичное здание, там находился госпиталь. И вот она туда нас повела. Что я читал, или пел, или танцевал, я не помню. Но то, что я получил кусочек сахара, был такой, который надо было колоть, это я помню. За что, не знаю. Кто-то из раненых мне дали.
Фекла Толстая: Первый гонорар.
Юрий Соломин: Да, гонорар был мой первый.
Михаил Козырев: Вы его домой принесли и сказали родителям: «Вот я сегодня заработал»?
Юрий Соломин: Может и не сказал, что заработал, но во всяком случае чай в этот день мы пили с сахаром. Причем сто был, но скатерти тогда не было, но была клеенка. Клеенка не такая, как сейчас продают, а врачебная, белая или желтенькая. У нас знакомый провизор аптеки был дядя Леня, меня бабушка посылала к нему в аптеку, и он мне то чайник заварной даст, с таким длинным носиком, для больных которые, чтобы пили, то клеенку. Не продавалось же тогда ничего. Вот я помню, скатерть эта лежала и помню, что после того, как попили чай с сахаром, потом это место вылизывали с хлебом. Не было каких-то чашечек, а может, было все продано. Конечно, жили небогато, я так скажу.
Фекла Толстая: Жили в деревянном доме, топили печку. Это были ваши обязанности – печку топить?
Юрий Соломин: Нет, это бабушка топила, это ее обязанности. Все деньги у нее были в чулке.
Михаил Козырев: Все деньги семьи?
Юрий Соломин: То, что зарабатывала мама, что они зарабатывали с отцом. Может, когда-то она была бухгалтером, но она очень хорошо считала, быстренько раз-раз, пока все на бумаге, а она все в уме быстренько. По математике она многим во дворе помогала ребятишкам. К ней очередь стояла, с первого по четвертый класс, и она многим помогла решать.
Фекла Толстая: Калькулятор такой.
Юрий Соломин: В основном она этим занималась. Дрова, наверное, мы носили, то было так все естественно.
Фекла Толстая: Какие навыки у вас сохранились из детства читинского? Ловите ли вы рыбу?
Михаил Козырев: Ходите ли на медведя?
Фекла Толстая: Или вы хорошо любую печку растопите? Или вы дрова колоть умеете до сих пор? Какие остались навыки?
Юрий Соломин: Умею, конечно. А как же не уметь? Я сейчас на даче, хотя есть паровое отопление, газ есть, все, но у меня есть старенький домик, от Светловидова, был такой замечательный артист, и вот мы там жили и мы сохранили его, потому что когда мы зашли туда, там было так много книг светловидовских, портретов известных людей, и самое главное, там было очень много охотничьих патронов, потому что он был дикий охотник.
Фекла Толстая: А вы охотник?
Юрий Соломин: Я – нет.
Фекла Толстая: А я думала, все сибиряки – охотники. Ваш отец не охотился?
Юрий Соломин: Нет. Он собирал грибы. Бывало, утром уйдет, часов в семь, и к восьми часам… А там 20 минут идти. И приходил и приносил грибы. Уже мы могли обедать жареными грибами.
Фекла Толстая: У вас тоже грибной нюх хороший?
Юрий Соломин: Нет. Я как-то к этому не принюхался. Я не могу, я не вижу. Не получается у меня.
Фекла Толстая: У нас Миша любитель большой грибов.
Михаил Козырев: Я просто на Урале вырос, просто там грех жаловаться. Еще я обнаружил такую историю у вас в воспоминаниях, что один раз вы пели для остановившегося в Чите маршала Рокоссовского.
Юрий Соломин: Нет, не пели.
Михаил Козырев: Выступали.
Юрий Соломин: Это, наверное, был год 44-й, а, может быть, даже 45-й, потому что туда уже шла армия, на Дальний Восток.
Михаил Козырев: Передислоцировалась.
Юрий Соломин: И там большое здание в центре города, там был Дом офицеров. И там всегда проходили смотры художественной самодеятельности. И после выступления, хор наш, мы еще не разошлись, из зрительного зала через сцену шли военные, и был один высокий, лысоватый дядя, который что-то нам сказал, похлопал, и пошел дальше. А кто это, никто не знает из нас, сколько нам было, лет по 14, не больше, а тогда не печатались же так фотографии, но потом нам сказали, что это был Рокоссовский. Соединяя какие-то вещи, ясно было, что шла армия сюда, это был самый большой округ на Дальнем Востоке, Забайкальский округ. Так что было весело.
Михаил Козырев: «ТАСС уполномочен заявить», «Обыкновенное чудо», «Хождение по мукам», «Адъютант его превосходительства» – герой всех этих фильмов у нас в гостях.
Фекла Толстая: Мы расспрашиваем вас о читинском детстве: и про грибы, и про дрова, и про что-то еще. Хочется понять, есть ли такой сибирский характер, вообще понятие «сибиряк» Всегда как-то это выделяется. Видите ли вы сибиряков как особый народ?
Юрий Соломин: Вообще-то я говорю, что я не сибиряк, я забайкалец. Но мы близко к Сибири. Если вы помните историю, Яблоневый хребет, который отсекает от Байкала, отсекает Восточную Сибирь вместе с Иркутском и Улан-Уде, а дальше начинается Забайкалье, потом Даурская тайга, а там уже дальний Восток пошел. Там такая смесь людей, не поймешь, кто есть кто. Там много очень народов: и восточные, и сибирские, и дальневосточные. Представьте себе весь этот Север, эвенки, буряты, Монголия рядом, Китай. Там очень много намешано. И Сибирь. Думаю, что там народ добрее был. Сейчас не знаю. Но думаю, что не лучше стало. Народ привык жить в очень сложных условиях хотя бы потому, что холодно, хотя бы это.
Фекла Толстая: Холодно – это сколько, в вашем детстве?
Юрий Соломин: 35 мороза и 35, бывает, летом жары. Это район резко-континентальный, как в географии написано. Надо же приспособиться, не каждый же человек может приспособиться. А эти люди живут там сотню-две сотни лет. Они покрепче, наверное, и здоровьем. Я не помню, чтобы нас лечили. Да, нам всем в школе делали прививки, раздевались, мы шли, нам вкалывали, все, во время войны особенно, и после. Я не помню, чтобы кто-то лежал в больнице. Ну, почихаешь, посморкаешься. Тебе дадут горячего молока выпить, туда добавят медку немножко, может, еще какой-то всякой… Сладости природные – это и мед, и ягоды, варенье. И все эти корни женьшеня, и чего там только не было. И еще надо знать траву, какая она, для чего в чай. Вы знаете, жмых такой делается, большая прессованная трава. Вот я помню, мы в школьные годы жмых этот ели. Не знаю, коровам доставалось или нет, но детям доставалось. Пососешь его, погрызешь, в карман положишь, потом менялись. «У тебя какой? А у меня такой, давай махнемся». И продолжаем сосать дальше. Я его жмых, а он мой.
Михаил Козырев: Забайкальская жвачка, по сути.
Юрий Соломин: Жвачка – это другое. Жвачка появилась у нас задолго до той жвачки, которую мы теперь знаем. Это смола, которая собиралась с деревьев.
Фекла Толстая: Она же невкусная.
Михаил Козырев: На любителя.
Юрий Соломин: Ее же и варят, у нас на базаре продавали и в формочках и конфетками, подушечками. И мы их жевали, и зубы были хорошие. Я и сегодня не обижаюсь на те зубы, которые я выжевал, благодаря этой жвачке. И в школе, и в кармане всегда была. И никто не говорил: «Выплюньте».
Фекла Толстая: Это полезно?
Юрий Соломин: Это очень полезно. Это же натуральная смола ели, сосны.
Михаил Козырев: Это вкус елово-сосновый какой-то.
Юрий Соломин: Он не сладкий, но и не горький.
Михаил Козырев: Наверняка это в тысячу раз полезней, чем то, что сегодня называется жевательной резинкой. Там вообще одна химия.
Юрий Соломин: Может, поехать в Читу и организовать там эту жвачку и стать миллионером?
Михаил Козырев: Производство – вот где путь к успеху.
Юрий Соломин: Кстати, там это сейчас уже есть тоже. Ну, говорю, может, тогда минеральную воду. У нас вода «Кука» одна, а другая «Дарасун». Очень полезные воды. Я даже где-то вычитал, раньше, давно, что «Дарасун» лучше, чем «Боржоми». Я в это верю, потому что чистейшая, горная, уже газированная. Надо съездить, попробовать.
Михаил Козырев: Юрий Мефодьевич, расскажите про другого деда.
Юрий Соломин: Про другого деда сказать трудно, потому что мне было года два с половиной, когда его не стало, это было в 37-м году, но я помнил всю жизнь, что как-то ночью я проснулся и увидел незнакомых людей, и деда, который уходил. Мне было 2,5 года, трудно в это поверить, но я впоследствии все мотал-мотал какие-то события, все соединял, я думал, что увидел где-то в кино похожие события, но бабушка мне сказала, что он сказал одну фразу: «Берегите Юрочку». Мне казалось, что я помню, как он в дверях стоит, помахал мне рукой и так сказал. Я помню, что был в какой-то рубашке длинной, был какой-то праздник. Я долго мучился, думал, что я где-то увидел это, где-нибудь услышал что-то такое похожее. А потом в 85-м году я получил газету «Забайкальский рабочий», где печатались допросы и судьбы людей, которые были в 37-м году репрессированы, а у меня там работают друзья, коллеги, школьники, они в разных органах и не в органах, и врачи, и военные, и они прислали мне газету и там было написано о моем деде, Рябцеве, по маме. А они-то знали маму мою, она не брала фамилию Соломина, она была Рябцева. Оказалось, что его арестовали 30 декабря 37-го года.
Фекла Толстая: За что? Какую он должность занимал?
Юрий Соломин: За что тогда арестовывали? Я таких подробностей не помню, но он тоже по бухгалтерии что-то был, довольно в солидной организации. А где-то в 20-е годы, когда буферное государство было, он чуть ли не министром был в Улан-Уде.
Фекла Толстая: Вот за это, видимо, и арестовали.
Юрий Соломин: Наверное, да, потом он работал здесь, и его не стало довольно-таки быстро. Где-то числа 1-го или 2-го января он умер в камере после допроса.
Фекла Толстая: Или его расстреляли.
Юрий Соломин: Подробностей мы не знали.
Михаил Козырев: Он потом был реабилитирован?
Юрий Соломин: Да.
Фекла Толстая: Об этом говорили у вас дома?
Юрий Соломин: Нет, об этом я узнал только в 85-м году. Я догадывался, когда учился. У нас в Чите много было таких, но в семьях ничего не рассказывали. И мы с ребятами это не обсуждали, видимо, были так воспитаны, это было исключено. Мы так же пели все песни и так далее. А когда в 85-м все стало появляться, газета «Забайкальский рабочий» такая толстенная была, там печатались точно все допросы, кто допрашивал, кого, за что, почему. И тут я соединил свои детские воспоминания и понял, что праздник это был 30 декабря, значит, все, что я помнил, всю свою жизнь мальчишкой, это была правда.
Фекла Толстая: Как ваши родители отнеслись, и вы тоже были уже не мальчик, к смерти Сталина?
Юрий Соломин: Я даже не хочу говорить «честно», нечестно», все-таки мы воспитались же на нем. И воспитание было у нас хорошее. Я помню в школе в последние годы, военные и послевоенные, 44-45-й год, у нас мужская школа была, и на линейке рано утром, в 8 часов темно совсем, мы слушали передачу из Москвы. Представьте, 200-300 человек стоит, с 1-го по 10-й класс, и мы слушали «Говорит Москва», когда говорили, что оставлены такие-то города, а потом «Взят город Смоленск» или «Освободили Минск». Это был такой патриотизм. У десятиклассников слезы стояли. Ребята здоровые же уже, а слезы текли. Мы были поменьше.
Михаил Козырев: А День победы вы помните?
Юрий Соломин: Помню. Это забыть невозможно. Я пострадал в этот день. У нас ведь девять часов разница с Москвой. Это был май, хороший тепловатый май, когда начинает все цвести. Я качался на качелях в нашем дворе. Валька Маклакова была, девчонка.
Фекла Толстая: Как вы все имена помните, всех учителей, всех одноклассников. Потрясающе.
Юрий Соломин: Через что я прошел, я все помню. То, что сейчас происходит, ну, это возраст. И профессия, наверное. У нас во дворе было два дома, один с мезонином, а второй поменьше, там семей пять жило. И вот мы с ней качались на доске такой толстой, и веревка здесь и здесь, мы на этой доске, это вместо качелей. Мы с ней качались, кто выше крыши взлетит. Хорошо раскачались, но когда стали вбегать взрослые и кричать, обниматься, она соскочила, черт бы ее подрал, а я грохнулся, и сверху меня еще этой доской стукнуло. Я думаю, что я немножко сознание потерял. Я помню, что я лежал в палисаднике и видел, что все люди целуются, кричат: «Война закончилась, мир». Я представил, что я разведчик, и я ползу, я стал играть, но на меня никто не обращал внимания. В общем, я с шишкой хорошей пришел в себя. Ну, это забыть невозможно.
Фекла Толстая: Какой-то киношный рассказ. Представьте, что это может быть очень хорошая сцена в фильме. Взрослые кричат от радости, а дети качаются выше крыши, о детях забывают, они падают. Просто настоящая сцена.
Михаил Козырев: Абсолютно кинематографическая. Если вернуться к событиям 53-го года и к смерти Сталина, и к ХХ пленуму партии в 56-м году, когда стала известна оборотная сторона умершего правителя, как реагировали на это в вашей семье?
Юрий Соломин: Я так скажу, что семья, конечно, реагировала не так как мы, дети. Но никто не настаивал ни на чем. Все как-то было так.
Фекла Толстая: То есть вы спокойно реагировали, а для родителей это был удар?
Юрий Соломин: Особенно для бабушки, да. Мама была попроще. Отец, я считаю, тоже пострадал в те годы, Мефодий мой. Нет, он не был репрессирован, но он был из семьи репрессированного. А поскольку он имел большой контакт с людьми, вот тут собака была зарыта. Он, к сожалению, сломался в последние годы. А так, все ребята выросли, все у нас нормально.
Михаил Козырев: Я был поражен, узнав, что когда вы решили ехать в Москву, чтобы поступать, осуществить вашу мечту, поступить в Щепкинское училище, и трудиться потом в Малом театре, что отец поехал с вами. Можете рассказать про эту поездку?
Юрий Соломин: Он очень хотел со мной поехать. Мама-то сомневалась. Она хотела, чтобы я стал доктором, поскольку она болела часто. А я очень хорошо занозы доставал. Мы же все время с деревом, дрова там, то-се, и заноз было много, поэтому пациентов у меня было много. Ей хотелось, чтобы я был врачом, хирургом. А отец хотел, чтобы я поехал… У него был бесплатный железнодорожный билет, поскольку он работал в Клубе железнодорожников, и я поехал с ним, поскольку билет его был. Мы когда приехали в Москву, поездом, 7 суток, даже больше, жить нам было негде, и мы поехали к папиным знакомым в Монино, и они нас приютили, читинцы бывшие. Когда я поступил, еще полгода жил у них. Ездил с Ярославского вокзала, для меня он очень дорог до сих пор. Я проходил конкурс, надо было три тура пройти, как и сейчас, народу много, а потом еще и конкурс, и набирала Вера Николаевна Пашенная. А он ждал когда я тур пройду, причем это не один день, это неделю надо было, и мы с ним пойдем, поедим мороженого, и едем в Монино, там переспим и опять сюда, в Москву. Однажды, когда я прошел два тура, я прибежал в сквер Большого театра, где он сидел, я его не узнал, он был синего цвета. «Что случилось?» Он говорит: «У меня вытащили бумажник с деньгами и обратными билетами в Читу». В кармане было рубля два, может, или три и у него. Но радостно сказал: «Я встретил читинцев, они меня узнали, я все рассказал». Они тут же пошли в Министерство путей сообщения, через площадь, дозвонились до Читы, чуть ли не до министра дошли, туда позвонили, там подтвердили, что давался билет, и он радостный достает этот билет: «Вот, едем».
Михаил Козырев: Обратно?
Юрий Соломин: Обратно. А как же поступать-то? А что делать, денег-то нет. Побираться что ли?
Фекла Толстая: Вы семь суток обратно голодные ехали?
Юрий Соломин: Нет, он обратно поехал один. Я говорю: «А как же быть-то?» Я приеду, а в Чите все: «артист, артист». Приехал и не поступил. Он говорит: «Иди к Пашенной, и расскажи ей все. Если берет, то пусть берет, а если нет, то уедем обратно в Читу».
Михаил Козырев: Объясни, что жить в Москве не на что.
Юрий Соломин: Я вообще этим никогда не пользуюсь, но тут первый раз в жизни пошел рассказать. Я не знаю, что это было, но так случилось, когда я вошел, была кафедра, обсуждение после туров. Вера Николаевна там была. Секретарь, Адель Яковлевна была такая, она курила «Казбек» или «Беломорканал», она мне: «Тебе что?» я говорю: «Мне бы с Верой Николаевной поговорить». «По какому вопросу?» «По личному». Посадила меня, пошла, возвращается: «С вами Вера Николаевна будет говорить, подождите». Я сижу, жду. Выходит Вера Николаевна: «Что тебе, деточка?» Я подошел к ней и все рассказал, что не на что жить. И как отец научил: «Если вы меня берете, то берите, а если нет, я уеду обратно в Читу». Я не знаю, напугал я ее или нет, во всяком случае, она меня смотрела, я теперь тоже на многих так смотрю, когда ко мне подходят. Смотрела несколько секунд, мне казалось, вечность. А потом сказала: «Ну, оставайся». Я остался.
Михаил Козырев: А ты все: «Как обратно добирались, как обратно».
Фекла Толстая: А папа-то голодный поехал?
Юрий Соломин: Мы собрали все деньги, какие у меня были, копейки. Копейки были хорошие. И купили два таких пакета б
